Текст книги "Алекситимия"

Автор книги: Кира Мюррей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Она давно услышала фразу, что для родителей их дитя всегда будет ребенком, но она воспринимала эту фразу, казалось, до конца не понимая смысла. Сейчас она осознавала, что, как будто, не готова принять взросление своего мальчика. И пусть иногда, особенно, когда усталость наваливалась неподъёмным грузом, ей хотелось, чтобы Даниил стал взрослым побыстрее, но после она жалела об этих мыслях.

Ей казалось, что она скучает каждый день по вчерашнему дню. Когда Даниилу было два года, она скучала по нему годовалым, потому что тогда у него были до безумия большие, наивные глаза и он тянул к ней свои крошечные ручки.

Когда ему было три, она скучала по двухлетнему Даниилу.

Она положила ему руку на спину, немного ниже шеи, ведя его в ванную мыть руки. На мальчике была слегка большая для него футболка, от того ворот был немного ниже положенного и Ира чувствовала своей ладонью неприкрытую кожу спины своего сына. Та была мягкой, влажной и слегка липкой от пота, она была покрыта едва ощутимыми тонкими, мягкими волосками.

Рукава футболки заканчивались немного выше локтя. Тонкие руки Даниила, казались ещё тоньше, напоминали тростиночки. А локти казались слишком острыми, костлявыми и хрупкими.

Ира стала за спиной Даниила, когда они подошли к раковине и включила воду. Раковина была Даниилу до груди и чтобы взять мыло ему приходилось тянуться вперед, но уже не приходилось становиться на носочки, как раньше. Но Ира по привычке взяла жидкое мыло и налила его в ладони, сложенные лодочкой, сына.

Она едва ли не цокала языком, глядя на то какая бурая становиться пена.

Женщина прищурилась, заметив что-то ярко красное на руке сына и как только тот смыл пену она аккуратно схватила его за запястье, поворачивая его руку, чтобы лучше рассмотреть это нечто.

Кожа была воспаленной, а в центре были грязно-желтые пятна. Одно из таких пятен надулось, становясь похожим на волдырь с бурлящим внутри горячим гное. Возле ожога кожа, казалось, была раскалённой.

– Что случилось? – взволнованно спросила Ира, все ещё разглядывая ожог.

Он не был очень большим, но на детской руке казался чудовищной раной. Тем более у Иры не было ни одного предположения как её ребенок мог получить такой ожог. На улице было жарко, но это совсем не было похоже на обычный солнечный ожог.

Даниил же был совершенно спокойный, смотрел на воспаленную кожу на тыльной стороне левой руки, как будто это вовсе не была его рука и он не чувствовал обжигающей боли.

Он пожал плечами, как делают едва ли не все дети, а после бросил отрывистую фразу со слишком размытым объяснением о том, как появился этот ожог.

Ира нервно прикусила губу и не отпуская руки сына, как будто боялась, что как только сделает это он опять где-то пораниться. Она отпустила его руку только когда быстро накинула на себя старую футболку и схватила сумку. Но после она не отпускала его ладони весь путь до больницы. Она сжимала его маленькую ладошку с короткими, тонкими пальчиками. Даниил едва поспевал за ней, несколько раз он споткнулся, но Ира не замедлялась, стараясь попасть в больницу как можно быстрее.

Возможно, она преувеличила и достаточно было просто обработать ожог, но правда была в том, что её испугал не ожог, а поведение Даниила. Она вспоминала себя в детстве, когда кричала и плакала, каждый раз, когда падала. Даже если больно не было. Она вспоминала других детей. Они никогда не молчали, как будто не замечали своих повреждений. И они никогда не причиняли себя боль из-за любопытства. Дети были жестоки, они могли причинить боль кому-то другому из чистого любопытства и прирожденной жестокости, но никогда себе.

Ей хотелось утешения и успокоения, чтобы кто-то кому можно доверять, заверил её, что это абсолютно нормально, а она раздувает из мухи слона. Возможно, она будет выглядеть как истеричка, но накопившиеся сомнения терзали её.

– Что у вас случилось? – улыбаясь Даниилу спросил врач.

У него были добрые карие глаза и седые, густые усы. Он был как ожившая иллюстрация к книге про доктора Айболита. Ира подсадила Даниила, помогая ему забраться на обтянутую клеёнкой кушетку.

