Текст книги "Девичье счастье (СИ)"
Автор книги: Королева Эс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]
Я прибыла в Париж ровно в три. Хорошенькое такси доставило меня в отель со всеми удобствами; встреча с Марселем в ресторанчике Le bonheur des filles на Елисейских была назначена на пять, и я еще успевала привести себя в порядок и переодеться. Марсель не любил, когда я красилась, а потому каждый раз ему назло я подрисовывала глаза и подводила бордовым губы. Марселю это казалось вульгарным и излишне привлекающим внимание; последнее я обожала, а первым вовсе не интересовалась. Я (в шутку, конечно) называла его старомодным и занудным, он же, в свою очередь, принимался читать мне длинные нотации о том, как следует обращаться со старшими. Как старшего я его не воспринимала совершенно, считая в глубине души, что он недалеко ушел от моих сверстников.
Марселю еще не было сорока; он был хорош собой и отлично сложен. Я знала его очень давно; он был лучшим другом моего отца, а теперь еще, по совместительству, моим fiancé. Раз в месяц я летала к нему на rendez-vous, а иногда он бывал в Лондоне по работе – и тогда заглядывал ко мне. Безусловно, я испытывала восторг от своего «привилегированного» положения, ведь мои подруги проводили часы в отчаянных поисках того самого; у меня же все было на мази. Иногда (на самом деле, довольно часто) восторг этот омрачался невыносимым характером моего суженого.
Когда я зашла в ресторан, Марсель был уже там. Он поднялся со своего места, чтобы поцеловать мне руку, и его взгляд укоризненно скользнул по моим губам. Зная, что Марсель против чрезмерного поедания мучного, я благоразумно наелась любимых пирожных еще в отеле. Сейчас же, с невинным видом поклевывая салатик, в котором не было и намека на вредные продукты, я посмеивалась в душе над парижским простофилей.
– Как у тебя дела с французским? – спросил Марсель без видимого интереса.
– Все так же, – недовольно отвечала я.– Эта профессорша, – я подавила уже готовые вырваться в ее адрес оскорбления, чтобы не ранить слух Марселя и не спровоцировать его на очередные нотации, – эта профессорша продолжает делать мне замечания там, где их просто быть не может!
Французский, справедливо говоря, я знала отлично; об этом великодушно позаботилась моя француженка-тетя, считавшая всех, кто не говорил ни на одном иностранном языке, беспробудными идиотами.
– Все еще пытаешься доказать этой профессорше, что знаешь язык лучше нее? – насмешливо поинтересовался Марсель.
– А ты думаешь, мне стоит признать ее фиктивную правоту и начать умышленно делать ошибки? – возмутилась я.
– Если не хочешь лишних проблем, придется подстроиться, – Марсель пожал плечами. – Иначе так и будешь воевать с этой кудесницей до самого выпуска, а на экзамене она обязательно сделает тебе гадость.
– А на экзамене будет комиссия. Ты предлагаешь мне в угоду какой-то твердолобой старой деве в конец опозориться, умник? – я откровенно разозлилась.
– Держи себя в руках, дорогая моя. И прибереги этот неуважительный тон для своих недалеких подружек.
Я вскочила из-за стола; вилка со звоном выпала из моей руки.
– Imbecile, – прошептала я едва слышно «страшное оскорбление» и выскочила на улицу.
Марсель догнал меня.
– Прекрати вести себя, как избалованный ребенок, Нат, – строго сказал он. – Я не намерен терпеть твои истеричные выходки. Вдобавок, ты же прекрасно понимаешь, что я прав. А если считаешь, что можешь справиться сама и не нуждаешься в моих советах, не стоит жаловаться в следующий раз.
В том-то и дело: я не понимала, что он был прав, потому что прав он не был. Потому что нельзя было лебезить перед какой-то дурой в страхе получения заниженного балла. Нельзя было позволять ей позорить себя на всю аудиторию!
Мы шли молча. Я достала из сумочки сигарету и закурила, но Марсель тут же проворно вырвал ее из моих пальцев.
