Текст книги "Присказка (СИ)"

Автор книги: La donna

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Мила в очередной раз вышла на крыльцо и глянула на небо: может, день уже начал клониться к вечеру? Но нет, солнце стояло в зените точно приколоченное. Мила вздохнула, окинула тоскливым взглядом дорогу, но ничего интересного там не обнаружила: соседские гуси щипали молодую траву у канавы, старуха Тильда, в три погибели согнувшись под вязанкой хвороста, возвращалась из лесу. Мила коротко кивнула ей и, не дожидаясь ответа, вернулась в дом.

Она хотела было прибраться, но тут же отбросила эту мысль. Их единственная жилая комната была под завязку завалена мокрой шерстью. Та сохла на притолоке, лежала ровным слоем на столе и сундуках, была разложена на полу и даже на кровати. Увязывать шерсть без него Румпель настрого запретил, побоявшись неопытности своей молодой жены: стоит в тюк попасть малой толике влаги – сгниёт вся пряжа.

Остальные дела Мила успела переделать за утро: доверху наполнила бочку водой, вычистила хлев, побродила вдоль грядок их маленького огорода в поисках пробивающихся сорняков. Стряпать нужды не было: со вчерашнего дня осталась похлёбка, с завтрака – с десяток ячменных лепёшек. И всё же Миле хотелось хоть чем-то занять голову и руки, коротая время до прихода мужа. Она сняла с полки ящичек с швейными принадлежностями и выдвинула из-под стола свёрнутую рулоном холстину. Из неё Румпель собирался нашить мешков, и хотя Мила не слишком ловко управлялась с иголкой, уж эта работа была ей под силу. Она отхватила от рулона несколько локтей ткани, соединила края и принялась за шитьё.

Румпель обрадуется, подумала Мила, стараясь класть стежки поровнее, и снова вздохнула. Замужем ей жилось неплохо. Только одиноко. Подруг в деревне Мила так и не завела, а мужа за последние недели видела чуть ли не реже, чем в короткий период его жениховства. Румпельштильцхен был прядильщиком, но сейчас, когда пришла пора срезать с овец зимнюю шерсть, ходил на подённую работу, беря в качестве оплаты долю сострига. Он уходил из дому засветло, возвращался поздно и тут же начинал мыть и раскладывать на просушку свой дневной заработок. Да и после ужина времени миловаться у них, считай, не было: Румпель торопливо проглатывал свою порцию и усаживался за прялку.

– Я скучаю по тебе, – жаловалась каждый вечер Мила, а муж только улыбался:

– Вот пройдёт майский праздник, днями из дому выходить не буду. Ещё надоем тебе.

За этим обычно следовали нежные уверения Милы, что надоесть Румпельштильцхен ей никогда не сможет, поцелуи и короткие объятья.

По-хорошему, им и жениться-то следовало на майский праздник. Трижды обойти с другими весенними парами вокруг украшенного цветами и лентами столба, с торжественной процессией пойти в церковь, на венчание, а потом, когда к вечеру вся деревня соберётся на танцы, целоваться при каждом выкрике «горько». В общем-то, они и собирались так поступить, только вот не смогли дождаться условленного срока и, вопреки традициям, сыграли свадьбу в самый разгар сева. Да что там сыграли – у них и гостей-то никаких не было, а цветы, которые Мила могла бы вплести в девическую косу, ещё не расцвели. Недовольный настойчивостью Румпельштильцхена священник наскоро обвенчал их после воскресной мессы, они под руку прошлись по деревне, демонстрируя всем своё новое единство, выпили в трактире кувшин вина – кислого и отдающего плесенью – и отправились домой, где их ждали мясной пирог и тушёная репа с потрохами.

За свадебным обедом Мила разволновалась так, что совсем не ощущала вкуса пищи. Её бросало в жар от многозначительных взглядов и улыбок Румпельштильцхена, и она уже не могла думать ни о чём, кроме наступающей ночи, во время которой ей предстояло стать его женой уже не только по названию. Румпель не обманул её ожиданий. Он был ласков и терпелив, и выполнение супружеского долга оказалось не болезненным, а даже приятным. А ещё – в его объятиях Мила почувствовала себя в безопасности, чего не бывало с ней с самой смерти отца.

