Текст книги "Если роза увянет (СИ)"

Автор книги: La donna

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

====== Северьян Власьевич ======

Началась эта история со слова купеческого, нерушимого. Знал бы, чем дело кончится, язык бы себе прикусил.

Раз собрался я по торговым делам в страны заморские. Набил трюмы пушниной да рухлядью. В сотоварищи себе взял Спиридон Тимофеича, мужчину основательного, проверенного. Об одном сердце болело – дочерей своих одних оставлять приходится. Человек я вдовый, по делам торговым часто отсутствую. Вот и растут дочки, как трава в поле. Нет у них ни матери, ни тётки.

Но вот срок прощаться пришёл. Дочери мне в ноги кланяются, воют чуть как не по покойнику... Сердце-то у меня, старика, дрогнуло. Шутка ли, сколько не придётся свидеться. Ну, говорю, дочери мои любимые, просите, что хотите, любой гостинец вам из стран дальних привезу. Старшая моя, Лукерьюшка, о венце каком-то с самоцветами речь завела. Мол, надобно ей, чтобы камни в нём ярче солнца сверкали. Вот на что двадцатый год девке пошёл, а дурости в ней всё как в пятилетней. Где ж такой венец сыскать? А и найдёшь не обрадуешься. Ведь всяк, кто на это чудо взглянет, без глаз окажется. Ну, да думаю, куплю ей убор брильянтовый, вот и вся недолга. Средняя, Анфиска, вслед за сестрой дурить пошла. Нужно ей зерцало волшебное, в котором отражаясь, она стареть перестанет. Видно совсем сказки девкам голову заморочили. Я ж не в лес к Бабе Яге собрался, чай. Ладно, решил я дождаться, о чём младшая попросит. А Настенька глаза потупила и чуть не шепчет: привези мне батюшка цветочек аленький. Не такого, признаться ожидал я от дочерей своих: думал отрезы на платья потребуют, бусы или лакомства заморские. Ну, да обещал, никуда не денешься. Давши слово, держать его приходится.

Дорога нам выпала долгая да опасная, да без риску и барыша не бывает. Нажили мы со Спиридон Тимофеичем немало серебра да злата. Ещё и диковин заморских прикупили втридёшево, нагрузили трюмы доверху и в обратный путь собрались. Лукерьюшке прикупил я корону брильянтовую, Настеньке цветок думал уж дома раздобыть, где ж ему выдержать дорогу многодневную. А вот Анфиса задала мне задачу помудрёнее. Ну, не к бабе ж Яге в самом деле за помощью пожаловать? Так и сгинуть не долго от девичьей прихоти! Однако ж, слово данное в карман не засунешь. Стал я людей выспрашивать, не слыхали ли они о зерцале волшебном. И дошёл до меня слух, в землях немецких, у одного курфюрста сия диковина имеется. Дураку семь вёрст не крюк, да и триста бедой не покажутся. Делать нечего. Достигли мы неметчины. Спиридон в порту остался, за кораблями да грузами присматривать, а я в путь пустился. Курфюрста того нашёл я скоро, да и тувалет хрустальный у него купить-не купил, да выменял на пряности индийские. Не зря с собой взял товар редкий, чуял – пригодится в скорости. Что сказать, настроение у меня было преотличное. Ещё несколько дней и встретит ласково Русь-матушка. Да не так всё обернулось. Боком удача вышла мне.

Сбился я с пути, дорога была, да вышла вся... тропинкой узкой обернулась, а вскоре и тропинка сгинула. Попал я в топь непролазную. Коня потерял, сам еле не увяз. Налево посмотришь – пеньки да кочки. Направо взглянешь – кочки да пеньки. Куда идти в какую сторону? Делать нечего... пошёл я куда глаза глядят. К ночи я вылез из этого проклятого болота и огляделся надежду лелея увидеть жильё человечье поблизости. И впрямь – как из под земли предо мною выросли палаты каменные. Стал я в дверь стучать, никто не отзывается. Толкнул – не заперто. Смотрю – в горнице стол накрыт. А на столе фрукты сочные, вина заморские, гусятина жаренная... При виде этакой роскоши, у меня пол из под ног чуть не ушёл. Вспомнил я, что с утра у меня во рту и маковой росинки не было. Огляделся – вроде нет никого. Подошёл к столу накрытому и утолил свой голод немаленький. Хозяева всё не показывались... Делать нечего, прошёлся по комнатам, в надежде отыскать хозяев иль прислужников – да всё без толку. Время было уж позднее. И, увидев в одной из горниц кровать высокую, не удержался, прилёг на неё, да и заснул до зорьки утренней.