– Я же просил тебя избавиться от этой дурной привычки, – сказал он.
– Сам же никак избавиться от нее не можешь, – не сдержавшись, парировала я.
– Вот стукнет тебе сорок – и будешь творить, что душа пожелает. А пока ты еще неоперившийся птенчик… – Марсель снова затянул одну из своих любимых песен.
Даже не песен – целых арий, по скуке и никчемности способных переплюнуть творчество Вагнера.
– Давай по набережной прогуляемся? – предложила я миролюбиво, когда наконец прозвучал финальный аккорд. – Я на парапет присяду, а ты меня сфотографируешь.
– Парапет каменный, а ты на нем сидеть собралась? – возмутился Марсель.
Я тихонько застонала.
– Ладно, тогда просто погуляем.
Его чрезмерная правильность и мнимая забота липли на зубы, как просроченная нуга. Мне вдруг отчаянно захотелось, чтобы этот нелепый день подошел к концу.
На следующий день я уже была дома – и вздохнула свободно. После лекций я направилась к Кэти, своей драгоценной подруженции, чтобы наскоро обменяться сплетнями. Мы уютно посидели за чашкой травяного чая, и я снова умудрилась вдоволь объесться пирожными, благо мама Кэти была радушной хозяйкой и, в отличие от Марселя, считала, что сладкое просто жизненно необходимо – хотя бы для поднятия настроения. После Кэти я поехала на встречу к Герберту, мы собирались на очередную кинопремьеру. Герберт вот уже около года был моим главным сообщником в совершении разнообразных пакостей; он был также и моим «старшим братом», духовно разлагающим свою «несмышленую сестренку» с каким-то необычайным энтузиазмом.
Я познакомилась с ним случайно, на чтениях в литературном клубе, где презентовала свой рассказ. Высокий, худощавый – как потом оказалось, студент филологического факультета – он подсел ко мне за столик после моего выступления и небрежно бросил: «Весьма неплохо». Он показался мне странноватым: тонкие усики, зализанные назад светлые волосы, пронзительные серые глаза, старомодный костюм… Он заговорил о литературе, я поддержала разговор – так и произошло наше знакомство.
Герберт родился в Зальцбурге, провел там внушительную часть своей жизни и чрезвычайно гордился своим происхождением – что, впрочем, не помешало ему после школьного выпускного (я, безусловно, не была свидетелем этой знаменательной сцены, но со слов Герберта все выглядело именно так) с достоинством заявить родителям, что он уже вполне самодостаточен, готов к самостоятельному проживанию и желает продолжить обучение заграницей. Отец, судя по высылаемой Герберту ежемесячно сумме, не особенно возражал; его супруга, как и положено всякой достойной матери, наотрез отказалась отпускать от себя дражайшего сыночка, но Герберта мнение женщин (даже если это была его собственная мать) никогда, увы, не интересовало. Он благополучно уехал учиться (то есть прожигать жизнь в поиске приключений на свою привлекательную… впрочем, неважно) в Лондон, где к моменту нашего знакомства провел несколько весьма знаменательных и достойных лет. Его английский был хорош (сам Герберт находил его просто великолепным), но иногда в его чистую речь вклинивался легкий немецкий акцент. Мне это казалось невероятно милым, но его крайне раздражало – еще больше его раздражало, если это нравилось другим.
Надо сказать, Герберт был частым посетителем литературного клуба и периодически читал здесь свои стихи. Днем он был примерным студентом, вечером – завсегдатаем богемных тусовок. Он был в курсе всех скандальных новинок кино и литературы, и своим так называемым «образованием» в данной области я была обязана ему. Мама не одобряла подобного общения; когда однажды Герберт зашел за мной – мы собирались в кино на свежий фильм – она приняла его очень холодно, и вернувшись домой, я получила от неё хорошенький нагоняй.
– Я не потерплю этого скользкого типчика у себя в доме, – заявила она, а папа мягко добавил: «Дружба дружбой, но ничего более».