Посреди ночи новобрачную разбудил мерный тихий стук: в постели Мила была одна, а её новоиспечённый супруг сидел за прялкой. Когда Мила шутливо попеняла ему – мол, рада, что муж ей попался такой работящий, но хоть сегодня можно не сбегать от жены, – Румпель только рассмеялся смущённо, сослался на срочный заказ, назвал Милу своей «сладостью» и велел спать. Так, толком не начавшись, закончился их медовый месяц. Конечно, они засыпали в обнимку и просыпались в одной постели, а при каждом удобном случае – целовались. Только случаи выпадали нечасто, не ко времени всё было, не по правилам.

Что бы ни говорили злые языки, в причинах поспешности их брака не было ничего постыдного. Просто жизнь у родни стала для Милы совершенно невыносима, а Румпель не мог видеть свою невесту несчастной.

В общем-то, к тому времени Мила уже совсем смирилась со своим положением. Это в первые месяцы жизни у родственников матери она всё ждала, что благородный кузен переменит своё решение, у их дверей остановится карета, и её заберут обратно в замок. Но шли дни и недели, сменяли друг друга времена года, а кареты не то что не останавливались у околицы – вовсе по их улице не проезжали, и Мила поняла: ничего не изменится – не заберут. Да и слова кузена о том, что её не обделили, а всего лишь вернули на законное место, казались Миле отчасти правдивыми. После смерти отца она всё равно чувствовала себя в замке чужой. Только вот и в деревне своей не стала.

Может быть, причина была в том, что здесь она оказалась неумехой. Не могла ни поставить тесто, ни обметать швы, ни растопить печь, ни подоить козу. Покойный барон не утруждал свою незаконную дочь работой, да её и не учили ничему толком – немного рисовать, немного фехтовать и играть на лютне. Только теперь это всё оказалось ненужным. А тётушка и сватьи так и норовили попрекнуть Милу каждым куском, что она съедала. Называли её и нахлебницей, и неумехой, и белоручкой.

Последнее было неправдой: на долю Милы приходилась самая грязная и чёрная работа, и занята она была достаточно. Терпеть попрёки было всего труднее. С остальным – скученностью крестьянского дома после простора замковых комнат, грубой пищей, пузырями на ладонях и стёртой кожей на костяшках пальцев – она свыклась быстро и даже научилась находить преимущества в своём нынешнем положении. Можно было гулять по лесу и деревне без сопровождающих, ходить на ярмарку и танцы, зимой кататься с гор, летом купаться голышом в тихой заводи. В её прежней жизни единственными дозволенными развлечениями были охота и редкие поездки в город за покупками. Отец полагал, что его дочь слишком хороша для деревенских праздников, ну, а для праздников господских она, видимо, была хороша недостаточно. Поэтому о турнирах, балах и званных обедах Мила знала лишь по наслышке.

Иногда в замок заезжали гости. Миле в такие дни настрого запрещали показываться на глаза и подавали ужин прямо в комнату. Впрочем, отец был непоследователен. К ночи, дойдя до какой-то степени опьянения, он забывал о собственном приказании и мог вытащить Милу из постели ради того, чтобы она сыграла на лютне перед пирующими. Но в пении перед осоловевшими от выпитого немолодыми рыцарями увлекательного было мало.

Конечно, Мила горевала по отцу, да и о прежней беззаботной жизни нередко вспоминала с сожалением. Но всё же она была молода, полна сил и надежд, и всё это мешало ей горевать слишком долго.

Румпельштильцхен приметил Милу давно, а подойти решился не сразу. С начала минувшего лета она обнаруживала воткнутые в плетень пучки полевых цветов, да только никак не могла догадаться, ни чьих это рук дело, ни кому они предназначены. Мила была не единственной девицей в доме, а тёткины дочки, хоть и не вошли ещё в возраст, но казались достаточно бойкими и хорошенькими, чтобы подозрение пало на них.

