сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)
И плевать, что температура, заставляющая всё её тело пылать, вызванная совершенно дикой, медленно убивающей её болезнью, понижается почти до нормальной, когда они дышат одним воздухом. И плевать, что всё это время, когда она старалась держаться от него подальше, её лёгкие, что едва чуть не умерли, сморщившись и почти став растениями, сейчас снова ожили. Плевать, плевать, плевать. Она не чувствует его запаха. Она едва чувствует свои кости.
Плевать даже на его сардонический, явно издевательский вопрос:
— Ну что, так и будем молчать?
(Да)
Вики — каменное изваяние. Вики — олицетворение понятий «правила» и «приличия». В ней нет ни единой лишней мысли.
Но то, насколько откровенно он над ней смеётся, делает её несчастной в который раз. Почему вы не хотите облегчить мне задачу, ну почему?
Она всё так же больше мёртвая, чем живая, когда он сажает её в своём кабинете на стол и начинает осматривать коленки. Он фыркает над её упрямо-отчаянным лицом: «Делайте со мной что хотите, я вас не вижу, не слышу, а вы — делайте, что вам только вздумается» и рассматривает угловатые колени. У него тёплые пальцы, и ведёт он с ней себя так, словно она какая-то кукла, нужная ему в сугубо практических целях, обязанная подчиниться любому его приказу. Так, словно её кожа принадлежит ему. Вики чувствует, как он заполняет собой всё пространство. Его непроницаемое хмурое лицо, оборачивающееся к ней прямо этим сильным взглядом и поджатыми губами, на которые она не смотрит, волевым подбородком. Обхватывает её колено так, словно имеет на это право. И — даже не спрашивает, а утверждает.
— Дай руку посмотреть.
Вики (не)много хочет умереть.
Но всё ещё заставляет себя быть предельно сосредоточённой и осторожной. Она уйдёт сразу же, как только её птичьи крылья освободят. Не задержится ни на секунду в этой клетке, не позволит ни единой мысли взять верх.
В ней слишком свежа память о его шрамах и свежих ранах, и о его закрытом тёмном взгляде. Свою клетку он перед ней не раскрыл, а захлопнул сразу же, не пуская её даже на порог. И она поняла — она смышлёная девочка. Отбежала от злой собаки прежде, чем та её укусила.
Она не знает, чего он от неё ожидал, но порой смотрел. Будто ожидал нападения, ожидал чего-то и был готов, а Вики… Вики никогда не умела нападать. Вики была тонкой и тактичной. И она ушла из его девочек на побегушках, даже несмотря на то, что без него в её воздухе она заражалась аллергией. И дышать становилось труднее.
Но это неважно, это так неважно. Боги, если бы она умела выбирать себя.
Она с демонстративно пустым лицом лишь подчиняется, когда он, не дождавшись от неё ни слова, поднимается и берёт за руку. Не осторожно, не мягко. Закатывает рукав её безразмерно серого свитера, слегка испачканного в крови, и тут же замирает.
Вики не сразу понимает, в чём дело, но когда её взгляд случайно падает на руку, её сначала обжигает, а температура в комнате падает на несколько десятков градусов. Это кинестетический шок.
Он смотрит на неё прямо и обвиняюще.
— Что это? — с нажимом, больно и настойчиво-жаляще. Если бы захотела — не отвертеться. Потому что он вынуждает ответить. Приказывает.
А она только и может, что хватать ртом воздух, как рыба, выброшенная цунами на берег.
Он понимает, что это. Определённо понимает, потому что про эту болезнь Вики вычитала всё. Она не распространённая, но вполне реальная. С её телом определённо что-то не так. У миллиона людей, существ и Бог знает у кого ещё это (слово на букву л) проходит нормально, оставляя следы лишь на душе, и только её это решило убить.
Комбо.
Она ни на что не надеялась. Никогда. Но выблёвывать цветы от его невзаимности порой казалось слегка несправедливым.
Он явно знал, что это, потому что смотрел слишком остро. Слишком в неё. Потому держал её тонкое запястье в слишком стальном захвате, а она — даже не сопротивлялась, слишком эфемерная и напуганная.
Он знал, но ждал от неё объяснения. Наэлектризованное молчание, видимо, начинало его бесить, потому что он нетерпеливо выдохнул.
Только бы не всхлипнуть.
— Я… это… просто, — лепетала она, явно понимая, что это его выбесит. И одновременно ожидая этого с внезапно откуда взявшейся резью на глазах. Знает она всё. Знает без вас и вашего усталого вздоха.
Цветок, выросший из молочной кожи, был очевидной уликой её преступления. Цветок, выросший из боли. Со всем этим напряжением она совершенно о нём забыла. Как глупо.
— Почему ты не сказала? — рычит он, пресекая её нелепые оправдания. А что на это можно сказать, кроме самого очевидного?