Признаться, я и сама рассматривала наши отношения сугубо в этом ключе – все-таки у меня был жених. При случае, конечно, Герберта можно было удобно выдать за своего молодого человека, чтобы избежать напора случайных ухажеров – он сам обожал эту игру. Удивительно, но у него не было пары; когда я деликатно поинтересовалась об этом, он расхохотался и заявил, что женщины не понимают ни любви, ни дружбы; меня же назвал «прелестным исключением».
– После череды неудачных отношений начинаешь ценить одиночество, – добавил он.
Герберт обожал привлекать внимание к своей и без того заметной персоне; театральность была у него в крови. Он мог, например, закатить неслыханную истерику из-за того, что какой-то несчастный нечаянно задел его рукавом, употребив при этом свод изощреннейших ругательств на всех известных ему языках (в немецком вообще любое слово звучит весьма угрожающе). Надо сказать, от общения с Гербертом мой словарный запас пополнился знатно. Помню, один раз в клубе он облил шампанским какую-то даму, и тому была вполне объективная причина: она, видите ли, оскорбила его литературный вкус. Герберта лучше было не злить – он ненавидел люто, отличался необыкновенной злопамятностью, и даже мелкий проступок мог послужить полному разрыву дружеских отношений. Он никогда никого не прощал, строил отменные козни, делал всякие гадости, внушал ненависть к своему «врагу» всему окружению, публично выставлял его идиотом. Попав к нему в немилость, можно было смело ставить крест на своей жизни – или, по крайней мере, бежать на другой конец света. Но, несмотря на свой несносный характер, Герберт пользовался большой популярностью, его уважали, его боялись, слово его было на вес золота; он мог в одну секунду разрешить самый отчаянный спор, или наоборот, так настроить спорщиков друг против друга, что дело, порой, доходило до драки, которой он наслаждался необыкновенно, как великий режиссёр наслаждается своим детищем. Когда Герберт вставал из-за стола, разговор прекращался сам собой, и после нескольких минут неловких попыток найти новую тему для обсуждения все начинали расходиться.
В те дни, когда Герберт не работал, иными словами, не писал, он даже не притрагивался к сигаретам, зато когда на него находило вдохновение, он становился ужасно нервным, выкуривал сигарету за сигаретой и ни на секунду не позволял отвлечь себя. Помню, однажды я была у него в гостях, когда у него вдруг случился подобный приступ; он молча вышел на кухню и больше часа не появлялся в гостиной, продумывая какой-то отрывок, потом вернулся – взъерошенный и весь пропитанный запахом сигарет… В минуты яростной истерии, которые находили на него неожиданно, он бил всё, что попадалось ему под руку – страдала посуда, страдали фарфоровые вазы и статуэтки, даже хрустальная пепельница, которая однажды, не выдержав напора хозяина, треснула пополам. При этом, он полностью контролировал ситуацию и даже получал невиданный кайф от происходящего.
Возможно, я поступала нечестно и неправильно, не раскрывая Марселю моей дружбы с Гербертом, но я чётко знала, что он примет сторону мамы, а это меня не устраивало. Я изначально выбрала Марселя, я полюбила его – но я жаждала быть свободной, мятежной, и я ошиблась. Да, Марсель мог изобразить страстную влюбленность, как и со многими до меня, но частенько он превращался в заботливого папочку – многие наши ссоры возникали на почве того, что он все ещё считал меня ребенком. Бывали моменты, когда в нём будто что-то переключалось, и он снова видел во мне не свою женщину, а дочь друга, которая все детство просидела у него на коленках…
Итак, мы с Гербертом собирались на кинопремьеру. Встретились прямо у входа в здание уютного маленького кинотеатра – я ненавидела эти шумные кинозалы в торговых центрах, где вечно толклись маленькие крикливые ребятишки и их рассеянные мамаши. Герберт кинулся ко мне, приобнял.
– Привет, Prinzessin, – сказал он с улыбкой и добавил нарочито серьезно:
«Знаешь, я тебе даже завидую. Не успела с одного свидания прилететь, как тут же поспешила на следующее».