Загадка раскрылась в день солнцестояния. На гулянье, казалось, высыпала вся деревня, а девушки щеголяли венками, вплетёнными в волосы яркими цветками гвоздики и шиповника. Мила не успела украсить себя к празднику, да и не приходилось ей прежде вплетать в косы что-то, кроме лент. Когда хоровод распался на пары, она неожиданно для себя оказалась одна. Подол нарядного платья посерел от пыли, поднятой десятками ног, слева и справа её теснили танцующие. Сперва Мила ещё притопывала и вскидывала руки вверх следом за всеми, но вскоре оставила эти попытки и, бесцеремонно раздвигая локтями пляшущих, стала протискиваться к краю круга. Ниже по улице горели костры. Хозяева трактира выставили рядом с ними бочки с пивом, и каждому, кто осмеливался перепрыгнуть через высоко горящий огонь и справлялся с этим, не подпалив себе ни одежды, ни пяток, наливали бесплатно. Мила уже хотела присоединиться к собравшимся вокруг огня зевакам, когда кто-то окликнул её по имени. Это был парень, встрёпанный, но одетый нарядно и чисто. Впрочем, на праздник все старались принарядиться. Мила с интересом оглядела позвавшего, отмечая прилипшую к мокрому от пота лбу волнистую прядь, высокие скулы, пёстрый лоскут мягко повязанного платка на шее, растоптанные башмаки, тёмный жилет из тонкой шерсти и полурасстёгнутую, вздувшуюся пузырём на животе, рубаху.

– Постой, – попросил он ещё раз и достал из-за пазухи венок: – Это тебе.

Мила повертела венок в руках. Он был сделан из плотно сплетённых ещё зелёных колосьев, травы и синих полевых цветов.

– Так это ты нам букеты подсовываешь, – заметила она утвердительно.

– Я, – расплылся в улыбке парень.

– Для меня, значит? – усмехнулась ответно Мила. – Ты так не делай больше. Кузинам моим влетело из-за тебя, дядя им чуть все косы не повыдирал.

– Кузинам? – переспросил парень удивлённо, и брови его препотешно поползли вверх.

– Тёткиным дочкам. Не сёстрами же мне их звать, не единородные мы. Что, слова такого не слышал? – догадалась Мила.

А парень только плечами пожал:

– Не доводилось. – Усмехнулся криво. – У меня родни негусто, вот и не нужно разбираться, кто кем приходится. – И кивнул на венок: – Что ж не наденешь? Не нравится?

– Нравится, – Мила водрузила подарок на голову. – Только цветов ты больше не носи.

– Не буду, – пообещал парень и протянул ей руку: – Потанцуешь со мной?

– Я к кострам собиралась, – замялась Мила. – Посмотреть.

– Так пойдём вместе посмотрим. – Мила не спешила вкладывать ладонь в протянутую руку, но и парень, или молодой мужчина, – в надвигающихся сумерках разобрать возраст было сложно – был по-своему настойчив и предложенной руки не убирал. – А хочешь, я прыгну? Или, – он шлёпнул левой ладонью по висевшему на поясе кошелю, – так тебя угощу.

– А после приставать будешь, – пристально взглянула в глаза собеседнику Мила.

– Да не пристану. Не помнишь разве меня? – с досадой поморщился парень и наконец представился: – Меня Румпельштильцхеном зовут, и дом у меня в Свинном тупике. Тупик – это потому, что дорога в болото упирается. А свиней у нас почти никто и не держит, прозвание старое. Пойдём? – Румпельштильцхен выжидающе смотрел на неё, и Мила дала ему руку:

– Ладно.

Приставать тем вечером он и вправду не стал. И в отличие от тех парней, что раньше пытались за ней приударить, обошёлся без пошлых шуточек.

Сдержал он своё слово и в другом: воткнутые в плетень цветы появляться перестали. Зато всё чаще появлялся сам Румпель. То совершенно случайно оказывался рядом на гулянье, то они сталкивались у колодца, то выяснялось, что купаться она ходит именно туда, где Румпельштильцхен ставит свои бредни. Чаще всего они просто говорили, иногда бежали вперегонки, и каждый раз Румпель вызывался её проводить, но рук не распускал и никаких намерений не выказывал. Мила даже и сомневаться начала, есть ли у него эти намерения? Может быть, издалека она ему глянулась, а вблизи уже нехороша показалась, и теперь Румпель и болтает с ней, и провожает только по доброте душевной? Жалеет её, сироту? В общем, Мила сама не заметила, как влюбилась по уши, и когда её всегдашний провожатый, наконец, решился сорвать поцелуй на прощанье, ответила с таким пылом и готовностью, что Румпель даже опешил.

