Текст книги "Традиции & Авангард. №3 (10) 2021 г."
Автор книги: Коллектив авторов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
– Я скажу папе, что ты взяла мой кошелек! – промямлил на это он.
– Папа тебе не поверит! – сказала я.
– Это еще почему? – удивился Христофор. Его высокий изящный лоб покрылся морщинками. Христофор почти до крови закусил верхнюю губу, но потерявший совесть так просто не оставляет своего темного дела, поэтому, довольно хмыкнув, он беспечно расправил плечи и вздернул нос: – Поверит! Ведь я его сын!
– Я была рядом с твоим отцом и спрашивала, кому в семье принадлежит кошелек, как раз в тот момент, когда ты пересчитывал деньги. Ты ведь сказал, что там было сорок рублей. Откуда ты узнал точную сумму? – спросила я.
– Ты всегда врешь, Христофор! – раздался дрожащий голос Любомира.
Задумчиво поковыряв в носу, Христофор с досадой вынужден был признать:
– Да, папа может не поверить… – и, словно ловкий иллюзионист, вытащил бумажные деньги из рукава водолазки. Бросив их на подоконник, он громко вскричал: – Вот они! Смотрите! Мои денежки! Она украла их, воровка-рабыня! А теперь испугалась и подбросила обратно!
Я ответила Христофору:
– Ты ведешь себя как изворотливый лжец! И я расскажу об этом твоему отцу.
– Попробуй, рискни! – хвастливо заявил Христофор, уверенный, что ему опять ничего не будет.
Христофор – любимый сын, а я – незваная гостья, приехавшая работать нянькой в чужом доме, но я предпочла сразу расставить все точки над «и». «Если мальчик продолжит в том же духе, то в недалеком будущем их семью ожидает нешуточный кошмар», – подумалось мне.
Лев Арнольдович продолжал лежать на раскладушке и смотреть в потолок. «Новую газету» на полу с азартом терзали Мяо Цзэдун и Мата Хари, а котенок Чубайс играл с пустой бутылкой из-под коньяка, энергично вращая ее вокруг оси.
Пока я разговаривала со Львом Арнольдовичем, Христофор, забежав следом, высунул язык и показал мне средний палец на обеих руках одновременно. Аксинья, выбравшаяся из кладовки, свернулась на топчане слева от раскладушки и внимательно прислушивалась.
Лев Арнольдович наконец взглянул на сына. Христофор ждал этого момента. Он принял позу, обиженно взвизгнул, а потом демонстративно затопал ногами.
– Рабыня врет! – презрительно выдохнул он. – Что взять с жалких, презренных рабов! Сколько ни оказывай им милости, они всегда предадут господина. Эта приживалка из Грозного у нас не задержится! Папа, выгони ее немедленно! Я приказываю!
– Почему ты людей называешь рабами? – скучающим голосом спросил отец.
– Я завоеватель мира – значит, все, кто на моей территории, принадлежат мне, как индейцы Северной Америки своим завоевателям… – охотно объяснил Христофор. – Хочу – милую, хочу – об скалу головой!
– Значит, как только ты понял, что твоя гнилая затея провалилась, ты сразу вытащил деньги из рукава?! – неожиданно разозлился Лев Арнольдович, вскочив на ноги и дохнув на нас алкогольными парами.
– Я верующий христианин! Я православный! – возразил на это Христофор. – Невежественная рабыня все врет!
– Ну-ка неси Библию, – потребовала я.
– Зачем это? – Глазки Христофора плутовато забегали.
– Сейчас ты положишь на нее правую руку и скажешь, что я воровка и взяла твои деньги.
От неожиданности предложения Христофором овладел панический страх.
– Неси-ка Библию, сынок, – повторил за мной Лев Арнольдович. – Она лежит у иконостаса в гостиной.
– Нет! – Христофор резко отшатнулся от нас.
– Почему вдруг «нет»?! – раздраженно спросил отец. – Ты прочитаешь молитву, как в церкви, положишь руку на Библию и скажешь, что говоришь правду, а Полина лжет.
– А что мне за это будет? – Христофор побледнел.
– Если ты солжешь на Священной книге, то Бог покарает тебя. Бог все видит. Он отправляет грешников после смерти в ад, где их ждут черти. А некоторыми особо отличившимися мерзавцами черти занимаются уже при жизни, – поучительно сказала я.