– Берти, перестань! У сестры с братом не бывает свиданий! – шутливо отмахнулась я и расхохоталась. – Что касается моей встречи с Марселем, то это, скорее, была самая настоящая моральная экзекуция.
– Будьте добры, с этого места поподробней, – Герберт подхватил меня под руку, и мы вошли в кинотеатр.
– Рассказывать особенно нечего, – призналась я. – Марселю просто невозможно угодить; постоянно учит и докучает советами. А я ведь не для того с ним делюсь, чтобы с его слов в очередной раз убедиться: все беды в жизни происходят по моей же вине!
– Он тебе еще не надоел?
– Когда вижу его, все мои восторги куда деваются и приходит раздражение, но когда мы в разлуке, кажется, что все наладится, и что я так сильно влюблена… – я вздохнула.
Герберт промолчал. Мы зашли в зал, и начался фильм.
– Все, больше я с тобой на мелодрамы не хожу, – возмущался Герберт после просмотра, кляня сценаристов, на чем свет стоит. – Я ничего не ощущаю сейчас, кроме голого раздражения. Жертвование вселенской любовью ради призрачного долга, серьезно? Почему, – тут он совсем не изящно выругался, – все эти фильмы на одно лицо?
– Перестань, весьма недурная история, – я, бывшая, как и многие представительницы прекрасного пола, ярой любительницей мелодрам, попыталась защитить «шедевр» в глазах Герберта, хотя и сама была далеко не в восторге.
Но видя, что Герберт сейчас того и гляди вновь разразиться многоуровневой тирадой (слышала бы ее моя мама, нога Герберта в самом страшном сне больше не переступила бы порог нашего дома), я поспешила перевести разговор на более приятную для него тему.
– Ты кофе не хочешь? Я бы выпила по чашечке.
Герберт уже приготовился заявить, что кофеин вреден для организма (в минуты дурного настроения он все говорил и делал поперек), но, видимо испугавшись нелестного сравнения своей драгоценнейшей персоны с Марселем, благоразумно промолчал, и мы направились к кофейне через дорогу.
Выпив кофе, мы сидели молча. Я скребла ложкой по тарелке из-под пирожного; Герберт уставился в окно с таким видом, будто там находился центр мироздания.
– Ты знаешь, Марсель ни разу так и не сказал мне о своих чувствах, – неожиданно проговорила я. – Как будто их у него нет.
Герберт резко повернул голову и посмотрел на меня.
– Это ведь нечестно, ты не считаешь? Так и не найти в себе сил признаться в собственных чувствах, будто оставляя возможность мгновенного отступления, и при этом пытаться контролировать каждый мой шаг.
– Есть люди, непривыкшие откровенно говорить о чувствах. Возможно, он просто считает их очевидными, – Герберт пожал плечами. – Хочешь еще кофе?
– Не откажусь, – я слегка улыбнулась.
Герберт словно действительно был моим старшим братом. Он мчался ко мне по первому зову, спасал от скуки, лечил от истерик и кризисов; я могла позвонить ему ночью, когда меня вдруг охватывали сомнения насчет Марселя, и он утешал меня, успокаивал, говорил, что все образуется и не стоит мучить себя раньше времени – одним словом, вел себя, как заправский психолог на терапии. Он кормил меня пирожными, когда я заливалась слезами из-за очередного любовного романа, научил меня ругаться по-немецки, пристрастил к дорогущим сигарам и эротическому кино, таскал по театрам и выставкам, то есть всячески старался разнообразить мое унылое существование.
Когда посторонние принимали нас за пару, мы оба хохотали; Герберт был для меня настолько родным существом, что представлять себя с ним в романтических отношениях казалось мне глупым. Бабочек, которые порывались возникнуть в этот момент, я бессердечно душила. То, что иметь подобные мысли было как минимум нечестно по отношению к Марселю, меня совершенно не смущало – я просто не думала о нем в такие моменты. Честно говоря, в последнее время любые мысли о Марселе приносили мне одни неприятности, а донимать своими нескончаемыми несчастиями Герберта, за которого я цеплялась каждый раз, как за спасательный жилет, становилось все неудобнее.