Когда пробудился я, хозяев всё ещё не было. Рассудив, что моё самоуправство может им не по нраву прийтись, решил я от греха подальше уйти из дворца этого позаброшенного. Проходя через череду покоев разубранных, увидел ярко-красный цветок на длинном шипастом стебле. Аленький. Такой, что в землях наших не сыщешь. «И Настеньке гостинец нашёлся!», – обрадовался я и выдернул цветочек из вазы.

Лучше бы я поостерёгся.

В тот же миг раздался пронзительный крик:

– Убери свои лапы от моего цветка!!!

Передо мной стоял человек не человек, зверь не зверь, а безобразное противное чудище.

– Я сказал!!! Убери лапы от моего цветка!!! – оглушительно рыкнуло чудище ещё раз.

Лапы были как раз у чудища, у меня-то руки вроде как. Но всё ж, не препираясь понапрасну, я поставил аленький цветочек на место.

Чудовище продолжало бушевать, от его зычного голоса у меня задрожали колени.

– Ты!!! – рычало чудище, – Явился в мой дом!!! Воспользовался моим гостеприимством!!! Спал на моей постели!!! Ел с моей тарелки!!! Но этого тебе оказалось недостаточно, ты решил ещё украсть мою розу!!! – чудище внезапно успокоилось и поведало мне голосом уже более спокойным: – За твою дерзость постигнет тебя смерть неминучая.

Я как мог уговаривал чудище пощадить меня, рассказал ему о трёх дочерях своих, которых он жестокосердно хочет оставить круглыми сиротами, не умолчал и об обещании вернуться домой с подарками... И зверочеловек сжалился:

– Хорошо, я предложу тебе сделку. У тебя, стало быть, три дочери?.. Езжай домой, порадуй дочерей подарками, а после пусть одна из них ко мне отправится.

– Как же мне отдать дитя родное в твои лапы когтистые!..

– Ну, будут у тебя две дочери, – обнажило чудище клыки в страшном подобии улыбки. – Считай, на приданном сэкономишь, купчина.

Как ни горько было мне, да никуда не денешься. Уж лучше одной дочери лишится, чем всех оставить сиротами неприкаянными.

На прощание чудище страшное дало мне перстенёк серебряный. Мол, стоит надеть его, как дома окажусь. Да и та из дочерей моих, что пойти согласится в вечное ему услужение, должна будет этот перстень надеть, и тут же перенесёт её сила волшебная в палаты его заколдованные.

Не обмануло чудище – только успел я перстень на палец натянуть, как очутился в своём дому, рядом с дочерьми моими любимыми да любезными.

====== Чудище безобразное ======

Эта история началась, когда посреди парадной залы околдованного замка появилась девушка. Она оглянулась кругом, и не обнаружив моего присутствия – упёрлась глазами в стену. Пользуясь тем, что она-то видеть меня не может, я всмотрелся в неё по-пристальней. Девушка не выглядела рассерженной или напуганной, в её взгляде были смирение и твёрдость. Значит, пошла сюда по доброй воле, из любви к отцу. Её лицо можно было назвать миловидным, даже красивым. Русые волосы были собраны в толстую длинную косу, перекинутую через плечо. О фигуре спрятанной под несколькими слоями рубах, юбок и пышным сарафаном было судить сложно. Но девушка явно была высокой и статной.

– Здравствуй, девица красная. Как звать-величать тебя? – спросил я пытаясь придать своему голосу максимально возможную серьёзность. Разумеется, я оставался невидимым, чтобы не подвергать нежное создание риску умереть со страху в первый же день.

Девушка низко поклонилась:

– Здравствуй, хозяин. Зовут меня Настенькой. Я дочь Северьяна Власьевича, купца, вас разгневавшего.

– Не называй меня хозяином, Настенька, – хрипло ответствовал я. – В этом доме ты не служанка и не пленница, а гостья моя желанная.