С того дня на смену случайным встречам пришли свидания. Мила спешила поскорее справиться с поручениями тётушки, причёсывалась тщательней, чем когда-либо, и, отмывая руки, так скребла их золой, что они краснели и шелушились от её усилий. Сколько изобретательности ей иной раз приходилось проявлять, чтобы найти предлог уйти со двора! И всё же они виделись почти каждый день. Их не останавливали ни зачастившие осенью проливные дожди, ни грянувшие в самом начале ноября холода. Хоть урывками, хоть по полчасика, они бывали вместе. Иногда только целовались. Иной раз оставалось время и для разговоров. Мила, никогда не считавшая себя болтливой, сама удивлялась тому, как легко открывала она Румпелю самое потаённое, никому не рассказанное, почти постыдное. И очень скоро Румпель знал всё и про её маму, и про отца, и про то, как ей живётся у тётки с дядей. Может быть, всё дело было в том, что слушал он всегда внимательно, хотя и мало что говорил на её рассказы. Только смотрел с интересом или сочувственно, прикусывал губу и вставлял короткое «Вот как», крепче переплетал свои пальцы с её; а как-то со вздохом погладил её по плечу: «Сиротский хлеб горек». Если бы кто другой пришёл при ней к такому заключению, Мила кинулась бы спорить и доказывать его неправоту – двусмысленность положения бедной родственницы казалась ей чем-то оскорбительным. Но жалость Румпеля не унижала, а наоборот приносила облегчение сердцу. Может быть, оттого, что была переплетена с любовью. О себе Румпель почти не распространялся, всё больше смешил Милу, изображая в лицах то покупателей на рынке, то бургомистра Франца, чья семья всегда занимала лучшие места в церкви, то шутливо пересказывая последние события. Почти каждый раз Румпель приносил какой-нибудь гостинец: яблоко, пряник или пирожок, как-то даже пытался всучить ей яркий леденец из патоки. Мила неизменно отказывалась. Румпельштильцхен вроде соглашался, но его подарки потом находились или в кармане её передника, или каким-то волшебным образом Румпель извлекал яблоки из её правого уха, а пирожки – из узких рукавов котты.

– Я тут совершенно ни при чём, – оправдывался он с хитрой улыбкой.

– Чудеса какие-то, – смеялась Мила, а Румпель качал головой:

– Ну, не чудеса, фокусы.

Они старались встречаться подальше от чужих глаз, чтобы не давать лишнего повода для сплетен, но то, что теперь Мила «ходит с прядильщиком», от деревенских не укрылось.

Тётка, конечно, тоже не могла не знать об этом, но вмешиваться не спешила. Мила уже надеялась, что ей удастся избежать разговора. Но как-то за ужином дядя в очередной раз принялся распекать её за отсутствующий вид, за то, что не так села, не так взглянула, не выразила должной благодарности. Мила на эти упрёки только больше насупилась, сжала в кулаке кусок хлеба, которым вычищала плошку, и собралась уже выйти из-за стола и сказать в ответ что-нибудь дерзкое, но тут дядя достал козырную карту:

– Что зыркаешь? – выговорил он с презрительной усмешкой. – Думаешь, замуж выскочишь, и поминай как звали? Ещё неизвестно, возьмёт ли тебя твой прядильщик. Может, ещё подумает. Нашла, с кем связаться. Ему же верить нельзя. Отец его был обманщик, карточный шулер и вор.

Кузины, сидевшие низко опустив головы и пристально смотревшие в собственные плошки с похлёбкой, хором прыснули, кузен покачал головой. А тётка заключила злорадно:

– Ну хоть какого нашла, и на том спасибо, – и добавила уже спокойней: – Нет, ну сам-то Румпельштильцхен смирный вроде, ничего не скажу. Да только яблоко от яблони далеко не укатится.