– Меня – в ад?! Черти ждут?! – Христофор судорожно вздохнул.
– Сейчас же пошел и принес Библию! – потребовал отец.
– Папенька, миленький, я больше не буду… – жалобно заскулил Христофор.
– Неси Библию! Я приказываю! – грозно повторил Лев Арнольдович.
– Клясться на Библии – грех! – заплакал Христофор.
– А оговаривать людей – не грех?! – вкрадчиво спросила я.
На это он промолчал.
– Немедленно извинись за свое поведение перед Полиной, – приказал Лев Арнольдович, подбирая газетные клочки с пола.
– Извиняться перед рабы… перед прислугой?! Перед нянькой?! За шутку?! Это была шутка! Ты, папенька, что, совсем дурак?! А если я маменьке пожалуюсь?! Я что хочу, то и делаю! – вернулся к изначальной позиции Христофор.
– А с другой няней не ты ли пошутил? – насупился отец, словно догадавшись о чем-то.
Христофор глянул на нас исподлобья, затаившись, словно маленький дракон, готовый в любой момент ринуться в атаку.
– Твои деньги мы отнесем в милицию! – строго сказала я Христофору. – В милиции есть специальный аппарат, с помощью которого можно легко узнать, чьи на них отпечатки пальцев. Моих отпечатков там не будет! Что ты тогда скажешь?! Перед Богом ты уже опозорился. Как поступишь перед людьми?
Лицо Христофора, его шея и руки покрылись багровыми пятнами.
– Я… я… скажу в милиции, что пошутил, – выдавил он.
Льву Арнольдовичу все стало окончательно ясно: его сын ко всему оказался еще и неисправимым лгуном.
Мои глаза невольно наполнились слезами. Он сумел меня оскорбить, этот мальчик. Взять чужое для меня – табу. Даже умирая от голода в войну, я всегда учила людей чести, порядочности и была примером. На мои всхлипы из кухни сквозь дыру в двери просочились Любомир, Ульяна и дети Ларисы. Набравшись храбрости, они стали меня защищать:
– Полина ничего у него не брала! Христофор издевается! Он злой! Плохой!
Лев Арнольдович приподнял Христофора за шиворот и отвесил ему при всех чувствительную оплеуху, а затем бросил на раскладушку со словами:
– Немедленно спать! Чтобы голоса твоего я больше сегодня не слышал, никчемный аферист!
Мы с детьми вернулись в кухню, чтобы доесть кашу; последним примчался Любомир:
– Папа отобрал у Христофора деньги и выбросил их в окно!
В комнате отца Христофор закатил истерику и, судя по раздавшимся хлопкам, заработал несколько приличных шлепков, потому что быстро затих.
Я отдала детей пришедшей с работы Ларисе и уложила спать Любомира и Ульяну в гостиной на диване.
На шкафу под потолком было душно, но от лоджии тянуло холодом. Задремать удалось только к утру: вспоминалась война. Проснулась я оттого, что кто-то легонько дергал дубленку, которая служила мне одеялом. Глянув на наручные часы, я поняла, что сейчас половина пятого утра.
– Полина! Полина! – шептал в темноте встревоженный голос.
– Кто это?! – спросила я.
– Христофор!
– Что тебе нужно?!
– Желательно прямо сейчас прокрасться на улицу и достать из сугроба деньги! – миролюбиво попросил он, балансируя на лестнице у шкафа.
– Какие деньги?!
– Те самые денежки, которые папа вчера выбросил из окна! Сорок рублей плюс монетки… Я не просто так предлагаю вам спуститься со мной во двор… – неожиданно Христофор перешел на «вы». – Деньги мы разделим! Вам – пятьдесят процентов и мне – пятьдесят!
– То есть ты после всего случившегося хочешь взять меня в компаньоны? И все ради денег? – спросила я.
– Чего ради них не сделаешь! Это же денежки! Если их много, то можно купить шхуну с парусами и уплыть в морские просторы… – рассудительно заметил Христофор.
– За деньги ни дружбы, ни любви не купить. А загубить душу можно одним некрасивым поступком. – Я решила, что момент для нотации выбран удачно.
– Но ведь мы…
– Пираты? – догадалась я.