Девушка смотрела недоверчиво... Что ж, если бы она тогда узнала, что стоит ей попросить, и я не задержу её ни на минуту долее, то, пожалуй, покинула б меня в тот же миг. Но Настенька боялась, и этот страх удерживал её в замке.

Впрочем, вскоре страх её уменьшился. Я во всём угождал ей, наряжал в богатые наряды, самые изысканные яства и вина были в её распоряжении. Настеньке нравилось проводить время за пяльцами – я доставил ей и шёлковые нитки, и образцы узоров, какие только можно было сыскать и в её родных землях, и в странах заморских. Она больше не склонялась в глубоком поклоне всякий раз, когда слышала мой голос, но по прежнему называла меня «хозяином». И скучала, как я ни старался развлечь её. Когда Настенька вечерами сидела за вышивкой, замок оглашался монотонным протяжным пением, больше походящим на вой. Песни разнились, но звучали одинаково тоскливо. То Настенька печалилась о том, что ей друга милого не ждать, да всю ноченьку не спать, то жаловалась на чёрного ворона, вившегося над головой с явным намерением выклевать глаза уже мёртвому телу. Это пение задевало меня, раздражало, почти сводило с ума! Толстые каменные стены не помогали. То есть они помогли бы любому, но не мне. Находясь под действием проклятья, я в любой точке зачарованного замка слышал всё, что происходило в каждой из его комнат. Я мог забраться на чердак и заткнуть себе уши паклей, но и это не спасало от стонов, которые Настенька почему-то называла песнями. Приглушить звуки замка я мог только во сне. Но, увы, заснуть под это было задачей невыполнимой. Лечь спать пораньше – тоже невозможно. За ужином от меня требовались десятки мелких услуг. Настенька считала, что ей прислуживают слуги невидимые, и она даже не забывала ежедневно говорить им спасибо. В реальности же у меня не было горничной-невидимки, только моя магия. Которая, когда я спал, к сожалению, почти не работала.

Много вечеров подряд Настенька пела, а я метался по потаённым уголкам замка, предаваясь самой чёрной меланхолии. Пока однажды меня не осенила светлая идея. После ужина я не стал прятаться, а сел рядом с занятой рукоделием Настенькой – которая меня не видела, но не могла не заметить, как я передвинул кресло поближе к огню и до того, как моя юная визави успела затянуть что-нибудь из своего кладбищенского репертуара, запел сам:

– Сузан, дорогая, что шуршит в соломе?

– Это лишь гусята, ничего нет кроме!

У гусят есть лапки, у меня есть ножки,

Отчего же ножки не обуть в сапожки?

– Сузан, дорогая, не в этом беда!

Где достать нам меди, чтоб была еда?

– Раздобыть чтоб хлеба, продадим кровать!

Будем на соломе, как гусята спать*.

– Ты ли это, хозяин мой? – нахмурила брови девушка.

– Не зови меня так, Настенька. Не хозяин я тебе, а вечный твой раб, – пробурчал я. Ибо по сути так и было: это я, пусть и с помощью магии замка, выполнял все её желания.

– Никогда не слыхала я этой песни... Она такая странная и грустная, – заключила моя гостья, втыкая иголку в ткань.

Грустная? У меня пасть открылась от удивления – и хорошо, что Настенька не могла видеть меня в этот момент – в моей песенке по крайней мере никто не умирал, не мучился от одиночества и не ойкал на припеве.

– Чего же тебе в ней не нравится?

– Ах, да кому же по нраву придётся история о бедных детях, у которых нет ни обуви, ни хлеба? – вздохнула девушка.

– Хорошо, госпожа моя, припомню что-нибудь повеселей.

Я, недолго думая, начал простенькую песенку, которую часто мурлыкал себе под нос, когда ещё был человеком.

Ах, мой милый, Августин, Августин, Августин, Ах, мой милый Августин, что было прошло.

Девушка покинула, нету ни гроша,

Всё прошло, всё.

Ах, мой милый Августин,

Всё прошло, всё.

Трость твоя поломана,

А одежда порвана,

Ах, мой милый Августин,

Всё прошло, всё...**

– Отроду ничего печальней не слыхивала! – воскликнула Настенька, роняя моток ниток.

