Текст книги "Музей Совести"

Автор книги: Лин Хэндус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– Антоша, – сказала мне однажды бабушка, вытирая слёзы, когда я подошёл к ней и обнял, прижимаясь к тёплому боку, – всё в порядке, родной. Сядь и послушай, что я тебе скажу.

Она аккуратно посадила меня на мягкий стул с вытершейся обивкой, промокнула уголки глаз кружевным стареньким платочком, убрала его в карман вязаной домашней кофты и внимательно посмотрела на меня.

– Видишь ли, мой родной, мы живём в непростое время. Сейчас там, – она неопределённо махнула рукой в сторону окна, – неспокойно, тревожно. А когда в стране неспокойно, то и у человека душа переполнена тревогами, волнениями и страхами. Страх живёт в каждом из нас, мы рождаемся с этим чувством. Но когда оно заполняет всё внутреннее пространство, то человек волей-неволей становится агрессивным, пытаясь интуитивно освободиться от мешающего чувства. Человек закутывается в облако ненависти и боится выйти из этого кокона, думая, что только так он себя обезопасит. Думая, что только так он сможет выдавить из себя то, что ему мешает. Это большое заблуждение, но он и не догадывается об этом. И чем дольше человек остаётся наедине со своими страхами и волнениями, тем меньше у него остаётся сил на нормальную жизнь – вся энергия и внимание растрачиваются на сохранение кокона ненависти. На сохранение себя в этом невидимом, но жёстком и жестоком облаке…

Мне, ребёнку, непросто было понять эти слова. К тому времени я уже знал из уроков биологии, что такое кокон и как он образуется. Но каким образом может в него закутаться взрослый человек, мне было абсолютно не ясно. А откровение, что этот самый кокон может состоять из ненависти, которую и потрогать-то нельзя, звучало для меня и вовсе загадкой. Я также никогда не слышал, чтобы человек мог оказаться в облаке. Ведь только ангелы летают в небесах и закутываются в облака, но мы-то живём на земле. Как же так? Странно и загадочно. Но, несмотря на возникающие вопросы, я набирался терпения и, не перебивая, продолжал внимательно слушать, надеясь, что дальше всё станет понятней.

– Ты, наверное, думаешь, что у взрослых жизнь намного проще, чем у детей? – ласково потрепала бабушка своей мягкой ладонью мои торчащие во все стороны вихры, которые мне самому очень нравились. Ответа она от меня не услышала и продолжила говорить, не останавливаясь на бесполезное ожидание.

– Любой возраст тем и хорош, что в каждом есть свой уровень отношений с жизнью и понимания её. С каждым годом, каждым днём человек становится мудрее и пересматривает свой жизненный багаж: что нести с собой дальше, а что отбросить за ненадобностью. Но, даже став взрослыми, не все из нас понимают, что чем меньше тревог у нас внутри, чем меньше конфликтов, проблем, недовольства окружающей жизнью сопровождают нас, тем проще и радостней наше существование на земле. Чем лучше мы научимся разбираться со своим внутренним миром, тем более упорядоченной станет жизнь. Тебе ведь тоже проще найти нужную тетрадку, когда у тебя порядок на письменном столе. Именно поэтому мы и делаем с тобой регулярную уборку. Нужно содержать в порядке не только то, что тебя окружает, но и обязательно своё внутреннее состояние. Блюсти и держать в чистоте душу.

Бабушка смотрела на меня и ждала то ли моих ответов, то ли вопросов. Мне хотелось спросить, что такое «жизненный багаж» и «уровень понимания жизни», где живёт у нас душа, как её держать в чистоте и что может быть у ней общего с моим письменным столом. Вместо этого из меня неожиданно выпало:

– А почему ты плакала? Кто тебя обидел?

Помолчав несколько секунд, бабушка достала свой кружевной платочек, быстро провела по глазам, спрятала обратно в карман и взяла мои руки в свои. Глядя мне прямо в глаза, она сказала:

– Меня невозможно обидеть, Антоша, потому что я ни на кого не обижаюсь. А плакала я оттого, что мне в последнее время перестала нравиться обстановка в нашей большой квартире. Я чувствую себя не достаточно сильной, чтобы защитить нас с тобой от предстоящих перемен. Меня очень настораживают наши соседи. Рашид, с которым мы уже давно делим общую кухню, резко высказывается в наш адрес. Всё это мелко и неприятно, но ты не переживай, я попробую конфликт с соседями мирно уладить. У меня есть ты, а вдвоём мы сильные.