– Именно! – возликовал Христофор. – Пираты! Только тсс! Это страшная тайна. Никто не знает, что я настоящий морской разбойник. По кодексу пиратов я должен всегда оставаться безжалостным и беспощадным. Приходится брать людей в рабство и распоряжаться их судьбами. Мне и самому тяжело, но ничего не поделаешь.
– Ну-ну! Так уж и быть, я открою тебе великую тайну, морской брат, – прошептала я, свесившись со шкафа.
– Тайну?! – Христофор навострил уши.
– Только никому не говори!
– Ясное дело.
– Поклянись!
– Даю слово пирата, безжалостного завоевателя Христофора. Под страхом пыток и смерти я не выдам доверенный мне секрет. Если я нарушу слово, то по кодексу пиратов мне крышка! – торжественно пообещал Христофор.
– Я – абрек.
– Э-э-э… абрек?!
– Абрек – это как пират, только он живет среди гор. Абрек рождается в краю высоких башен, там, где бурлят чистые реки. Первые звуки, которые слышит новорожденный абрек, – выстрелы: это отец стреляет из ружья в воздух, чтобы отпугнуть злых духов. Горные духи схожи с мелкими бесами, они любят наводить мороку на людей и боятся хлопков. Первой игрушкой абрека становится булатный кинжал. – Я нашарила под матрацем свой кинжал и показала Христофору.
– Пиратский нож! – восхищенно выдохнул Христофор и, подпрыгнув, едва не свалился с лестницы.
– Оружие из рук не выпускай и другим его никогда не доверяй. От детей и слабых – прячь. Твой удел – их защищать. Никогда не нападай первым, а станешь бороться с несправедливостью – борись до смерти. Если найдешь верного храброго друга – подари ему свой кинжал.
– Я запомню! – прошептал Христофор и дважды повторил мою последнюю фразу вслух.
– Жизнь тех, кто рожден в краю вершин, опасна, но знай, мы не отступаем даже перед сотней врагов. Город Грозный, где я родилась, раньше был боевой крепостью. В наших краях случались такие сражения, о которых можно рассказывать целую вечность. Поэтому в схватке со мной ты все равно проиграешь!
– Ух ты! Класс! – продолжал восхищаться Христофор. – В нашем доме всего два пирата: я и папа. Но, конечно, я главней и круче. А про абреков у нас никто даже не слышал!
– То-то же!
– Так вот почему из моего жульничества ничего не вышло… – Он задумался.
– И не выйдет, только беду на себя накличешь. Понятно?
– Понятно, – вздохнул Христофор. – Деньги-то мы пойдем на улицу собирать?
– Нет! И топай отсюда. Не мешай спать! – ответила я, спрятав кинжал и переворачиваясь на другой бок, чтобы дубленка расправилась, как одеяло, и добавила: – Раньше надо было думать!
– Слушаюсь, абрек Полина.
Христофор слез с лестницы и неслышно ушел в комнату отца.
Приготовив на обед макароны с сыром, чему Лев Арнольдович долго умилялся, я и дети отправились на прогулку. Денег в сугробе к тому времени не оказалось.
– Дворники-таджики их нашли и наверняка купили себе чебуреки! – Христофор загрустил.
Рабочие-мигранты сновали по двору с лопатами и разгребали снежные завалы.
– Я не знал, что макароны можно есть с сыром! – без конца восклицал Лев Арнольдович.
– Мы в Грозном ели, когда нам везло. Под бомбежками трудно было найти даже прогорклую, заплесневелую муку для лепешек, и мы топили снег, чтобы пить, – ответила я.
– Быстро и вкусно! Просто в приготовлении! Недорого! – продолжал ахать от восхищения Лев Арнольдович. – Отварил пачку макарон, положил кусочек сливочного масла, натер сверху твердого сыра, и все! Горячая еда! Марфа Кондратьевна нас так не кормит, пирожки жареные приносит из ларька, а от них изжога и живот болит.
– До меня вы ни супы, ни каши, ни рыбу с гарниром не ели? – уточнила я.
– Едал я такое в молодости, четверть века назад, у другой жены. У Марфы Кондратьевны не забалуешь, радует иногда пиццей с грибами. Другие няньки тоже ограничивались жареной картошкой и сосисками… Ты, Поля, и суп, и кашу, и макароны умеешь готовить! Ты ценный кадр! Ценный! – убежденно произнес Лев Арнольдович.