Что ж, на этот раз она остановила меня во время, и я не успел допеть до куплета, в котором бедняга Августин сходит в могилу. Я стал перебирать в памяти песни, которые слышал ещё мальчиком. «Прощай мой край печальный», «Девушка сидит и плачет, плачет ночь всю напролёт», «Где дом мой, в котором был счастлив и молод?», «Должны мы идти сражаться, как долго продлиться битва?»***Да-а. Весёлым это можно назвать с большой натяжкой.

– Госпожа моя, мне в голову ничего радостного не приходит, – признался я наконец и перевёл разговор на иную тему. – Может быть, у тебя есть какое-то желание, что-нибудь, чего ты стесняешься попросить у меня?

Настенька опустила глаза, попунцовела и затребовала: «Сидеть на крыльце, смотреть на закат и семки щёлкать». Занятие это пришлось ей, видимо, по душе. Во всяком случае, что не вечер, она выходила на крыльцо замка с мешком семян подсолнечника и долго сидела на ступенях, раскусывая шелуху и время от времени вздыхая. Я незримо присутствовал рядом с ней, на случай, если Настенька решится уйти без моего ведома. Не то чтобы я мог не позволить ей это. Просто знал, что без проводника пройти через топь практически невозможно. Однажды я попробовал «пощелкать семки» вместе с моей пленницей и госпожой, чтобы занять чем-нибудь лапы. Но это оказалось довольно хлопотно и совсем невкусно. Клыками не так-то просто лущить шелуху, да и сплёвывать через губу при отсутствии губ довольно проблематично. Так что, я чаще всего сидел на ступеньке, барабанил когтями по каменным плитам и гонял по кругу мысли. Иногда я читал: звериные глаза хорошо видели в темноте. В тот вечер, когда Настенька впервые увидела мой отталкивающий облик, я тоже взял с собой книгу. Не успел я одолеть и пяти страниц, как Настенька спросила меня, что я читаю.

– Это история называется «Жимолость»****. Она о двух влюблённых, чья любовь была сильнее смерти. Хочешь взглянуть, госпожа моя?

Настенька только покачала головой:

– Я грамоте толком не обучена. Да и не женское это дело – буквы разбирать.

Не принцесса, подумал я отстранёно. Не принцесса, просто хорошая девушка. Самоотверженная и честная. С добрым сердцем.

Настенька между тем продолжала:

– Не на книгу взглянуть я хотела, а на тебя, хозяин мой ласковый. Правда ли ты страшен так, как сказывал мне батюшка?

– Страшнее некуда, госпожа моя.

Мне не хотелось показываться, но откладывать этот момент было уже нельзя. Слишком мало времени у меня осталось.

– Если вы готовы, госпожа моя, я могу предстать пред вами.

– Готова, – сказала Настенька и с некоторым нетерпением оглянулась.

Я повёл левым плечом, и стал видимым. Настенька не бросилась бежать со всех ног, но заглянуть ей в лицо я не решался. Она издала несколько звуков, смахивающих на всхлипы, которые сменились звонким хохотом. Я ошарашено уставился на девушку. То не была истерика. Она смеялась абсолютно искренне. Я ожидал воплей ужаса, может быть, обморока, но никак не смеха. Меня самого передёргивало от страха и отвращения, когда я мельком видел своё отражение в оконном стекле или воде для умывания. Моё лицо было покрыто чёрной длинной шерстью, под плоским носом разверзалась звериная пасть. Покрытые свалявшейся шерстью лапы напоминали б медвежьи , если бы не длинные, гибкие пальцы, заканчивающиеся жёлтыми изогнутыми когтями. На спине вздымался драконий хребет, а то, что когда-то было моими ногами, более всего походило на птичьи лапы. Моя внешность была противоестественна и ничем не напоминала человеческую. Я был зверем, опасным и жутким. А Настенька безудержно хохотала, сгибаясь пополам и ударяя ладонями по ляжкам. Её смех оборвался так же неожиданно, как начался. Настенька смотрела мне прямо в глаза:

– Вот значит, ты какой, хозяин мой ласковый. Я видела на ярмарке, скоморохи в клетке возили бабу с бородой и старика, в перьях. Он ещё кричал по петушиному... Знать по этому ты затаился тут, посреди глуши лесной... Думаешь, что тебя могут тоже в клетку запереть? Или что бояться да шарахаться станут? Так?