– Это я, как мужчина, должен тебя защищать! – расхрабрился я, сидя на мягком протёртом стуле. Свет от зажжённой настольной лампы падал сбоку и приятно согревал правую руку.

– Ну что ты, родной, вот подрастёшь немного, станешь настоящим мужчиной, – опять поворошила мои волосы бабушка, – тогда и сможешь защищать нас обоих. А пока я справлюсь сама. Твоё дело – вырасти и получить профессию. Окончишь школу, и я поведу тебя в художественное училище, где сама училась. А может быть, ты захочешь поступить в Художественный институт или в Художественно-промышленную академию. Кто знает. Время всё расставит по своим местам. А пока, мой мальчик, подрастай.

Незадолго до моего четырнадцатилетия я попросил бабушку рассказать мне больше о моих родителях и о деде Николае. В школе нам дали задание написать сочинение «Моя семья», и я растерялся, совсем не зная, что же мне писать. У всех были мамы, папы, братья, сёстры, тёти, дяди и прочие близкие и дальние родственники. У меня же никого из них не было. Мама и папа погибли, оставив единственного ребёнка без братьев и сестёр. Во всем безбрежном окружающем мире у меня была одна только бабушка. Но на целое сочинение она, самая добрая и любимая, никак не тянула. Так думал я тогда, констатируя печальный факт моей безрадостной и безродственной жизни. И не догадывался, что это наш последний, самый долгий и откровенный разговор.

– Конечно, я расскажу тебе о нашей семье, но ты мне должен обещать, что выберешь из моего рассказа только самое главное для своей классной работы. Нехорошо лгать и писать неправду, но и слишком открываться другим людям тоже не следует. Не все они добрые и честные, как мы с тобой. А обманную сущность людей распознать не так просто, как кажется,– в голосе бабушки слышалась непонятная мне грусть. Только сейчас мне стали заметны её глубокие морщинки возле глаз, делающие их враз из весёлых печальными.

– Я не коренная петербурженка, внучек. Мои родители родом с Зауралья, с Курганской области, и фамилия у них самая что ни на есть типичная для тех мест – Черных. Семья отца была зажиточной, полдеревни ходили у них в наёмных работниках, и все были довольны, что есть работа и кусок хлеба. Когда власть взяли коммунисты, наша семья, чтобы спастись от расстрела, бежала в Карелию. Это время я сама не помню, но мне позднее рассказала обо всём мама.

Я любила рисовать с детства и перед самой войной, едва мне исполнилось семнадцать, приехала в Ленинград и поступила в художественное училище. С твоим дедушкой, Николаем Александровичем, мы познакомились там же, в училище. Он, как молодой специалист, преподавал нам, студентам, живопись. Ты, наверное, меня не поймёшь, но это была любовь с первого взгляда. Так очень часто происходит между молодыми людьми, и у тебя это наверняка тоже будет, когда ты вырастёшь. Так случилось у нас с твоим дедушкой. Так полюбили друг друга и твои родители.

В это самое время началась война, и мы не смогли насладиться нашим счастьем. Война – это всегда и для всех горе. Николая сразу же демобилизовали, но перед его отправкой на фронт мы объявили себя женихом и невестой, и я переехала в дом его родителей. Мать Николая, моя свекровь, – из обедневшего рода остзейских баронов. Выйдя замуж за богатого купца, она обрела состояние, а её муж – дворянский титул. Это произошло ещё до революции, твоего дедушки тогда и на свете не было. Но этот весьма занимательный факт – совсем отдельная история, и к теме твоего сочинения не имеет никакого отношения. Как-нибудь я расскажу тебе об этом подробнее, ведь это не только история нашей семьи, но и история нашей страны.