Помню, как однажды поехала встречать Марселя в аэропорт, как обняла его и уткнулась в высокий воротник его плаща. Он был такой знакомый и такой, казалось бы, родной; к привычному запаху сигарет примешивался терпкий аромат одеколона и ещё какой-то, незнакомый, видимо, подобранный в самолете. Но в тот день он вдруг впервые показался мне чужим, и любые высказывания, любые привычные нотации, к которым я заранее морально подготовилась, вдруг перестали иметь вес или вызывать во мне раздражение.
Я полюбила Марселя шестнадцатилетней девчонкой, и когда два года назад отец объявил, что мой брак с ним – дело решенное, я была на вершине счастья. Для меня теперь существовал только он и моя любовь к нему, все остальное перестало иметь значение. Мне не следовало влюбляться, не следовало позволять ему малейшую ласку, но я была слаба. Я жила в ожидании своего «героя», того самого, единственного, а Марсель оказался первым, кто подвернулся под руку и хотя бы частично соответствовал моим ожиданиям; к тому же, он был официально одобрен моей семьей. Девочке моего возраста не следовало затягивать себя в подобную авантюру, не следовало принимать взрослое решение – я еще не успела познать жизнь, а тем более, вкусить земных наслаждений. Но, увы, некому было вразумить меня (Герберт тогда еще не успел появиться на горизонте), а я, в свою очередь, была уверена, что нашла своего единственного – точнее, он сам дался мне в руки. Мысль о том, что Марсель может оказаться вовсе не королем моих девических мечтаний даже не посещала мою голову, а любого, кто совершил бы попытку меня переубедить, я без долгих раздумий вычеркнула бы из списка знакомых.
Увы, я не замечала, как счастье постепенно перерастало в ношу. Марсель предпочитал молчать о своих чувствах ко мне (из-за чего я постоянно в них сомневалась), тем не менее, считая возможным меня контролировать. Я была свободной и ненавидела, когда за меня решали, когда мне указывали, когда меня ограничивали – именно это он и пытался делать, украдкой или напрямик. Постоянные вопросы, допросы, излишняя забота – все это выбивало меня из колеи. Мне не нужен был второй отец, я всячески избегала контроля собственных родителей – я жаждала жить, не думая о последствиях; жаждала свободы, жаждала удовольствий и всевозможных благ, которые только могла подарить мне жизнь. А Марсель… Марсель вел себя, как учитель, наставник, как чересчур заботливый папочка – видимо, не имея своих детей, он решил выместить на мне свои нереализованные отцовские инстинкты. Радость от предстоящего брака с ним поутихла, а выпускной стремительно приближался – после него я должна была переехать во Францию. Да, мне казалось, что я все еще влюблена в Марселя, но, с другой стороны, я была совершенно не готова к браку с ним; я знала, что наши «высокие» отношения утонут в рутине и потеряют ту самую таинственную прелесть, которая так влекла меня изначально.
Теперь, направляясь вместе с ним к выходу из терминала, я чувствовала неуверенность и тревожность; прежняя щемящая радость, которую я всегда испытывала при встрече с ним, померкла. Мы шли, тихо переговариваясь; он рассказывал что-то о работе, и в этот момент у меня зазвонил телефон.
Звонил Герберт. Я подняла трубку.
– Да, мам? – спросила я, надеясь, что мой голос меня не выдал; Марсель по-прежнему не подозревал о существовании Герберта.
– Ты не одна, говорить можешь?
– Да, а что ты хотела? – я продолжала гнуть свою линию.
– Я думал взять билеты на театральную премьеру в этот четверг, сможешь пойти?
– Хорошо, я тебе помогу.
– Актриса из тебя, конечно, Нат, та ещё. Ладно, до встречи тогда.
– И я тебя, мам, – с этими словами я положила трубку.
– Что-то случилось? – озабоченно спросил Марсель.