Глупая девочка, не понимала, что, если бы я мог уйти из этого проклятого места, я бы ушёл, даже таким. Пусть боятся и потешаются. Но я не мог. Об этом, впрочем, нельзя было говорить вслух, поэтому я пробормотал что-то неразборчивое вроде «Спасибо, что не испугалась меня, Настенька» – и это было сказано почти искренне.

Дни шли за днями. Настенька не оставляла попыток отмыть и расчёсать мою свалявшуюся в колтуны шерсть. Было довольно больно. Но чем ближе я был к роковому часу, тем терпеливее и равнодушнее становился. Настенька по прежнему сидела вечерами на крыльце со своими семками, всё чаще просила меня побыть рядом, пока она сидит за пяльцами. Когда до моей предполагаемой гибели оставалось всего три дня, Настенька пожаловалась, что из-за меня никогда уж не увидит ни своего батюшку, ни милых сестриц.

– Хочешь их увидеть? – пожал я косматыми плечами. – Это легко устроить.

Я вынул из буфета блюдце с лежащим на нём золотым яблоком. Незаметно коснулся яблока когтем, и оно споро побежало по кругу. Настенька впилась глазами в центр блюдца, где, как вьяве, был виден её отец.

– Батюшка, родненький! У меня всё благополучно, чудище меня не обижает! – закричала Настенька, склоняясь над изображением.

– Это так не работает... госпожа моя. – мне надоело играть роль её раба, но я должен был попытаться довести этот спектакль до конца. – Ты можешь видеть и слышать, тебя – нет.

– Тогда мало радости от игрушки этой дивной, – печально заключила Настенька.

– Иногда это единственная возможность увидеть того, кто тебе дорог. Но ты, госпожа моя, можешь поговорить с отцом, если желаешь того.

– Как же возможно такое? – всплеснула Настенька руками, а я раскрыл перед ней жёсткую чёрную ладонь. Посреди ладони лежал серебряный перстенёк.

– Помнишь, Настенька... Наденешь на палец – дома окажешься. Второй раз наденешь – сюда вернёшься. Только знай, если не вернёшься к послезавтрашнему дню – я умру на вечерней заре.

Я не сказал, что умру, даже если она вернётся. Её присутствие не сможет этого изменить... скорее всего. Скорее всего. Эти два слова оставляли лазейку для надежды.

Девушка схватила перстенёк, улыбнулась радостно, и горячо обещала, что вернётся, вернётся обязательно... «До свидания, хозяин мой ласковый», – произнесла Настенька последние слова и растворилась в воздухе.

Я остался один. Снова запустил яблоко кружить по блюдцу и долго смотрел на показавшееся изображение. У меня оставалось мало времени. Ещё два дня – два с половиной – и проклятье будет просрочено. Всё было сформулировано предельно чётко. Я буду жить в этом причудливом и диком облике, пока не найдётся молодая, красивая и невинная девушка, которая полюбит меня в образе чудовища, полюбит и поцелует. Тогда я освобожусь и стану человеком. Если же за сто лет мне так и не встретиться юница, что подарит мне свою любовь, поцелуй и освобождение от чар замка и этого уродливого тела – я умру. Умру чудищем безобразным. Сто лет почти прошли, спасение от уст прекрасной девы так и не состоялось.

Было ли мне страшно? Я поспешил в ту маленькую спальню, где в вазе стояла вечно свежая алая роза. Взял цветок и крепко зажал стебель в ладони. Если бы рука была человеческой, выступила бы кровь, но твёрдая кожа зверя выдержала давление острых шипов. Я опустился на маленькую аккуратную постель, я прижал розу ко рту, к тому месту, где у человека должны были бы быть губы. Я думал, а, может быть, и произносил это вслух.

– Любимая, мне жаль, что я больше никогда не увижу тебя. Я надеялся, но – не получилось. Я не человек. Наша встреча – не состоится. Её и не было никогда – ведь ты знакома со зверем. Не со мной.