Ну, слушай дальше. Переехав к родителям моего жениха, я многому научилась в их семье. Ты уже знаешь, что мои родители были хотя и небедные, но простые работящие люди. Твои же прабабушка и прадедушка со стороны отца входили в круг хорошо образованных, интеллигентных людей. Много лет они любили друг друга так трогательно, как будто встретились только вчера. Мне доставляло огромное удовольствие находиться с ними рядом, слушать их увлекательные рассказы. Это были очень добрые, приветливые и самые замечательные люди на свете. Таких пар, как они, я больше не встречала в жизни. Разве что, кроме твоих родителей – твой папа очень походил на своего деда, а мама – на мою свекровь. Они были очень похожи…

К моему большому огорчению, я так же, как и ты, рано лишилась родителей. Отца моего убили на фронте, мама умерла от голода. Мне же удалось выжить в то страшное военное время только благодаря семье твоего прадеда. Он работал заведующим продовольственным складом, поэтому с продуктами у нас было намного лучше, чем в других семьях. Досыта мы никогда не ели, но хотя бы – каждый день.

Мне очень повезло: Николай вернулся с фронта с лёгким ранением, и как только он поправился, мы поженились. Вскоре у нас родился сыночек Петенька, твой папа. Он вырос, окончил школу, поступил в институт и встретил замечательную девушку Ирочку Иванову, на которой и женился. А потом родился ты, мой Антоша.

Бабушка замолчала и задумалась. Она смотрела печальными глазами на лампу за моей спиной. Из её глаз выкатилась слеза, потом другая. И обе медленно покатились по щекам. Вдруг, будто очнувшись, бабушка тяжело вздохнула, взяла мою руку, поцеловала её и прижала к своей мягкой, тёплой и влажной щеке.

– Мальчик Антоша не успел вырасти, когда Петя и Ира разом погибли из-за пьяного водителя, и мы остались с тобой совсем одни, – добавил я. Бабушкина печаль передалась и мне, судорожно сжимая маленькое ребячье сердечко. Мне очень хотелось заплакать, но стыдно было показывать свою слабость, поэтому я просто сильно сжал зубы, прикусив до боли язык.

– Да, родной. Так всё и было… Трудно поверить в очевидное, но, в сущности, жизнь достаточно проста для понимания. И именно поэтому всё в ней так необычайно сложно. Помни об этом и не осложняй понапрасну свою и жизнь любимых людей…

Со времени этого разговора прошло не более двух месяцев. В один из слякотных осенних дней я вернулся из школы домой и увидел у дверей нашей комнаты людей в милицейской форме. Один из них, заметив, что я пытаюсь их обойти, придержал меня за рукав и сказал:

– Ты ведь Антон Глебов? Ну да, конечно. Так вот, пацан, не спеши. Стой, где стоишь. Твоей бабушки здесь больше нет.

– А где она? – спросил я с вызовом. – Она знает, что я приду из школы и ждёт меня. И что вы делаете в нашей квартире? Пропустите меня!

– Твою бабушку уб… – запнулся на полуслове милиционер, подталкивая меня в сторону кухни, – … в общем, она умерла сегодня утром, а нас вызвали соседи. Ты иди, иди, подожди пока в сторонке.

Новые соседи, которых я не знал по имени и даже не запомнил их лица, смотрели на меня во все глаза и провожали вопросительно-сочувствующими взглядами.

Мне показалось, что помимо своей воли я попал в какой-то чужой непонятный мир. Что я крепко сплю и всё происходящее вокруг – только кошмарный сон. Голова легко кружилась, пол под ногами казался ненастоящим, дыхание перехватило. Вот сейчас, в эту минуту я проснусь, и снова будет всё как всегда. Я смогу зайти в свою комнату и увижу бабушку, спешащую мне навстречу.

Но, несмотря на мои усилия, я всё никак не мог проснуться. Вокруг ходили незнакомые мне люди в форме и без неё.

Разговаривали между собой.

Произносили непонятные слова.

Качали головами и украдкой поглядывали в мою сторону.

Опускали глаза и с усилием отводили их от большого бурого пятна, неровно расползшегося по старому половику в прихожей.