Она кусала губы.
— Я постараюсь любить вас меньше. Это же не так сложно? — шептала она, натягивая улыбку на подрагивающие бескровные губы. В этот момент — под его мёртвыми голубыми глазами — в её лёгких начиналось привычное жжение, и между альвеол прорастал новый цветок, разрывая шипами мягкие ткани.
Это не так сложно.
— Глупая девчонка! Решила умереть просто так? Откуда ты взялась на мою голову… — от настолько очевидной досады на его лице ей хотелось плакать ещё больше. Он запустил пятерню в тёмные волосы, выдыхая и смотря на неё непроницаемо, нечитаемо — каждый раз так, когда она умирала. Словно говоря: «У меня и без тебя проблем море, Уокер».
Вот этого она и не хотела. Скидываться на голову.
Ей было бы невыносимо его чувство вины.
Она резко высвободила руку и, бледнея ещё больше, отбежала на два шага. Выставила вперёд руки в защитном жесте — всём, что было ей доступно. И помотала головой, не чувствуя, как трясётся подбородок, который она горделиво подняла вверх.
Он смотрел на неё как на цирковую зверушку. Непонятно, что она выкинет в следующий момент.
— Вы мне ничего не должны. Нет, правда. Это только моя проблема.
Сбежать бы подальше от этого голубого взгляда — темнеющего с каждой минутой. Что бы он сказал в следующий момент?
Я постараюсь полюбить тебя, чтобы ты не умерла?
Я никак не смогу полюбить тебя в ответ?
Прости?
Она ничего не хотела слышать. Ничего не могла слышать.
*
Чистая красота жалит всегда в самое сердце. А ей когда-то говорили, что она должна вылечивать, очищать.
Жаль только, из всех панацей она выбрала ту, что больше всего похожа на казнь — наказание за её глупость.
Она забраживалась в помещении, как кислое вино. Накапливала в ослабевшем теле яд, что медленно распространялся по телу, не давая дышать.
Это не было страшно. Страшно только сначала, потом только больно. Когда ты медленно загниваешь, что странно — ведь ты весь цветёшь.
Но оказывается, когда цветы поглощают тебя целиком, от тебя ничего не остаётся, кроме удушающего кашля и шипов в коже.
Наверное, не зря она никогда не любила весну.
*
Не сказать, чтобы это было ему так уж непривычно — в него и до этого влюблялись ученицы. Оттолкнуть их, настроить на нужный лад, сказав всего лишь несколько грубых слов, было просто. Хотя бы ровно настолько, чтобы к нему не приближались, его не трогали. Его нельзя было трогать.
Не то чтобы его это волновало. Чужие чувства — никогда. Но никто ещё от этих чувств не умирал.
Проклятая Уокер.
Геральд видит её забаррикадированную в своей комнате, откинувшую все одеяла, потому что жар поглотил всё тело, и ему хочется задать только один вопрос: «Почему с тобой так сложно, почему с тобой всегда так сложно?» Всегда настолько невыносимо?
Голубые глаза, подёрнутые поволокой, не сразу замечают его, но едва в них мелькает узнавание, она их расширяет до невозможности. Пытается забиться в угол, трепеща крыльями, смотря с таким праведным ужасом, что это было бы даже смешно. Пытается руками прикрыться, соблюдать какие-то приличия. А у самой всё тело дрожит и глаза бегают.
По рукам, по голым бёдрам тянется цепь цветов. На подушке — белые лепестки, смешанные с кровью.
Почему умираешь от чувств ты, а приходит к тебе он?
Единственная, кому это нужно было буквально до смерти, не лезет к нему с этими чувствами. Прибейте уже эту Уокер кто-нибудь, сил на неё смотреть у него больше нет.
— З-зачем вы… — шепчет. Уже не от смущения, а потому что у неё не было сил. Губы блестят лихорадочно-алым блеском — тоже в цвет роз, но красных, которые он никогда не любил. — Не стоило.
— Замолчи, — внезапно хрипло обрывает, сажая её на колени, лёгкую, как пушинку. Были бы у неё силы — она бы сопротивлялась. А сейчас только ртом жадно воздух хватает и цепляется пальцами за его плечи. В глазах туман. Тонкая и эфемерная. У Геральда сдавливает в груди, и несколько долгих секунд они никак не касаются друг друга почти — только смотрят. Он — враждебно, она — умоляюще и пьяно.
Это какой-то сюр, не иначе.
— С вами легче дышится, — выдыхает она и дышит, дышит, дышит. — Вы такой холодный.
Касается пальцами к покрасневшему месту на голой ключице, где уже взбухивал цветок — и он тут же исчезает. Она смотрит на это, как на чудо. В глазах появляется знакомый блеск.
— Почему ты решила стать демоном?
Все невпопад. Зачем — непонятно.