Я лежал в маленькой спальне, может быть, часы, может быть, дни. Я не знал сколько времени осталось до конца моего проклятого столетия. Я лежал и вспоминал твою улыбку, твои глаза, твой смех. Вспоминал все наши разговоры, и каждое произнесённое тобой слово, казалось мне драгоценностью. Я был ещё полон сил, я мог бы встать, я мог бы в очередной раз попытаться сбежать из очарованного замка. Но я не хотел тратить оставшиеся силы ни на что другое, кроме как мысли о тебе. Они причиняли боль... Душевную боль, которой я так старательно избегал. Но теперь я сделался терпеливым. Боль слишком маленькая цена за возможность любить тебя, и вспоминать о тебе, любимая.

Комментарий к Чудище безобразное *Старинная немецкая песня «Suse, liebe Suse” в моём достаточно вольном переводе. Да... И в описываемом мной сказочном мире между жителями разных стран есть культурные отличия, но нет языковых барьеров. Потому что это всё же сказка.

**Старинная немецкая песня о милом Августине в представлении не нуждается. Перевод мой и на этот раз практически дословный.

***Всё это строки из народных немецких песен.

«Жимолость» – произведение французской средневековой литературы, роман в стихах, сохранился только в фрагментах.

====== Настенька ======

История эта началась с аленького цветочка. Батюшка спрашивал, что привезти нам из дальних стран. Лукерья и Анфиса губы раскатали, попросили себе дары богатые. А я про цветочек ляпнула. Не то чтобы не хотела я сапожек сафьяновых, ларца со сложным узором на крышке или жемчуга для вышивания. Только знала я, чего не подарит отец, всё равно отберут сестрицы старшие. Так что просьба моя была не без хитрости. Хотелось мне сестриц хоть раз с носом оставить. Знала ли я, что из-за моего цветочка батюшка в беду попадёт?

Странствовал батюшка без малого три месяца, да вернулся образом неожиданным. Просто посреди горницы возник. И поведал нам, что довелось ему с пути сбиться и побывать в палатах зачарованных. Не человек в тех палатах властвует, чудище безобразное. И разгневал он это чудище, взяв у него цветочек аленький. Цветочек этот пришлось вернуть, а в наказание за проступок чудище грозило убить батюшку смертью лютой, если не отдаст он этому зверю лесному дивному одну из дочерей своих в вечное услужение.

Лучше бы батюшка Анфиску отдал, подумала я тогда. А то вечно за косу дёргает и дурочкой малоумной величает. Но не так судьба сложилась. Сёстрицы вдвоём на меня ополчились. Мол, из-за того, что я цветочек выпросила, погибает наш любезный батюшка. Я эту кашу заварила, мне и ответ держать. Напугалась я идти к зверю на растерзание, да возразить ничего не посмела. Только спросила, как же мне попасть в места те дивные? Добираться туда сушей иль морем мне? Отвечал мне любезный батюшка: «Об этом тебе беспокоится нечего. Надень на палец перстенёк волшебный и в единый миг перед чудищем окажешься».

Делать нечего, надела я тот перстенёк и оказалась за тридевять земель от сторонушки родимой. Чудище, что батюшку стращало, ко мне отнеслось без строгости. Работы никакой мне не задавал. Ходи по комнатам да в окошки поглядывай. На стол накрывали слуги невидимые, они же и чистоту наводили. Зверь мне на первых порах не показывался, только голос его слышала. Обо мне он однако заботился: наряжал в одежды шёлковые, жемчуга да самоцветы дарил. Не всё мне за сёстрами сарафаны донашивать. Пришёл и мой черёд походить королевишной. Заикнулась я, что скучаю по вышиванию, тем же вечером доставил он мне всё, что потребно для рукоделия. Долго ли коротко ли, стало меня любопытство одолевать. Голос я чудовища слышала, захотелось мне и на лик его поглядеть. Попросила его о том, и показался он мне. На вид зверь-зверем. И страшно, и смешно. Только глаза почти человеческие. Гру-у-стные. Заглянула я в глаза его и сердце сжалось.

Он добрым казался. Не обижал меня никогда. Звал «своей госпожой» и приходил, как позову. Урод-уродом. Сперва меня при виде его всё смех разбирал. А как загляну в глаза его карие, уже смеяться не хочется.

Вспомнился мне как-то батюшка. Задумала я весточку ему послать, что хорошо, мол, всё у меня. Только сказала об этом зверю дивному, он мне навестить родных разрешил. Вернул мне перстенёк волшебный, дескать, пользуйся сколько душа твоя пожелает. Знала бы, что всё так просто окажется, попросила бы раньше. Попрощалась я с моим чудищем, он меня не удерживал. Сказал только что и трёх дней без меня не проживёт. Не поняла я, правду говорит аль обманывает, и домой отправилась.