– Все в порядке, мама просит помочь кое с чем, – я лгала ему настолько уверенно и спокойно, что сама испугалась.
И зачем было лгать? Да, Марсель вряд ли одобрил бы мою дружбу с Гербертом по вполне понятным причинам, но, с другой стороны, это была всего лишь дружба, и рано или поздно Марсель должен был узнать о ней. Отчего же тогда только при одной мысли о возможной разлуке с Гербертом у меня задрожали коленки, а во рту стало сухо?
– Точно мама? – спросил Марсель подозрительно.
– Может быть, тебе ещё историю вызовов показать? – я открыто блефовала.
– Брось, пока что это излишне, – Марсель тихо рассмеялся.
Мне же было не до смеха. Я все-таки не решилась идти в театр во время пребывания Марселя в городе, о чем жалобным тоном сообщила Герберту тем же вечером по телефону. Мне страшно хотелось его увидеть; все большее разочарование в Марселе жгло меня, и не с кем было им поделиться. Герберт погрустнел и во время нашей беседы мало шутил, не смеялся, как обычно, хотя и пытался меня развеселить. В моей голове уже зрела опасная мысль – мысль о разрыве. Это был неосмысленный, поспешный, опрометчивый шаг, но мне казалось, что с каждой встречей с Марселем наши отношения становятся все невыносимее. Он решил жениться, потому что давно уже подошло время обзавестись семьей, или потому, что действительно полюбил меня? А может быть, я просто была удобным, надежным вариантом – девушка из хорошей семьи, дочь проверенного человека. Мысль о том, что в браке может появиться ребенок (судя по взглядам Марселя на супружество, он бы потребовал этого от меня), приводила меня в бескрайний ужас. Чем больше я узнавала Марселя, тем сильнее мне казалось, что человека, являвшегося предметом грез шестнадцатилетней девчонки, попросту не существовало. Это другой скрывался под его личиной – жесткий, черствый, холодный. Я смотрела на него каждый раз – и не узнавала. Когда я была маленькой, он играл со мной, улыбался мне так искренне, сажал к себе на коленки, веселил, привозил подарки, кормил мороженым. И хотя на каждое Рождество он приезжал к нам с новой пассией, в свои шестнадцать я оправдывала это тем, что он просто не нашел еще той единственной. Но где теперь был прежний Марсель – добрый, нежный, отзывчивый? Неужели предвкушение обладания вскружило ему голову настолько, что он почувствовал бескрайнюю вседозволенность? Больше не нужно было притворяться ласковым и беззаботным. А ведь как я привязалась к нему в детские годы, словно котенок – к хозяину, как я была рада нашей помолвке! Я любила его, как часть нашей семьи, как уже ставшего родным человека, но мои девические восторги поутихли, а юношеская привязанность превращалась отнюдь не в страстную любовь, а в горькое разочарование. И все это, чем я так жаждала поделиться и что раньше, без сомнения, выплеснула бы на Герберта, теперь неприятно осело внутри, так и не найдя выхода наружу. Почему-то рассказывать Герберту о своих страданиях казалось теперь лишним и неуместным.
Марсель уезжал в пятницу, а в воскресенье мы с Гербертом договорились сходить на выставку. Мы не виделись уже неделю; я, не желая признаться в том даже самой себе, тосковала по его шуткам, смущенной улыбке, лукавому огоньку в глазах. Марсель был человек дела; он вечно спешил, вечно опаздывал, вечно не успевал переделать все, что значилось в его бесконечном списке; едва он заикался о работе, меня сразу начинало подташнивать. Герберт был вихрем, не задумывающимся о завтрашнем дне – и не потому, что он был человеком безответственным, а потому, что считал: невозможно успеть прожить и прочувствовать сегодняшний день, если всеми силами торопиться вступить в завтрашний. Да, у него был университет, был литературный клуб, большинство свободного времени он проводил за написанием чего-либо, но он никогда не боялся чего-то не успеть или не доделать, и в любой момент мог сорваться, куда глаза глядят.