Что важнее: почему она решила, что он хороший?
Если она скажет: «Спасибо», он не вынесет и уйдёт. А она уже смотрит, как на божество. В грудной клетке что-то сдавливает. Было бы иронично, если бы это были розы.
— Вы знаете, — умоляюще. А в глазах слёзы. Хочет отвернуться, но не может, потому что он привычным уже жестом хватает за подбородок, заставляет смотреть, и сам вглядываясь жадно.
Ни шагу вперёд. Ни шагу назад. Так и смотрят друг на друга, касаясь почти только через одежду.
— Если я тебя трахну, тебе станет легче?
Он не знает, зачем ему ответ, но ждёт его почему-то так, словно от этого зависит его жизнь. Всматриваясь в её обиду и боль на лице и получая какое-то садистское удовольствие. От дрожащих искусанных губ, от попыток увести взгляд. От того, как она сглатывает.
— Не надо, — задыхаясь, слабо произносит и умоляюще упирается ладонями в грудь.
Когда он почти насильно впивается в её губы, разрывается между: «Это просто процедура», и
«Я делаю это только, потому что хочу, заткнись, заткнись, Уокер, почему я не могу хотеть просто трахнуться с ученицей, почему, почему»,
и она наконец затыкается.
Это выходит ожесточённо и быстро — почти кусая её губы, чтобы почувствовать меньше её, чтобы не дай Шепфа не почувствовать. Но всё равно простреливает так, что он сначала принимает это за шипы в лёгких.
И быстро переходит на шею, унимая красноту и жар. Она задыхается под его губами, и он остро чувствует это губами, всем телом — то, как тонкая шея колышется, как её горло сжимается. Пальцы неосознанно сильнее вцепляются в лямки тонкой майки, по-животному быстро стягивая с костлявых плеч, оголяя до беззащитности. Резко вдруг жадный до её беззащитности.
Туман в голове затмевает все мысли, весь мир вдруг перестаёт крутиться по заданным и знакомым давным-давно законам, когда вдруг, резко и обухом по голове её влажный, воспалённый взгляд: невыносимо страдальческий. Буквально кричащий: извините. Простите. Я не хотела.
Словно действительно думает, что он просто хочет ей помочь, и что ему это всё слишком ужасно.
«Так было всегда», — с резкой вдруг злостью думает он и понимает, что именно это в ней он по-настоящему ненавидит.
Он хочет услышать её стоны, а не эту оскорблённую чисто ангельскую невинность. Она ведь ангел. Только ангел. Что-то от этой мысли тянет в груди — сладко и больно. Похоже на нежность, но он не понимает, что это.
Оторваться от её шеи вдруг почти невозможно. Он ничего не понимает и не хочет понимать, потому что губы горят и дыхание сбивается, а член ноет. От первого толчка они оба выдыхают.
Он не хотел касаться её больше, чем необходимо. И она тоже. Но именно в этот момент он накидывает её руки на свою шею, притягивает ближе, дышит ей в губы, делясь своим дыханием (а своего почти не остаётся).
— Так легче? — спрашивает он, задыхаясь и с какой-то маниакальностью глядя в её искажённое лицо, закатанные глаза и приоткрытые губы, которые она облизывает. Взгляд моментально туда обращается.
— Да, — стонет она. Там, где касаются его пальцы, проходит жжение, цветы умирают. На щеках появляется румянец. Она почти живая. Воскресшая.
Её крылья — слишком мягкий пепел, в который он зарывается пальцами.
— Ты не должна быть демоном, — шепчет. — Ты только ангел. Не выбирай эту сторону.
Это звучит как правда. И почему-то — как боль.
Когда он уходит, она спит, свернувшись клубочком. Один цветок с ключицы он поддевает пальцем, и он без труда отваливается, а дыхание звучит ровно, здорово, без перебоев и хрипов.
Когда он уходит, у него чувство, что все её розы и шипы он забрал себе.
*
На церемонии выбора стороны старые — серые — крылья отваливаются, чтобы взамен них выросли новые. Кристально белые. Голубые глаза зажигаются снова — ангельским, истинным огнём.
Это было больно. Из её тела выросли новые, прямо из кожи, из позвоночника, но она не позволила себе закричать (никогда, никогда она не кричала — даже тогда). Это было больнее, чем цветы, растущие из лёгких, но всё-таки — всё-таки с той болью это не сравнить.
Теперь она много думает: что было бы, если бы в конце вместо неё остался бы лишь один-единственный белый цветок? Его любимый.
Теперь её кожа девственно чиста.
Она сталкивается с ним взглядами лишь один-единственный раз, и он резко отводит свой, словно обжёгшись. Не хлопая с остальными. И словно не дыша.
Она думает: каково было бы остаться в той весне?
Эта весна всё ещё живёт в ней, но теперь она может дышать.