В родном дому время незаметно пролетело. Как увидели сестрицы наряды мои богатые, серьги золотые, бусы жемчужные, кольца с камнями драгоценными, так чуть от зависти не позеленели. Они-то думали, что я у чудища в услужении, котлы намываю, да спину под розги подставляю. Ох, и наговорились же мы – даже язык заплетаться стал. Угощение мне батюшка приготовил знатное. На следующий день я на гулянье отправилась, в нарядах новых покрасоваться надо же. А на третий день, к вечеру, вернуться решила во дворец зачарованный. Вдруг моё чудище и впрямь заболеет от тоски по мне. Поклонилась я милому батюшке, сказала сёстрам слова прощальные и надела на палец перстенёк волшебный.

Как и в прошлый раз попала я в залу парадную. Смотрю, нигде не видно зверя моего. Окликнула – не отзывается. На крыльцо вышла – нет его. Пошла искать его по комнатам. Решила уж, что отлучился куда зверь невиданный, как вдруг нашла его. Лежит на постели в комнатушке маленькой, цветочек аленький в лапе сжал. Так вот ты где, говорю, чего не встречаешь меня? А зверь лежит недвижим, будто не слышит ничего. Неужели помер? Заря вечерняя не занялась ещё. Стала я тормошить его. Ты очнись, молю, хозяин мой ласковый, ты очнись мой сердечный друг! Сжалось тут моё сердце девичье, ну и слова такие от сердца вырвались, что и сама я удивилась, как стыда сказать их достало:

– Не покидай меня, господин мой ласковый! Полюбила я тебя, урод ты этакий!

Сказала и прижалась к зверю дикому, к зверю страшному, мной прирученному, прижалась и поцеловала его в морду страхолюдную.

И только я это сделала, как чудеса твориться начали.

Цветочек аленький, не увядающий, почернел и скукожился. Чудище словно в размерах уменьшилось. Я от неожиданности отпрянула и увидела, что зверь дивный человеком обернулся. Мужчиною. Сел на постели и на меня уставился. Я тоже смотрю-разглядываю. Ну, вижу, в летах уже, но не старик, роста невысокого... Солидности не хватает. Ну да это дело наживное. Всё лучше, чем шерсть чёрная да ноги птичьи. Тем временем, суженный мой очухался и с таковыми словами ко мне обращается:

– Спасибо тебе, Настенька, спасла ты меня от проклятия страшного. Превратила меня злая ведьма в зверя безобразного, и вернуть мне облик мой человеческий могла только девица прекрасная, что полюбила бы меня в образе чудовищном, да не побрезговала поцеловать морду уродливую. Я теперь пред тобой в долгу неоплатном.

Слушала его, а тем временем творилось со мной что-то странное. Тело всё под платьем чесаться начало. Ну, да не станешь же перед женихом почёсываться. И того стыда хватило, что признание первой вымолвила. Так что сцепила я руки белые и ответила:

– О каких долгах ты речь сказываешь. Между мужем и женой всё общее. Медлить нам нечего... Попросим у батюшки благословения, а там пирком да за свадебку.

Посмотрел он на меня глазами своими грустными, головой покачал этак медленно.

– Прости меня, Настенька. Ты хорошая девушка, добрая. Не могу я стать тебе мужем. Сердцу не прикажешь. Полюбил я, но не тебя, Настенька. Другую девушку, что раньше тебя мне встретилась. Но если б иначе было. Всё равно с пиром свадебным... Сама увидишь скоро.

Хотела я возразить что-нибудь, да тело всё сильнее чешется, просто огнём горит. Об одном только и мысли были, как опустить его в воду прохладную. И вдруг плечи мои сгорбились, тело всё шерстью чёрной покрылось, ноги – птичьими лапами обернулись, а росту вдруг я стала высокого. Сняла я с чудища моего чары колдовские, да сама же в их ловушку попалась.