И вот, наступило долгожданное воскресенье. Я отчего-то страшно разволновалась, с особой тщательностью выбрала наряд и подкрасилась. Появился чудной страх, что за неделю разлуки Герберт и думать забыл, как я выгляжу. Год, значит, меня подобные мысли и не думали терзать, и вот, пожалуйста. С каких это пор я вообще волнуюсь перед встречей с ним? Не на смотрины же собралась! Успокоив себя подобным образом, я выскочила из дома и села в такси. На улице шел противный проливной дождь, а из-за старательного наведения марафета я опоздала, чего раньше со мной никогда не случалось. Герберт ждал меня внутри, нетерпеливо поджав губы. Он повел себя как-то странно – не обнял при встрече, ничего не сказал, только поздоровался. А уж отчего я вдруг начала рядом с ним чувствовать себя так, будто меня поджаривают на сковороде, вообще оставалось загадкой.
Молчание он нарушил только спустя некоторое количество минут, когда мы уже стояли перед очередным, весьма сомнительным экспонатом. Надо сказать, я никогда не была поклонницей современного искусства и согласилась пойти на выставку сугубо ради встречи с Гербертом.
– Ты когда улетаешь? – спросил он неожиданно, продолжая буравить взглядом инсталляцию и упорно не глядя на меня.
– Куда? – спросила я, чувствуя себя дурочкой.
Марсель и переезд как-то совсем выветрились из головы.
– Во Францию ты когда улетаешь? – переспросил Герберт, все еще не поворачивая головы.
– Через два месяца, – ответила я будто в полусне, и сама ужаснулась этой мысли.
Два месяца! Всего лишь! Перед моими глазами всеми красками заиграла нерадужная перспектива: выпускной, переезд, университет и полный контроль супруга. Марсель уже с самого начала со всей решительностью заявлял на меня свои права, а ведь я могла в любой момент разорвать помолвку! Когда я заявила, что собираюсь поступать на лингвистический, Марсель резонно (нет) заметил, что выгодно устроиться переводчиком гораздо проблемнее, чем подыскать место в частной школе за приличные деньги, окончив исторический. Я мягко попыталась ему возразить, где видала этот исторический, но он даже слушать меня не стал. Конечно, я старалась спустить все на тормозах – пока Марсель жил далеко, его мания доминирования так меня не трогала, но во что все это безобразие могло вылиться после бракосочетания? От возможных вариантов (на самом деле, от всепоглощающего ужаса) кружилась голова. А Герберт? Во Франции о нем не могло быть и речи! Вряд ли я вообще смогу поддерживать с ним связь.
Я посмотрела на него. Он словно изучал инсталляцию, но на самом деле не видел ее, взгляд его был устремлен куда-то вдаль. И вдруг ясная, очевидная мысль поразила меня: любит. Он любит меня. И вся эта забота, вся нежность, готовность примчаться в любую секунду, утешение и отдача, все это было подкреплено надеждой! Надеждой, что я, ослепленная собственными перипетиями, однажды увижу его чувства, в которых с самого начала не было ни капли братской дружбы.
Я перебирала в голове каждую мелочь – и его смех, когда нас принимали за пару, счастливый от того, что хотя бы для кого-то это могло бы быть правдой. И объятия при встрече, и смазанные поцелуи в щеку, и взгляд, внимательно изучающий мое лицо, и рука, сжимающая мою руку в кинотеатре, когда от страха я была готова забраться под кресло, и бесконечные развлечения, и беседы в час ночи о смысле бытия (на самом деле, о смысле моего только, личного бытия), все стремление быть рядом и помочь – все это без требования чего-либо взамен! И слабая надежда, что однажды, пройдя через все возможные разочарования, я наконец-то оставлю свою влюбленность в Марселя. И сама эта влюбленность показалась мне вдруг такой детской, бессмысленной, беспричинной, а все страдания – нелепыми и надуманными. Разве я сама не могла уберечь себя от всего этого? Разве не могла поставить отцу ультиматум, разве не могла найти выход из сложившейся ситуации? Почему я терпела? Почему вела себя (и веду до сих пор), как героиня столь ненавистных Герберту мелодрам? Отъезд через два месяца, да разве это возможно! Разве я проживу там, запертая, словно в клетке, разве это то, что я хочу сделать с собой и своей жизнью? Об этом я грезила в шестнадцать? И неужели моему отцу позволено решать, как сложится моя жизнь? Нет! Нет, решено, я никуда не поеду, я ничего не должна Марселю – зато должна себе и, несомненно, Герберту.