Хлеб крошился у Милы под пальцами, осыпаясь на подол, а в душу заползали сомнения. Нет, думала она, вспоминая тёмные глубокие глаза, улыбку то застенчивую, то лукавую, Румпель не мог ей лгать.

Но всё же, на следующий день, когда они, как было между ними условлено, встретились в ближайшем леске, она неожиданно взглянула на своего возлюбленного другими глазами.

Румпель не сразу уловил её настроение, поймал её руки в свои, согревая дыханием, поднёс к губам. Это было так нежно, и при других обстоятельствах Мила бы растрогалась, но в тот раз слова жгли её изнутри сильнее, чем мороз снаружи, и она отшатнулась, пряча покрасневшие ладони под передник.

– Ну что за негодная девчонка, – начал Румпель шутливо и принялся снимать собственные перчатки. – Кто же ходит в такой холод с голыми руками. Надень-ка скорей, – протянул он ей шерстяной комок.

Мила вяло кивнула. Перчатки были замараны чем-то вроде жира, да и нитки торчали из зацепок на ладонях, но в них действительно стало теплее. Мила натянула их поглубже, чтобы не сваливались, и произнесла, глядя куда-то мимо Румпеля – на голые, подёрнутые инеем стволы осин:

– Я тут подумала, ты мне никогда не говорил ни о семье своей, ни о детстве, ни о родне.

– Не говорил, – мрачно согласился парень и прибавил горько: – Что, другие рассказали?

– Да, – Мила по-прежнему не решалась смотреть Румпелю в лицо. – Это правда, что отец твой был шулером и вором?

– Правда, – эхом откликнулся Румпельштильцхен. – А ещё никчёмным человеком и трусом. – Он говорил тихо, словно обращался не к Миле, а к себе самому. – Только я на него совсем не похож. А кто, – встрепенулся он, – тебе сказал?

– Дядя мой и тётка, – пробормотала Мила виновато и в конце концов обернулась к Румпелю.

Тот скривил рот в грустной усмешке:

– Пусть теперь мне в глаза повторят. Только, – сглотнул он. – не повторят. Не посмеют.

Через несколько дней Румпельштильцхен и впрямь заявился к ним в дом, да не с пустыми руками: он принёс шерстяные нитки, такие тонкие, какие Мила последний раз видала ещё в отцовском замке, корзину яблок и кувшин наливки. Тётка отправила Милу в сарай за дровами, и, вернувшись, она наткнулась на запертую дверь. Постояла в сенях, пытаясь вслушаться в разговор, но ничего не разобрала и еле успела отскочить, когда дверь распахнулась. Из комнаты показался Румпель. Кажется, выпивший, но серьёзный до мрачности. Он вскинул на Милу глаза и произнёс тихо, но твёрдо:

– Не повторили.

А когда он ушёл, Мила узнала, что её просватали. Пору осенних браков, заключавшихся, как было заведено в их краях, сразу после сбора урожая, они пропустили, и свадьбу назначили на май.

Не сказать, чтобы от этого решения её жизнь сильно переменилась. Тётка по-прежнему сживала её со свету из-за всякой малости, дядя тыкал в лицо своим опротивевшим милосердием, и даже кузины таскали у неё гребни и ленты, зная, что им это сойдёт с рук. Но всё же теперь Мила знала, что не век ей терпеть положение приживалки. И хитрить, выискивая поводы для встреч с Румпелем, больше было не нужно. Отныне он сам заходил за ней вечером, и они бродили по тёмным улицам, иногда отыскивая укромные местечки. Зима выдалась суровая и бесснежная, даже на святки землю едва припорошило белой крупой, и порой во время гуляний они промерзали до костей. Согревались как могли: затевали игру еловыми шишками, заменявшими снежки, подпрыгивали на ходу и прятали окоченевшие руки подмышки. Но всё это не слишком помогало. «Главное, – провозглашал Румпель, прежде чем накрыть её рот своими посиневшими пляшущими губами, – чтобы носы не смёрзлись. Хороши же мы будем». Но ничего такого не случалось. Наоборот, поцелуи согревали не хуже горячего вина, а иглами пронзавший кожу мороз заставлял их прижиматься друг к другу ещё плотнее и ближе. Привести Милу к себе Румпель не мог. Пусть она и знала, что он не сделает ей ничего дурного, но если бы кто увидел её выходящей из дома жениха раньше времени – пересудами бы не обошлось, могли и дверь вымазать дёгтем.