Христофор на меня хитровато посматривал и заискивающе улыбался: он-то знал, кто я на самом деле.
После прогулки мы с детьми смотрели «Пиратов Карибского моря». Когда капитан Джек Воробей угнал военный корабль, Христофор от радости захлопал в ладоши и закричал: «Ура-а-а!».
– Умеешь фехтовать? – спросила я.
– Нет, – признался Завоеватель.
– Как же так? Все пираты умеют!
– Он только нас колотит палкой и бьет хворостиной! – пожаловалась на брата Ульяна.
– А кто меня научит фехтовать? – тоскливо протянул Христофор.
– Мы сами научимся.
От такого предложения глаза Христофора засверкали.
– Но шпаг-то нет! – напомнила Ульяна.
Ульяна и Любомир строили крепость из пластмассовых кубиков, которые я заранее отмыла от паутины и высыпала на чистый паркет.
– Для начала мы научимся сражаться плюшевыми игрушками! – нашлась я.
Дети захохотали.
– Игрушками можно сражаться? Как в компьютере? – догадался Любомир.
– Тащите крокодилов, мишек и удава! – распорядилась я. – Диван будет нашей «Черной жемчужиной», а сражаться мы будем в центре зала.
– Да-а-а! – Дети бросились искать разбросанных по всему дому плюшевых зверей.
Завязалась нешуточная битва между пиратами и военно-морскими силами королевского флота. Христофор преобразился. Скакали и веселились мы часа четыре, пока не свалились от усталости. Христофор, засыпая на диване рядом с Ульяной и Любомиром, благодарно произнес:
– Никто с нами не играл так! Никогда! Вы мне очень-очень нравитесь, абрек Полина!
Ключи к сердцу сорванца были найдены.
Мне шел двадцать второй год, и такими могли быть мои собственные дети. В военное время в Чечне старейшины разрешили ранние браки, и если бы меня выдали замуж, как планировали, в тринадцать-четырнадцать лет, то сейчас мои сын и дочь могли быть ровесниками Ульяны и Любомира.
Лежа на шкафу, я читала им свои стихи:
Я большой серый волк,
Я зубами щелк да щелк.
Поворую всех ягнят,
Доберусь до поросят…
А от Красной Шапочки
Оставлю только тапочки!
Ведь давно известно всем,
Что я тапочки не ем.
– Еще! Еще! – просили дети.
Во дворе у псины рыжей
Родились щенки.
Никогда их не обижу,
Покормлю с руки…
Этот, самый белолобый,
Пусть он будет мой!
Если мама мне позволит,
Заберу домой!
Научу командам разным:
Сесть! Идти! Лежать!
Будет рядом он со мною
Весело бежать.
– Мы нарисуем вам щенка, тетя Полина, – пообещал Любомир, проваливаясь в мир сновидений.
Лампадка, зажженная Львом Арнольдовичем у икон, мерцала, озаряя нашу комнату. Разглядывая заснувших детей, я чувствовала, будто вместе с суматохой, огорчениями, тяжелым, почти непосильным трудом из ломбарда войны ко мне возвращается утраченная юность. Кровавая бойня под свинцовым небом, которая прокручивалась, словно вал пианолы, внутри моего сознания, безропотно замирала от детских взглядов и голосов. Стихала музыка грозовых раскатов, и кошмары, извлекаемые из глубин памяти, бессильно меркли. Мародеры, преступники, доносчики и убийцы бледнели на палитре нового дня, рядом с детьми.
Я разучилась верить людям, забыла, что такое настоящая дружба. Бескорыстную любовь дарят только дети. Детство – время правды. В детстве ненавидят – искренне, любя – жертвуют собой. Окунуться в мир детства стало для меня бесценным подарком, целительным эликсиром. «В войну несколько месяцев пришлось спать на снегу, я промерзала до костей, и кто знает, дано ли мне после этого стать матерью, а им я сейчас нужна», – думалось мне.
Ежедневно мы с Христофором фехтовали, пересматривали приключенческие фильмы, говорили о волшебных картах и несметных сокровищах. Христофор смастерил шпагу из длинной ручки от железного совка и прыгал с трехногой табуретки на ветхое кресло. Он бойко горланил песни и сражался, как настоящий пират. Несмотря на то что мальчик был в перчатках, он иногда пропускал удар, и моя шпага попадала ему по рукам, но он не жаловался.