Часа через два, после того как я сложил в большой папин рюкзак свою одежду, милиционеры опечатали обе наши комнаты и, так и не объяснив, что же в действительности произошло дома в моё отсутствие, усадили меня в свою машину и отвезли в детский приёмник-распределитель. Слегка сочувствующим тоном мне сказали: до выяснения обстоятельств. Какие обстоятельства и кто их должен выяснять и объяснять, добавлено не было.

Меня, уже подростка, оставили в неведении относительно моей собственной судьбы. Я оказался в полной неизвестности и чувствовал себя словно подвешенным на резиновый шнур, то опускающий меня вниз, то поднимающий вверх и вызывающий своими колебаниями тошноту. Только теперь я осознал, что такое кокон страха, о котором мне недавно говорила бабушка. Не понимаю как, но я оказался плотно завёрнутым в этот шершавый и липкий кокон с ног до головы.

Бабушку я так больше и не увидел. Ни живую, ни мёртвую. Так же, как и нашу квартиру – единственное моё надёжное прибежище. Жестокие чужие люди вытолкнули меня из родного дома в неведомый мир и крепко заперли дверь, отделяющую от прежней жизни. Заставили почувствовать каждой клеточкой моего тела плотную невидимую границу между добром и злом. Между заботой и равнодушием, любовью и ненавистью. Невольно принудили смотреть на бесконечное и пустое поле неизвестности, разлёгшееся под ногами.

Ни близких, ни дальних родственников у Антоши Глебова не нашлось, и через три бесконечных дня меня отправили из детского приёмника в детский дом. Согласно существующему закону и сложившимся обстоятельствам. Месяц назад мне исполнилось четырнадцать лет, и я остался совсем один. Без бабушки, семейных радостей и родного дома. Без последней тонкой ниточки, привязывающей человека к обжитому месту, привычным повседневным хлопотам. К мысли о том, что ты кому-то нужен. К нормальной жизни любого из нас.

Глава 4      Побег

Никогда я не слышал и, тем более, не знал, что такое – детский дом. Оказывается, таких, как я, без родных и близких, более чем достаточно. Тех, кто никому не нужен. Ни родителям, ни родственникам, ни чужим семьям. Только чиновникам, получающим за нас зарплату. Ставящим очередную галочку в своих толстых книгах для отчётов. Приход-расход. Нетто-брутто. Очередной приход, упавший на их головы, чтобы расходовать государственные деньги, которых и так никогда не хватает.

Нет, мои родители никогда бы не бросили меня. Не смогли. Так, как другие бросают своих родных детей. Они не позволили бы мне очутиться в безвременье нелюбви и злобы. Мама и папа меня очень любили. Меня, своего единственного сына Антошку. Не их вина, что они погибли. Оба одновременно. Как жаль, что меня с ними не было. Тогда бы я не сходил с ума от беспредельного одиночества, страха неизвестности, чувства невосполнимой потери. Такие переживания не принадлежат детству. Это – взрослая жизнь, до которой я ещё не дорос.

Детский дом произвёл на меня ужасающее впечатление. И снаружи, и внутри.

Небрежно оштукатуренные стены с облезлой краской.

Растрескавшийся, в занозах, грязный пол со скрипящими половицами.

Запах неизбывной нищеты, бьющий в нос из каждого угла.

Тёмные цвета, тёмные запахи, тёмные чувства.

Еда, вызывающая чувство отвращения.

Синее картофельное пюре.

Жидкий суп с кусочком плохо чищеной картошки и одиноко плавающим капустным листом.

Белесый несладкий кисель.

В серую и резко пахнущую хлоркой постель идти не хочется. Кажется, что меня кладут между двумя вымоченными в цементе грязными полотенцами: жёстко, холодно, колко и больно от неуютности.

Зубы приходится чистить без пасты и зубной щётки, потому что ни того, ни другого нет.

Мыться холодной желтоватой водой.

Полотенца здесь – роскошь.

Туалетная бумага – тоже.

Ежедневные мелочи, к которым я привык за четырнадцать лет, враз исчезли. Уступили место большой зловонной дыре, куда меня толкнула жизнь и в которой невозможно найти ничего человеческого. Ни вещей, ни сочувствия, ни дружелюбия. Ничего, что должно сопровождать только начинающую распускаться жизнь – юность.