– Хороший у тебя дом, – замечала Мила, когда они проходили по Свинному тупику мимо низенького каменного жилища, к стенам которого лепились деревянные пристройки. [1]

– Ага, – соглашался Румпельштильцхен, и вместе со словами изо рта вылетал белый пар. – Только пол прогнил, надо перестелить, – замечал он, и на его лицо наползало выражение озабоченности. – У меня никак руки не доходят. Да и доски купить бы или раздобыть разрешение… Только кто же его мне даст? [2]

– Справимся как-нибудь, – прерывала его бормотание Мила. – Ты же неплохо живёшь?

– Хорошо, – твёрдо заключал Румпель. – Но тебе бы получше надо, ты – другое дело.

– Какое же другое, дурачок, – возражала она со вздохом. – Тоже мне, нашёл важную особу.

– На рынке случается, весь день зря простоишь – ни одного настоящего покупателя. А для мануфактуры[3] прясть – втрое меньше платят, только деваться некуда. Я всё за прялкой, – признавался он почти смущённо. – А тебе бы нужен муж рыцарь. Или купец хотя бы, – с каждым последующим словом вид у Румпельштильцхена становился всё более отсутствующим, точно он грезил наяву, и Миле приходилось его тормошить, чтобы вернуть к реальности.

К чему скрывать, Мила и впрямь думала когда-то, что мужем её будет рыцарь, что при доме её будет конюшня, а не тесный хлев с овцами, и что в базарный день [4]её супруг будет выходить из дома с мечом на поясе, а не с корзиной, полной мотков шерсти. Но всему этому вряд ли было суждено сбыться, да, к тому же, теперь она полюбила Румпеля и представлять кого-то другого на его месте ей не хотелось. Поэтому она умалчивала о своих мечтах и говорила только:

– Ты не смотри, что мой дядя зажиточный. Меня он в чёрном теле держит.

– Что мне на дядю твоего смотреть, – отшучивался Румпель. – Я на тебя смотрю. Что-то ты уже совсем заледенела, дай хоть щёки разотру.

Сшить себе приданное за зиму Мила бы не успела. Не только потому, что ей трудно давалась возня с нитками и иголками, но и оттого, что её дядя, хотя и считался в деревне человеком состоятельным и солидным, скорее бы дал себе руку отрезать, чем купил бы полотна на простыни и сорочки для непутёвой племянницы или кружев для её свадебного наряда. По счастью, Милу выдворили из замка не с пустыми руками. Сундук, служивший ей постелью всё время, что она жила у родственников, был заполнен одеждой, бельём, кое-какой посудой. Там же, на самом дне, лежали завёрнутые в обрез ткани мамины украшения: серебряный обруч и запястья, украшенные чеканным узором, спускавшиеся по самые плечи серьги из резного, тонкого точно кружево серебра.

Девочкой Мила вечерами смотрела, как мама расщёлкивает запястья, вынимает из ушей серьги и трёт пальцами распухшие мочки. Последним, уже отколов от затылка косы, мама снимала обруч. От него на лбу оставалась красноватая полоса. Мила забиралась маме на колени, чтобы получше разглядеть её сокровища – до того, как они будут спрятаны в шкатулку. Любовалась обручем, едва прикасаясь к нему пальцем, повторяла тонкие очертания узора, удивлялась тому, как отблеск свечей окрашивает огненным цветом выгравированные на серебре цветы. Дотрагиваться до серёг Мила не решалась: слишком тонкая работа, боязно испортить. «Нравится? – переспрашивала мама и гладила Милу по непослушным волосам. – Вырастешь, будет твоим». «А папины доспехи мне тоже тогда достанутся?» – поинтересовалась как-то Мила. Маме этот вопрос не понравился. Она нахмурилась и ссадила девочку с колен. «Нет, разумеется, – мама сердито поджала губы. – Чего ещё удумала, доспехи его милости! – а потом, смягчившись, прибавила: – Они тебе и не понадобятся. А в моих запястьях, может статься, ещё и под венец пойдёшь. Дай Бог мне дожить до этого дня». Мама умерла уже давно, так что образ её потускнел и словно покрылся пылью. Но эти слова Мила запомнила и мамины сокровища сберегла до случая. Пусть маме и не суждено было это увидеть, Мила собиралась надеть их на свадьбу.