– Я морской разбойник! – важничал он.
Соорудив ракетки из твердых резиновых тапочек желтого цвета, которые привезла с собой, я придумала игру в настольный теннис. Мячик летал пулей между игроками. Играли по очереди: я и Христофор, Ульяна и Любомир. Христофор несказанно гордился победами.
Ульяна и Любомир были послушными детьми, они по первому зову шли есть, спать и гулять. Проблемы возникали только с дерзким Христофором, желавшим подчинить себе мир. Аксинья училась дружить по-своему. Она брала меня за руку, мотала головой из стороны в сторону и тоненько, протяжно мычала. Так она просила добавку к завтраку: блин с вареньем или немного зубной пасты – полакомиться. Мой шампунь она выпила залпом, сбив ногой навесной замок со шкафчика в прихожей, но ничего плохого с ней не произошло. Аксинья выглядела довольной, гладила себя по животу, урчала и закатывала глаза, показывая, как было вкусно.
– Она с младых лет жует порошок, ест зубные пасты! – рассказал Лев Арнольдович. – Мы ей не даем специально, но если случайно отведает, беды нет. Это для нее как десерт!
Лев Арнольдович верил, что Аксинью может излечить магия, и специально возил ее к шаману по имени Потап.
– Потап сказал, что ему нужно время. Обычная медицина тут бессильна.
– Вы верите в магию? – поразилась я.
– Полина, а что будет, когда я помру? – скорбно вздыхал Лев Арнольдович. – Марфа Кондратьевна моментально сдаст Аксинью в психбольницу! Это ведь я в свое время не разрешил ей. Скандалы у нас были страшные, до драки доходило… Марфа с дочерью не справляется, не смотрит за ней. А в сумасшедшем доме больных зверски избивают! Насилуют! Нет! Нельзя ее туда отдавать!
– Нельзя! – согласно кивали я, Ульяна, Любомир и Христофор.
Лев Арнольдович, излив нам душу, брал бутылку крепкого алкоголя и шел на десятый этаж к поэту Вахтангу Давидовичу.
Уложив детей спать, я читала книгу Ирис Юханссон «Особое детство» о восприятии ребенком-аутистом нашей реальности. Лев Арнольдович объяснял поведение больной дочери тем, что Аксинья ментально находится в параллельной вселенной и видит человеческие слова и звуки в виде клякс-чудовищ.
На основе этой теории я придумала показывать Аксинье за обедом и ужином разноцветные карточки. Если она хотела добавки, то чаще всего выбирала зеленую карточку, если отказывалась от прогулки, то красную. Желтая карточка означала, что она хочет послушать классическую музыку, чаще всего Шопена, а голубая – прогулку к роднику. Коричневая карточка означала гнев. Показав на нее, Аксинья немедля могла плюнуть или ударить того, кто находился рядом. Заметив, что она тянется к коричневой карточке, дети прятались, а мы со Львом Арнольдовичем держали оборону.
За первые десять дней мне удалось приучить Ульяну и Любомира обходиться без памперсов. Я вставала посреди ночи и водила их в уборную. При первых позывах дети пачкали штаны, потому что не знали жизни без памперса. Но затем начали проситься в туалет и бегать туда самостоятельно. Еще причиной для гордости было их старательное и быстрое обучение пользоваться ложкой, а не хватать руками картофель из супа.
В двадцатых числах декабря прибыли гости из Израиля: двоюродный брат Льва Арнольдовича, Абрам Моисеевич, и его миниатюрная большеглазая супруга Рахиль. Абрам Моисеевич был старше Льва Арнольдовича на три года, а Рахиль, разменявшая четвертый десяток, выглядела юной женщиной благодаря изящности и очаровательной улыбке.
– Мы вместе двадцать лет. У нас трое детей! Счастливый брак, благословенный Богом! – хвалился Абрам Моисеевич.
– Израиль – наша обитель! Израиль – наша опора! – с энтузиазмом восклицала Рахиль.
Передо мной оказались самые настоящие евреи, в первые же минуты знакомства сообщившие, что Марфу Кондратьевну родные и друзья называют исключительно Тюка – производное от фамилии – и что в ее доме всегда было голодно и грязно.