Страшно это – девице прекрасной в один миг уродом сделаться. Погоревала я сперва, после пообвыклась как-то. Зато в облике этом чудовищном обрела я силу великую, звериную. Ещё и волшебство творить научилась. Да и друг мой сердешный при мне остался. Зовут его Румпле... штуцле... В общем, имя басурманское, так просто и не выговоришь. Я его для краткости Ромом или Ромкой зову. Отзывается.

Всё просил он меня, чтобы я его выпустила. Напирал на сердце моё доброе. Говорил, что ему надо со своей суженной встретиться. Мол, ищет она его. Говорил, что сюда непременно забредёт кто-нибудь. И этот кто-нибудь и с меня чары снимет. В ногах валялся, прощения просил. Обещал, если отпущу его, всех колдунов обойти, узнать нет ли иного какого способа проклятье снять. Да только я его слушать не стала. Это надо же – выпустить, а потом одной век вековать. Обещала ему, что подумаю, а сама чарами двери запечатала. Из дворца этого мне самой не выбраться. Ромка сказал, что замок даёт мне силы волшебные, но отойти от него дальше, чем на сто шагов я не могу. Зато другое подвластно мне: если только захочу, путнику мимоходящему дорога к замку откроется и, куда бы он ни сворачивал, сюда приведёт. Захочу иного – никто пути сыскать не сможет. Когда друг сердешный мой чудовищем был, он многих путешественников сюда приманивал. До меня в палатах этих с десяток девок побывало. Они, правда, всё больше в обмороки падали, да убить его пыталися. Так что приходилось их отправлять обратно, к родителям. Одна только полюбила его чудищем. И поцеловать уж хотела... Да он оттолкнул её. Уйти заставил. Пожалел, значит. А меня не пожалел.

Как-то ночью он сбежать попробовал. Через окно вылез. Знает, что когда сплю я, волшебство ослабляется. Думал, сто шагов пройдёт и от меня отделается. Только успела я его нагнать. Обломала ему ноженьки за обман да подлость. Он и раньше-то не слишком резвый был, всё на правую ногу припадал, а теперь и вовсе больше трёх шагов не сделает, да и то по стеночке. Так что я могу даже чарами дверь не опечатывать. Но всё же опечатываю... Мало ли что.

А вообще, странно получается. Обратил он меня в чудище безобразное, бросить одну хотел, а зла у меня на него нет. Так милы мне утренние часы, когда я присаживаюсь рядом на низенькую скамеечку, он берёт в руки гребень и расчёсывает мою гриву – долго, нежно, осторожно. Вплетает в неё атласные ленточки, умащает шерсть благовониями и притирками, чтоб была она мягче и пахла сладостней. Когда он заканчивает, я приближаю свою морду к его лицу и он целует меня в рот. Поначалу не хотел, упрямился. Да только я ведь и наказать могу. Говорю ему, что, мой сердечный друг, не болят ли твои ноженьки? Будешь мной брезговать, так и рученьки заболеть могут. Я тебе по одному пальчику пообламываю. Мед-лен-но. Сначала на левой руке, чтобы мог ты меня причёсывать. Не подействует, посмотрю, во все ли стороны у тебя запястье сгибается... А потом... Что, сейчас поцелуешь, дурашка, или подождём, когда пальчики закончатся? Поцеловал-таки. Не пришлось наказывать. И теперь всякий день целует, не упрямится. Только от этих поцелуев чудес не случается. Видно, без любви не действуют. А любит он не меня.

Вот за любовь его не наказываю. Верно ведь сказал – не прикажешь сердцу. Мне ль не знать, саму грызёт любовь неразделённая. И хотела б разлюбить – не получается. Могла б давно замену ему найти, волшебством завести сюда путника, может и краше его, и добрей, да сердце такое упрямое. Этот нужен, других не хочу. Так что понимаю я всё. И вижу. Я вообще всё вижу, что происходит в моём замке. Когда не сплю. Но в последнее время я подолгу лежу без сна. И знаю, что ему тоже не спится. Вижу, как ночами он сидит на постели, закрыв ладонями лицо и плечи его содрогаются от рыданий. Вижу, с какой нежностью он берёт в руки ту книгу, про жимолость, проводит длинными тонкими пальцами по корешку, при дрожащем свете свечи снова и снова читает слова, которые, наверное, уже заучил наизусть. Я давно догадалась, что это её книга. Но не отбираю. Потому что он прав насчёт меня, я действительно добрая.