Слова «любовь», «внимание», «сострадание» здесь никто никогда не слышал. Эти слова – табу. Воспитатели и учителя борются за своё собственное место под солнцем, ступая по нашим тонким истощённым без любви и еды телам. По нашим ожесточённым от лишений и бездуховности душам.

Я хорошо помнил из объяснений бабушки, что наши души после смерти попадают вначале на Суд божий, а оттуда – в рай или ад. Человек получает по заслугам и по вере. При этом она, правда, смеялась, и говорила, что никто с того света никаких весточек нам, живым, пока не присылал. Поэтому процедуру прохождения Суда божьего никто из живущих на земле точно не знает. Но лучше не рисковать и зарабатывать себе при жизни дорогу наверх, к солнцу и добру, а не вниз, в темноту преисподней.

Уже на второй день пребывания в детском доме я отчётливо вспомнил эти слова и понял, что при жизни попал в ад, минуя Суд божий. Скатился в самый конец дороги, заканчивающейся тупиком.

Хуже было некуда.

И ниже – тоже.

Здесь никто никого не любил, потому что не умел и не знал, как это делается. Не понимал: как уметь любить, потому что не испытал на себе этого чувства. Никого не жалел, потому что не знал, как можно сочувствовать. Не защищал, потому что не знал, что это такое – защитить другого, более слабого.

Воспитательницы олицетворяли собой грубость, невежество и злость. Неопрятно и бедно одетые, они также грязно и скудно выражались. Также неопрятно жили и работали.

Девочки росли забитыми или вульгарными и развязными.

Мальчики – напуганными, как я, или наглыми и агрессивными.

Каждый из обитателей этого большого неуютного грязного дома был обёрнут в свой собственный индивидуальный кокон.

Кокон ненависти.

Кокон обид.

Кокон страха.

Только здесь я понял, наконец, мудрые бабушкины слова: «Когда человек боится, он становится агрессивен». Я чувствовал исходящее от детей их доминирующее чувство: страх. Он прорывался сквозь тонкие стенки коконов, перетекал наружу или впитывал чужие страхи, окутывая и захватывая всё окружающее пространство. Становился сильнее, плотнее, жёстче.

Заполнял каждую ещё свободную от этого липкого чувства клеточку.

Заражал, как инфекция.

Заставлял ещё сильнее бояться.

Отнимал остатки свободы.

Сжимал горло.

Вытягивал силы для жизни и борьбы.

Отчётливо чувствуя сжимающееся вокруг меня свободное пространство, я всем своим существом – тощим телом подростка и незрелым умом – начал сопротивляться и думать, как бы убежать отсюда. Избавиться от нарастающего страха. Поднять голову и вдохнуть полной грудью. Дальнейшей жизни в этом аду я себе не представлял.

Из-за внешнего резко негативного давления во мне родилось в ответ чувство противодействия. И чем тяжелее давила на меня детдомовская жизнь снаружи, тем сильнее росло во мне сопротивление. Я не хотел претвориться здесь в пыль и исчезнуть с лица земли.

Я хотел жить дальше. Несмотря ни на что.

Жить за моих родителей.

За бабушку.

За всю мою погибшую семью.

Жить не когда-нибудь потом, а именно сейчас, проживать каждый сегодняшний час, каждую минуту.

Мои чувства оказались настолько сильны, что подходящий случай вырваться из плена несвободы представился совсем скоро. На восьмой день пребывания в детдоме меня вызвала к себе в кабинет директриса. Имени её я так и не запомнил. Эта немолодая, серая, тусклая женщина, несмотря на строгий неприступный вид, громкий голос и тяжёлую командирскую походку, вызывала во мне не страх, а чувство безразличия.

Постучав в обшарпанную, чуть покосившуюся дверь кабинета директора и получив разрешение войти, я робко переступил порог обширной комнаты с непонятным, но весьма неприятным запахом. Я молча присел на колченогий стул, стоящий перед начальственным столом, и мельком взглянул на сидевшую у стены женщину. Директриса полистала какие-то бумаги, подняла на меня глаза и сказала:

– Ну, здравствуй, Глебов. Тут вот пришла Юлия Марковна, соседка по квартире, и просит отпустить на похороны твоей бабушки. Похороны сегодня, так что думай скорее. Пойдёшь?