– Детей Тюка воспитывать не умеет, она их не кормит и не лечит. Мы привезли с собой лекарство от вшей. Обработай их, пожалуйста. И напиши список, что нужно из продуктов. С детьми у нас вся надежда на нянь и гостей, – сказала мне Рахиль.
– На Тюку, Полина, внимания не обращай, какую бы пургу она ни гнала. Ей на других наплевать, она любит использовать людей и кидать их, – поделился со мной Абрам Моисеевич.
– Она же правозащитница, в Европе про Чечню рассказывает… – растерялась я.
– Она по-английски ни бельмеса, с переводчиком еле-еле мямлит, пересказывает с умным видом то, что от таких бедолаг, как ты, наслушается, – пояснил Абрам Моисеевич.
Из Израиля гости привезли сладости и древние талисманы – хамсу – оберегающие от сглаза ладони.
– Это Божья ладонь! Приложись к ней! – Абрам Моисеевич засунул один из амулетов в нагрудный карман на рубашке брата.
Абрам Моисеевич и Рахиль держались от семейства Тюки на расстоянии, предпочитая только ночевать в их доме. Постельное белье они предусмотрительно прятали у Ларисы.
– Не хотим, чтобы дети запачкали, – признались супруги. – А с Ларисой мы давно дружим! Ей в подарок привезли гранатовое вино! Вкуснее его не отыскать!
В предновогодней суете незаметно для остальных появилась в квартире четырнадцатилетняя Глафира. Она была второй по старшинству дочерью в семействе и приехала на новогодние каникулы. Внешне девочка походила на Марфу Кондратьевну – сутулая, с узким бледным личиком, длинными волосами и грустными темными глазами.
– Меня родители услали в интернат, я им здесь мешаю, – скорбно глядя в пол при знакомстве со мной, сказала Глафира.
Моя смена заканчивалась около двух часов ночи, после чего я могла украдкой, при свете фонарика почитать поэзию узников ГУЛАГа, так как электричество правозащитники экономили и не разрешали включать.
Утром я звонила матери. Односельчане украли и съели ее кошку.
– У тебя все в порядке? Ты пришлешь мне деньги? – сквозь слезы спросила она.
– Постараюсь. Как только мне заплатят, – заверила я мать.
Но платить мне никто не спешил. Меня занимали мысли: сколько Марфа Кондратьевна собирается заплатить за три недели круглосуточной работы? На мне дети, уборка, готовка, кошки. Смогу я помочь матери? Оплатить часть кредита, нависшего как снежный ком? Мама перед отъездом в Москву раздавала питомцев: собак и кошек. Она надеялась, что в зажиточных семьях их не съедят. Бомжи в селах голодали и потому промышляли ловом бездомных животных.
– Алкаши убили и съели Барбоса, – сообщила она.
Это была собака ее соседки – бабки Алисы.
– За гаражами утром обнаружила потухший костер и его шкуру, – всхлипывала мама.
– Он на днях мне снился! Будто сидит на ветвях зеленого дерева, словно птица, – сказала я.
– Марфа Кондратьевна не подведет? У меня в комнатке так холодно, что пар изо рта. Я отключила газ, свет, воду, это положено по закону, если хочешь уехать. Когда мне брать билет до Москвы?
– Марфа Кондратьевна пообещала, что снимет нам жилье сразу по возвращении, – передала я маме слова благодетельницы.
Марфа Кондратьевна и Зулай вернулись из Магадана поздно ночью. Следом за ними явились очередные гости с бутылкой и составили компанию еврейским родственникам, зажигательно распивавшим в кухне вино.
Спальное место на шкафу оказалось занято, и мне бросили матрац на пол рядом с кошачьим лотком.
– Здесь ночуй, – велела хозяйка дома.
Утром, разгребая горы посуды под пристальным взглядом Марфы Кондратьевны, сидевшей на лавке, я попыталась заговорить о войне.
– Все народы Чеченской республики пострадали! Нужно добраться до «Новой газеты», может быть, в память о госпоже Политковской, из уважения к ее труду они опубликуют фрагмент моего чеченского дневника. Тогда люди узнают, что происходило с мирными жителями во время войны.