К марту снег всё-таки выпал, но не продержался и седьмицы. Всё таяло, и ещё недавно ровные дороги превратились в непролазную грязь, по которой и ходить-то было неприятно. Весна прибавляла работы, но сейчас, когда каждый день приближал Милу к началу новой жизни, это не так тяготило, как прежде. В один из солнечных дней тётя велела развесить по забору перины и стёганные одеяла – пусть сохнут. Выполнив поручение, Мила раскрыла и свой сундук. Свадебное платье тоже стоило проветрить, и она давно уже припасла кусок извести, чтобы отполировать потемневшее серебро, только вот времени на это всё никак не находилось. Приподняв сложенное стопкой бельё, Мила пошарила по дну в поисках драгоценного свёртка, но рука её не натыкалась ни на что даже отдалённо напоминающее бархат. Сначала ей подумалось, что она сама же куда-нибудь переложила свои сокровища. Мила вынула из сундука все вещи, сложила их обратно, вынула снова, перебрала по одной и вернула на место, но в сундуке были только сорочки, простыни, платья – свадебное красное и суконное синее, с меховой оторочкой на рукавах, пять плошек из обожжённой глины, несколько костяных шпилек, обвязанных лентой… Но ни бархата, ни серебра отыскать она не смогла.

Тогда Мила кинулась к тёте. Пусть та и бывала несправедлива к ней, но всё же у Милы теплилась надежда: вдруг тётка просто перепрятала её украшения, сочтя, что стоящий посреди горницы сундук – место ненадёжное?

Тётка только руками развела: какое серебро? Не было такого. И не привозила Мила из замка ничего, кроме тряпок. Может, ей приснилось или померещилось? Лучше бы делом занялась, чем ерунду молоть.

В Миле, обычно покорно сносившей нападки, поднимался гнев. Она смотрела на то, как тётка одно за другим выплёвывает обидные слова, как всплёскивает короткими ручками, и, подбоченясь, окидывает Милу недобрым взглядом, и ей хотелось в кровь разбить ненавистное лицо, вцепиться в прилизанные волосы, увидеть, как вечно поджатые губы кривятся в плаче. Но Мила не сделала ничего из этого, лишь топнула ногой и выкрикнула в бессильной ярости:

– Это были украшения моей мамы!

– И что с того? – равнодушно отозвалась тётка. – Хватит шуметь уже, лучше птичником займись, дармоедка.

Мила сжала кулаки:

– Вы украли их. Если бы моя мама только была жива! Если бы она видела это!

Тётя нехорошо усмехнулась и придвинулась ближе к Миле:

– Хотела бы и я, чтобы моя сестрица посмотрела. «Если бы моя мама была жива!» – передразнила она ядовито. – Кто, по-твоему, была твоя мать? Баронесса? А вот и нет, милая. Баронской подстилкой она была, так-то! И если бы эта шлюха была жива, – чётко выговорила тетя, – она бы сейчас утёрлась, как и ты утрёшься, и будешь ещё благодарна, дрянь, за то…

Тётя хотела сказать что-то ещё, но Мила не стала слушать: ударила её кулаком в скулу, со всех сил, так, что заболели пальцы, подхватила висевший на гвозде плащ и опрометью выбежала из дому.

Она бежала, не разбирая дороги, сама не зная, куда, и даже немного удивилась, когда обнаружила, что ноги принесли её в Свинной тупик. Впрочем, больше идти ей было не к кому.

Румпель выслушал её молча, не перебивая и ничего не выспрашивая. А когда Мила закончила и спрятала в ладонях пылающее, мокрое от слёз лицо, сказал веско:

– Ты больше туда не вернёшься.

Мила подняла на него глаза, чтобы убедиться: не шутит ли. Но Румпель казался совершенно серьёзным, и взгляд его светился уже знакомой Миле мрачной решимостью.