Бабушка! Похороны бабушки?! Меня будто ударили оголённым проводом: по всему телу прошла сильная волна непонятного острого чувства, и я невольно дёрнулся на стуле, чуть не упав с него.

Кожа от макушки до пяток покрылась мурашками.

Заныл желудок.

Рот наполнился слюной.

Кровь прилила к лицу.

Увидев мой непроизвольный кивок, задрожавшие руки и наполнившиеся слезами глаза, директриса хмуро добавила:

– Не вздумай убегать. Сразу после похорон Юлия Марковна привезёт тебя обратно. Я взяла с неё расписку об ответственности за тебя, так что ты уж не подводи знакомого человека. К ужину возвращайся. Твоя порция будет тебя ждать в столовой.

И больше ничего: ни слова соболезнования, ни ободряющего жеста или просто тёплого взгляда. Каменная глыба ледяного чиновничьего равнодушия. Передо мной был не педагог, а сухой бездушный параграф, не знающий самых простых человеческих чувств.

После этих слов женщина, назвавшаяся Юлией Марковной, попрощалась с директрисой и протянула мне руку. Посмотрев мимо неё мокрыми от слёз глазами, я встал и молча поплёлся на выход. Колени подгибались, хотелось кричать от боли и жалости к самому себе. Проходя мимо вешалки, я сдёрнул, не глядя, первую попавшуюся куртку и натянул на себя.

На улице в лицо нам дохнула осенняя прохлада. Солнце спряталось, ветер гонял по дорогам остатки облетевших листьев, поднимал вверх сухую пыль и мелкий мусор. Небо, обложенное тёмно-серыми тучами, грозило скорым дождём. Выйдя из грязного старого здания с немытыми стёклами на свежий воздух, мы пошли с незнакомой мне женщиной, назвавшейся соседкой, к остановке автобуса.

– Ты меня совсем не помнишь, Антон, – заговорила незнакомка со мной, когда автобус тронулся. Купленные за проезд билеты она положила в карман пальто. – Мы с мужем переехали в вашу квартиру около двух месяцев назад, в конце лета. Я много работаю и возвращаюсь домой поздно вечером, вот ты меня и не запомнил. Но я знала твою бабушку, Алину Михайловну, она была хорошим и добрым человеком. Поверь, мне искренне жаль, что в твоей семье случилось такое несчастье.

Я молча смотрел за окно на проплывающие мимо здания с серыми от грязи стёклами, на голые деревья, на хмурых, шагающих по своим делам людей. Мне не нужны были откровения этой женщины, но знать правду о том, что же случилось на самом деле, очень хотелось. Знать те обстоятельства, о которых говорил милиционер, стоя у дверей нашей комнаты. Правду о том, почему моя бабушка ушла, не попрощавшись со мной. И почему прощаться с ней должен был первым я. С ней, мёртвой.

– Отчего бабушка умерла? – выдавил я через силу, размазывая рукой льющиеся по щекам слёзы.

Соседка молча вытащила из сумки большой носовой платок и протянула мне, осторожно прикоснувшись к моей щеке. После того как я отёр лицо и почистил нос от лишней влаги, она ответила:

– Видишь ли, Антон. Ты уже не ребёнок, подросток, поэтому я расскажу тебе всё, что знаю сама. Так будет лучше. Помнишь нашего третьего соседа, Рашида? Так вот, когда он пришёл домой из магазина, то увидел, что дверь в квартиру открыта, а твоя бабушка лежит на полу мёртвая в луже крови. Так он объяснил милиционерам. Я забежала тогда домой пообедать и сама слышала его слова.

– Я хочу назад в нашу квартиру. Не могу больше оставаться в детском доме. Задыхаюсь. Противно. Вы можете мне помочь?

Вопрос прозвучал для женщины неожиданно.