– Ни «Новой газете», ни кому бы то ни было из правозащитного мира твои дневники не нужны! В газете свое мнение о войне напишут и успешно его обналичат, – отчеканила правозащитница. И, вздохнув, прибавила: – Я лично знала Анну. Тексты Политковской печатали крайне неохотно, мотали ей нервы, издевались. Она с трудом пробивалась в родной редакции.
– Под бомбами в Грозном первыми погибли русские старики, а потом чеченские дети в горных селах. Советская Чечня была многонациональной республикой! Война – общая трагедия. Погибли люди разных национальностей!
– А кто там пострадал, если не чеченцы? – осторожно спросила Марфа Кондратьевна.
– Все народы, которые там проживали! В Грозном проживало более трехсот тысяч русских до Первой войны и во время нее. А сколько татар, украинцев, цыган, кумыков, ингушей…
От моих слов правозащитница закашлялась и возмущенно хлопнула себя по коленке рукой. Ее черная юбка негодующе взметнулась, как крылья вороны.
– На такие заявления никаких грантов не будет! – раздосадованно вскричала она.
– Пострадали все народы Чечни, – спокойно повторила я.
– Да как ты смеешь?! Что ты вообще об этом знаешь?! Все знают только правозащитники!
– Я там двадцать лет прожила, десять из которых вела дневник и собирала истории разных людей, – напомнила я.
– Правозащитники знают лучше! – не сдавалась Марфа Кондратьевна.
– Будучи журналистом, я узнала историю, как чеченка, выдававшая себя в Грозном за правозащитницу, обманом забирала квартиры у выживших украинцев, русских, армян, у тех, кто пережил бойню после Первой войны, когда бандиты вырезали людей кварталами, объявив нечеченцев вне закона! Сверху на нас щедро падали русские бомбы! Мир несправедлив. Отпрыски той аферистки уехали в Норвегию как политические беженцы, они якобы пострадали от войны, а сама она захватывала квартиры вместе с имуществом целыми этажами!
– Не желаю слушать, – холодно оборвала меня Марфа Кондратьевна. – Разговоры подобного рода меня утомляют. У нас тоже были теракты: «Норд-Ост», Беслан, Будённовск…
– Конечно, были. И я сочувствую людям. Но никто не желает слушать, как мы жили десять лет в сердцевине ада, как на наши дома сбрасывали ракеты. Справедливость в том, чтобы преступления назвать преступлениями и защитить мирных людей – словом и делом.
– Гранты из США и Европы предназначены для защиты чеченцев, отстаивающих независимость Ичкерии, остальным просто не повезло, – завершая разговор, Марфа Кондратьевна примирительно зевнула.
Она удалилась в кабинет, а хозяин дома, показавшись из своей комнаты, попросил налить ему чаю. Кошки рядом с ним драли наволочку на полу, забиваясь в нее, как в мешок, и катая друг друга.
Постельное белье до моего приезда не стиралось месяцами, а сейчас, выстиранное, оно сваливалось в кучу вместе с подушками, одеялами и пледами. Вечером каждый из гостей и обитателей квартирки вытягивал оттуда что-то наудачу.
Обеды и ужины я готовила на электрической плите. В Грозном все варочные плиты были газовыми. Так было и в Ставрополе. В некоторых деревнях до сих пор топили печи дровами…
– Москва – особенный город, – охотно пояснил Лев Арнольдович. – Люди на периферии живут в нищете, а здесь власти нам плиты поменяли, поэтому дома не взрываются.
Сколько людей из-за аварий с газовыми плитами каждый год гибнет по стране, никто не считает, но, думаю, не меньше, чем на войнах.
– Почему все так несправедливо? – расстроенно спросила я.
– Все равны, но некоторые «равнее», – сказал Лев Арнольдович. – В Москве другие пенсии, пособия, зарплаты. Московская прописка – залог успеха. Москва – государство в государстве. Кстати, здесь полно нелегалов и бомжей. Им в жизни не посчастливилось, прописка осталась для них мечтой! Костьми динозавров завалены обе столицы – это те, кто не смог вскарабкаться на пьедестал успеха…
– Пожалуйста, купите продукты. Холодильник совсем пустой.
– Попрошу деньги у Марфы Кондратьевны, – пообещал Лев Арнольдович. – Детскими пособиями заведует она.