– Куда я денусь? – спросила она осторожно.

Румпель пожал плечами:

– Ко мне. Мы поженимся. В ближайшее же воскресенье.

Мила тонко всхлипнула:

– А сейчас мне куда? Как мне людям в глаза потом смотреть, подумал ты? Я же… не могу у тебя остаться.

Румпельштильцхен вздохнул, потёр ладонью подбородок и притянул к себе Милу, укладывая её взлохмаченную голову себе на грудь.

– Не волнуйся ты, – сказал он уже не так жёстко. – У меня не можешь, у Тильды несколько дней поживёшь – она вдова, дочь по осени замуж выдала, одна теперь. Деньги ей нужны, она не откажет и много не возьмёт.

– У меня и мало-то нет, – пробормотала Мила ему в жилетку.

– У меня найдётся, – Румпель запустил пальцы в Милины спутанные волосы. – Я прикопил тут, думал у сплавщиков брёвна покупать. Для пола. Ну, вот и пригодятся. А пол уж когда-нибудь потом. Ладно?

– Да, – шепнула Мила в знак согласия.

И вправду, в тот же день Румпель достал из сарая старые волокуши, переправил к Тильде и сундук с приданным, и остальные нехитрые пожитки своей невесты. Их свадьба вышла поспешной и не слишком праздничной, но ждать они больше не могли.

Может быть, стежки были излишне широкими, может быть, Мила натягивала нитку чересчур сильно, только шов, задумывавшийся как гладкий и ровный, стягивал ткань волнистыми буграми. Как же у Румпеля так легко выходит, подумала Мила с досадой. Хорошо ещё, что она взялась шить не платье, а всего лишь мешок. Мила ещё раз посмотрела на получившееся у неё безобразие и задумалась: распороть или оставить как есть? Просто закончить начатое. Выглядело её шитьё неопрятно, но в конце концов мешки шьют не для того, чтобы на них любоваться.

Мила воткнула иголку в дерюгу, вывернула предполагаемый мешок изнанкой внутрь и обернулась на звук распахнувшейся двери. Румпель влетел в дом, снося всё на своём пути:

– Мила!

Она выставила перед собой мешок:

– Глянь, что у меня получается. Я почти закончила.

Румпельштильцхен слепо скользнул взглядом по перекосившейся ткани:

– Пока не очень у тебя выходит.

– Ну что не так опять? – буркнула Мила. – Держится-то крепко.

Румпельштильцхен нехотя взял в руки дерюгу и проговорил рассеянно:

– Для шерсти, может, и сгодится, а вот мука просыплется. Вишь, какие дыры, – указал он на несколько слабо натянутых стежков и, вернув мешок Миле, покачал головой: – Ничего, научишься. Уже лучше, чем прежде. Терпение только нужно.

Несмотря на эти мудрые слова, сам Румпельштильцхен всем своим видом олицетворял воплощённое нетерпение. Глядя, как он переминается с ноги на ногу, беспокойно оглядывает их жилище и теребит собственный рукав, Мила проглотила смешок. Было похоже, что Румпель порывается ей что-то сказать, но никак не может решится.

– Что-то ты рано сегодня и, – кивнула Мила на болтавшуюся у него на плече тощую котомку, – с пустыми руками. Тебе не заплатили?..

Румпель сморщил нос и взмахнул рукой. Жест получился ломанным.

– Нет, с этим всё в порядке, я сам пропустил день. Думал, покончу с прядением навсегда.

– Как так? – Мила посмотрела на мужа уже с беспокойством.

– В деревне вербовщики, и герцог набирает войско. Там за горами плодородные земли, незаселённые никем, кроме огромных тупых великанов. Победа – дело решённое, – Румпель пожал плечами. – Новобранцы уже завтра отправляются в учебный лагерь. Их будут обучать бою на мечах, верховой езде и грамоте. А там – ты же знаешь, как бывает. Иной раз и простолюдинов посвящают в рыцари за храбрость и смекалку, проявленную на поле битвы. Вот я и подумал, – Румпель улыбнулся печально, – почему не меня?

– Ну? – протянула к нему руки Мила. – Ты завербовался?