– Извини, Антон, но кроме как привезти тебя попрощаться с бабушкой, больше ничего я сделать не в состоянии. Прости. Я считаю нужным просто рассказать о том, что знаю сама. – Женщина теребила вязаные перчатки и смотрела в мою сторону так, как будто чувствовала вину за случившееся несчастье. – Честно говоря, нам так и не сказали, что случилось в тот день, кто и за что напал на Алину Михайловну. Но тут, понимаешь, какие-то странные дела. На второй день после убийства пропал из квартиры Рашид. Комната его стоит открытая, а хозяина нет. Никто его не видел и не знает, куда он делся… Как в воду канул. А нам с мужем неожиданно предложили обмен нашей комнаты – и без доплаты! – на отдельную квартиру. Это очень большая радость для нас. Мы уже и документы подписали. Вещи почти все упаковали и переезжаем на следующей неделе… Всё так неожиданно… Что будет с вашими комнатами, не знаю, не имею представления. Они пока опечатаны. Может быть, тебе об этом расскажет твоя директриса? Или тебе нужно обратиться в отдел опеки. Совершенно не представляю, что нужно делать в подобных ситуациях… Тебе в детдоме обязательно подскажут. Мне очень жаль, что так случилось. Не переживай, рано или поздно всё разъяснится и наладится.

Последние слова моя соседка произнесла очень быстро и встала со своего сиденья: за окном мелькнула табличка «Киновеевское кладбище». Наша остановка.

Ноги сами вынесли меня из автобуса. Голову накрыло воздушным мешком, закупорив уши. Плечи опустились, придавленные горем. От Антоши Глебова остались только глаза, сам же он словно растворился в сыром прохладном воздухе, не в силах пережить навалившееся несчастье.

Смутно помню, как прощался с бабушкой. Не с ней, её мне даже не показали. С воспоминанием о ней. Я видел только грубо сколоченный ящик, в котором она лежала. Неживая. Молчаливая, холодная, закоченевшая. Гроб заколотили, не дав взглянуть на последнего родного мне человека. Почему? По какому праву у меня отняли и эту единственную привилегию прикоснуться к милому лицу, поцеловать мёртвые губы, положить голову на холодные руки?

Злое время.

Бессердечные люди.

Жестокий мир.

В голове стоял густой туман, прерываемый время от времени всполохами услышанных от Юлии Марковны слов:

на полу в луже крови…

приехала пообедать…

не запомнил…

кухонным ножом…

комнаты опечатаны…

переезжаем…

Рашид исчез....

твоя директриса…

Слова повторялись, наталкивались одно на другое и кружились в беспрестанном хороводе. Как только мой мозг натыкался на последнее слово – «директриса», через тело проходила стрела электрического тока, выталкивающая меня в реальность, куда мне совсем не хотелось возвращаться из моего туманного пребывания. Меня кружило, крутило и переворачивало, как на качелях.

Окончательно очнулся я от громкого звука, раздавшегося из могильной ямы, разинувшей свою чёрную пасть. Комок сырой смёрзшейся земли громко стукнулся о крышку неотёсанного гроба. Рядом с могилой стояли только мы с Юлией Марковной. Она-то и кинула по христианскому обычаю землю на крышку гроба.

В двух метрах от нас облокотились на металлическую оградку соседнего захоронения двое неопрятно одетых и небритых мужчин. Они смотрели на нас и курили папиросы. Рядом с ними лежали две грязные лопаты. Они ждали, когда мы уйдём, чтобы закончить работу. Закопать, закидать землёй остатки родного мне человека. Закрыть последнюю страницу жизни Алины Михайловны Глебовой, 1926 года рождения. Самой замечательной бабушки на свете…

И в эту самую секунду я впервые не поверил её словам о том, что жизнь очень проста. Отрезвел оттого, что перестал понимать окружающее. Жизнь для меня в этот момент показалась неподъёмной, как земной шар. Страшной, как вселенский ужас. Несправедливой, как все мои несчастья. И – конченой. Глядя в чёрную дыру вечности, куда леденящими душу секундами уходил от меня последний родной мне человек, я захотел тоже умереть.

Вместе с моей бабушкой.

Любимой.

Единственной.

Моей умершей Вселенной.

Захотел лечь рядом с ней.