Я решила повторить сказанное о войне и посмотреть на его реакцию. Лев Арнольдович меня выслушал.
– Марфа Кондратьевна остро реагирует, если правозащитников ругают. Она знает послов Франции и Норвегии. Обедает с ними. Деньги ей иногда дают, гранты – по-научному, – взяв у меня из рук чашку, сказал он.
– Гранты? За что? – поинтересовалась я.
– Ну, она о чеченской войне рассказывает…
– Рассказывает, что гостила в Грозном?
– Пару дней в начале Первой чеченской, затем во Вторую войну наведывалась на недельку…
– Значит, она ничего на самом деле не видела и не знает.
– Знает – не знает, для протекции главное – имя и связи. Я и сам миротворец, приезжал туда с камерой, снимал как-то обстрел города.
– Марфа Кондратьевна обещала помочь издать дневники о войне. Все, ради чего я выжила, – тетрадки, написанные под бомбами, – напомнила я.
– На это, Полина, даже не надейся, она своими делами занята, – отрезал он. – Смотри за детьми!
За ужином Марфа Кондратьевна сообщила, что по дороге из Магадана заскочила к Ирису Тосмахину, признанному в правозащитных кругах политзаключенным.
– Ирис сидит в тюрьме за идиотические высказывания, – поделилась она.
– То есть он не совершал уголовного преступления? – Рахиль изумленно подняла брови.
– Ирис Тосмахин – богохульник и нес околесицу, – ввела нас в курс дела Марфа Кондратьевна.
– Вы ему помогаете? – уточнила я, подкладывая в тарелки детям и гостям запеченный картофель.
– Да! Статьи про него пишу, – отмахнулась Марфа Кондратьевна. – Ему это, конечно, никак не поможет, но я же отвечаю за права человека.
– За что его все-таки посадили? – поинтересовался Абрам Моисеевич, оглядываясь, чем бы опохмелиться.
– Он не исключал того, что теракты могут быть оправданны, а еще хотел Мавзолей Ленина на Красной площади взорвать! – Лицо правозащитницы приняло свирепое выражение.
– И в чем насчет Ленина – богохульство?! – пошутил Лев Арнольдович.
– К мощам следует относиться с почтением! – растолковала Марфа Кондратьевна. – Православные мы али кто? Этот богохульник хотел взорвать Мавзолей; хватит, говорит, на Руси идолов и коммунизма. Я его мнения не разделяю, а статьи про него пишу только по доброте душевной.
– В тюрьму ты зачем к нему ездила, Тюка? – рассмеялся Лев Арнольдович.
– Он тайно передал письмо. Хочет, чтобы я его обнародовала! Ха! – довольно сказала Марфа Кондратьевна.
– Что значит «ха»? – уточнила Рахиль.
– Я письмо прочитала! А теперь пойду и сожгу! – объяснила правозащитница.
– Как можно?! – вырвалось у меня. – Дайте всем почитать, а потом обнародуйте! Он ведь ждет! Он надеется на вас!
– У тебя спросить забыла, – презрительно бросила Марфа Кондратьевна. – Ирис Тосмахин ищет сторонников, жаждет славы. Он атеист, и я не собираюсь пропагандировать его пагубные идеи! Славы ему не видать! Это я решаю, что предавать огласке, а что – нет! Вот так-то!
Мне постепенно открывалось, что те люди, кого общество считало сведущими в проблемах Северного Кавказа, получали скудную, обрывочную информацию. На самом деле они не разбирались ни в нашей культуре, ни в традициях и не умели общаться с представителями Чеченской земли, подвергая себя порой ненужной опасности, а иногда неплохо зарабатывая на нашем горе.
Не покидала меня мысль и об Анне Политковской, которая резко высказывалась о Рамзане Кадырове и которую убили в подъезде собственного дома.
В чеченском обществе на слова женщины не принято обращать внимания, спорить с женщиной недостойно мужчины, это равносильно переругиванию с диким или домашним животным, однако если женщина настойчиво повторяет обидные слова, ее ждет расплата.
Антивоенную позицию Анны Политковской я всецело разделяла, но ее слова о том, что человек, не имеющий образования из-за войны, – «просто дурак» и «лишен всякого таланта», удивляли: воинам не нужны школы, они отлично владеют мечом, а тот, кто любит литературу, прочтет ее даже под бомбами.