От обиды, от жалости к себе, от осознания полной несправедливости происходящего я неожиданно разрыдалась. Разрыдалась громко, в голос, ругая себя, на чем свет стоит – и одновременно страшно жалея и себя, и беднягу Герберта. Меня разрывало от необходимости чего-то, я и сама пока не понимала, чего, щеки горели, тушь давно потекла по лицу – выглядела и чувствовала я себя ужасно. Герберт кинулся ко мне, а я продолжала всхлипывать, уткнувшись носом ему в грудь. Он понял мгновенно, что я все знаю. Глупая, глупая девчонка! Дура!
Герберт молчал. Я подняла на него свое заплаканное лицо.
– Почему ты ничего мне не сказал? – спросила я, шмыгая носом. – Почему позволял вить из себя веревки?
– Неужели мои слова изменили бы что-либо? – он слабо улыбнулся. – Когда я встретил тебя в клубе, я не знал о тебе ничего, кроме твоих стихов и того, как ты их читала. И я подошел, потому что не мог не подойти, а через пару недель уже готов был свалить тебе свое чувство, как снег на голову. И тут ты рассказала мне о Марселе, и ты была так счастлива, что я не мог позволить себе разрушить твое счастье своим нелепым признанием. Я был – и есть – так отчаянно влюблен в тебя, что удел друга и брата в какой-то степени удовлетворял меня. Лучше так, чем не видеть тебя и ничего о тебе не знать, не иметь возможности даже поговорить с тобой.
Теперь он смотрел прямо мне в глаза – такой печальный, красивый и будто смирившийся. Два месяца! Да как я могу теперь уехать, зная правду? Как я могу его оставить? Год, целый год потраченного времени, неужели он не жалеет?
Я закрыла глаза. Жизнь всегда делилась на долгий период до Герберта и – последний год – с Гербертом. Я никогда не думала, что может быть после него – и когда теперь попыталась это представить, словно окунулась в мерзкую, обволакивающую пустоту. Я задрожала, чувствуя, что его руки все еще держат меня – так, будто никогда не отпустят. Это не могло быть правдой. Или все-таки могло? Сердце ухнуло куда-то вниз. Я открыла глаза – и поцеловала Герберта.
Он, не разжимая губ, медленно отстранился. Я уже не плакала, только смотрела на него в немом удивлении: разве не этого он так желал?
– Перестань, Нат, – его голос звучал глухо. – Так ты сделаешь только хуже, еще больнее будет тебя отпускать. Мне достаточно быть просто твоим другом, а поцелуи меня не спасут, только раззадорят чувства. И не жалей меня, я был вполне счастлив с тобой этот год – в той роли, которая мне изначально предназначалась.
Отчего-то Герберт показался мне сейчас ужасно трогательным, и я опять была готова дать волю слезам. Любить его с первого дня и не понимать, как смешно и трагично! А ведь мне действительно не приходило в голову, что я могу любить Герберта иначе, чем сестринской любовью. Он стал настолько родным и незаменимым, что признаваться ему в чувствах казалось настолько же неуместно, насколько признаваться в чувствах себе самой. Но не любить я его не могла, и эта любовь теперь действительно, как выразился Герберт, снегом свалилась мне на голову. Я смотрела на него и чувствовала, как страх медленно ползет по спине. Сказать ему? Как? Просто выпалить – и все? Да, затянула я нас в историю, похлеще индийского кино! И ведь если бы эта идиотическая ситуация с Марселем… Так, остановились. Какой к черту Марсель? Какое мне вообще теперь дело до какого-то Марселя?