Потесниться, прижаться.

Забыть обо всём на свете.

И только чувствовать её любовь и заботу.

Ласку и внимание.

То, что она мертва, не мешало мне думать о ней, как о живой, и стремиться к ней.

Мне казалось, что мои мозги опухли от лихорадочных мыслей. Они бестолково метались внутри моей нагревающейся от напряжения головы, не находя ни подтверждения, ни отрицания. Я разрывался между двумя полюсами, двумя мирами, между жизнью и смертью.

Не сошёл ли я с ума, думая о смерти? Думая о мёртвой, как о живой? Но ведь бабушка действительно мертва. Ушла, оставив меня в одиночестве. Другой такой у меня больше нет и никогда не будет. Никогда. Зачем же тогда жить? Её, мою жизнь, отнял у меня кто-то другой, кого я не знаю. Унёс с собой, оставив меня, беспомощного, стоять на распутье. Меня, несамостоятельного подростка, не знакомого с взрослой жизнью…

Меня бросало то в жар, то в холод, пока я, глядя на разинувшую беззубый чёрный рот могилу, не решил – жить. Страх жизни пересилил страх смерти. Желание жить потянулось вверх тонким вялым ростком и уткнулось в первую трезвую мысль: если уж не умереть, то неужели нельзя хоть что-то отвоевать у жизни? И я проснулся. Проснулся для жизни и борьбы.

– Можно я посмотрю ещё раз на наш дом? – поднял я мокрые от слёз глаза на Юлию Марковну. Голоса у меня почти не было – он растворился в моём несчастье. – Раз в квартиру нельзя, но на дом-то посмотреть можно? В последний раз. Пожалуйста!

Женщина колебалась несколько бесконечно долгих секунд. Сверху с ветром легла на лицо микроскопическая влага, больше похожая на колючие иголки льда, чем на дождь. Моё сердце приостановило свой бег, ожидая решения дальнейшей жизни. Дыхание замерло. Тело напряглось.

– Ну-у-у, хорошо. Мы проедем к нашему дому. Но совсем ненадолго. Ты посмотришь на него, и потом я сразу же отвезу тебя назад. Я подписала бумагу и взяла за тебя ответственность, но мне тебя так жаль, Антон… Мы съездим, в виде исключения… Тебе же надо успеть к ужину. Так сказала твоя директриса.

В голосе говорившей слышалась жалость и какая-то виноватость.

Но не любовь.

Не участие.

Не сопереживание.

Она уже успела завернуться в кокон собственных несчастий.

Подъезжая всё ближе к дому, бывшему ещё две недели назад моим, я всё больше утверждался в мысли как-то увильнуть и не возвращаться в ненавистный детдом.

В его обшарпанные и грязные стены.

К полуголодному существованию.

К грубым отношениям.

К обделённым и забитым сверстникам.

Я не хотел обрастать, как они, коконом ненависти. Мне до ломоты в коленях хотелось убежать.

Сейчас, сию же секунду.

Иметь если не любовь, то хотя бы немного свободы.

Свободы от насилия и ограничений.

Чувства рвались наружу, и мне с трудом удавалось их сдерживать.

Автобус остановился там, где всегда. На остановке, известной мне своим чуть покосившимся столбом с табличкой «Невский Проспект». Знакомый серо-розовый дом, задвинутый в глубину двора, печально глядел на меня своими немытыми стёклами, как будто раздумывая: а не втянуть ли меня обратно. Меня, вытолкнутого отсюда всего несколько дней назад чьей-то чужой, злой волей. Меня, отвергнутого, несчастного, раздавленного. Даже он, старый бесчувственный каменный дом, проникся жалостью к моей судьбе. Захотел помочь и утешить.

Чем ближе мы подходили к моему подъезду, тем сильнее мне хотелось вот сейчас, прямо в эту секунду развернуться и убежать. Непонятно откуда взявшееся благоразумие останавливало, предупреждало: пока нельзя. Нельзя, чтобы Юлия Марковна увидела, в какую сторону я побегу. Иначе она поймёт, что я – беглец и догадается о моём плане. Сразу узнает, за какой дверью я хочу скрыться.