– Ожог, – объяснила Ира.

– Так, сейчас посмотрим, – сказал врач.

Недалеко от кушетки стояло множество мягких игрушек, чтобы успокоить маленьких, испуганных детишек и врач, наверняка, уже по привычке, взял плюшевую собачку и положил её на колени Даниила.

– Его зовут Гав-гав, – представил мужчина, приподняв плюшевую лапу, в приветствии, – ты ему понравился, и он хочет посидеть с тобой. Я посмотрю где у тебя болит, обещаю, больно не будет, а ты пока поболтай с Гав-гавом.

Даниил нахмурился в недоумении, глядя на собаку и как-то недоверчиво поднял её, после он посмотрел на врача, то ли желая объяснения, то ли желая одобрения.

– Вот и умница. Где у тебя болит?

Даниил протянул левую руку вперед, ожогом вверх, пристально глядя на врача. Тот улыбнулся, привычно воркуя, успокаивая ребенка, а сам потянулся к скляночкам и бинтам.

– Почему ты не болтаешь с Гав-гавом? Он тебе не нравиться? – принявшись за обработку ожога, спросил врач, чувствуя пристальный взгляд на своем лице.

Мальчик взял игрушку в правую руку, но казалось та его совершенно не интересовала, и он едва ли не забыл о ней. Он не бросал любопытных взглядом, не двигал мягкие лапы, изображая движение и совершенно не пытался пародировать голоса, имитируя жизнь в мягкой игрушке.

– Нравится, – сказал Даниил, разглядывая как врач начинает обматывать его руку бинтами.

Но он не дергался, даже когда ему должно быть было больно, что вызывало профессиональное беспокойство у мужчины. Такое поведение было не свойственно детям и пусть те были любопытны по своей природе лишь немногие могли рассматривать свои раны и как их обрабатывают и обычно, если они это делают, они непременно хныкали, как будто от наблюдения им становится больнее.

– Я не могу с ним говорить, – казалось, сказал самую очевидную вещь Даниил, – потому что он не живой. И я не могу ему нравиться.

– Вот как? – слегка посмеиваясь, сказал врач, завязав узел на бинтах и встав в полный рост, потрепал мальчишку по голове. Возможно, его беспокойство было напрасным, а мальчишка просто был из того малого процента, что слишком быстро развивается. А возможно, когда-то тот станет великим ученым, а он – его первый врач, будет едва жив из-за старости, но с гордостью скажет, что этот новатор и гений, когда-то был его пациентом и он уже тогда заметил его исключительность.

– Ну что, мамуля, – повернувшись к женщине и только в этот момент заметив её нервозность, сказал мужчина, – беспокоиться не о чем. Небольшой ожог, скоро пройдет. Я выпишу вам рецепт на мазь.

Он уже пошел к своему столу, готовый привычно рассказать сколько раз на дню и как обрабатывать ожог, удивляясь взволнованности женщины, когда та неуверенно попросила его отойти с ней на несколько вопросов.

Он бросил взгляд на ребенка, тот все так же не проявлял интереса к мягкой игрушке и внимательно что-то рассматривал через стекло окна. Послушно кивнул, он отошел ближе к двери, встав близко к женщине, чтобы ребенок точно ничего не услышал, хотя не понимал зачем такая скрытность и что же мать могло так взволновать.

На улице ярко светило солнце, до рези глаз. Но любопытство Даниила к нему не проходило. Солнце было загадочным и непонятным огнем в небе, а смутных объяснений родителей ему было недостаточно.

Он понимал, что оно не способно выжечь глаза – он никогда не видел людей с выжженными солнцем глазами, но способно оставить ожог на коже.

Пока остальные дети бегали по двору и катались на качелях, он сидел недалеко от дома. Там никогда не играли дети, потому что было слишком много стекла, и родители запрещали, угрожая тем, что они могут пораниться и чем-то заразиться. Но Даниилу нравилось играть с переливающимися стеклами.

Он брал разного цвета осколки и рассматривал как те блестят и переливаются разными цветами, но больше всего ему нравилось направлять их на землю и рассматривать какой цвет они создадут на асфальте.

А после он случайно обнаружил, что если направить солнечный зайчик, который он создавал с помощью стекла, на листик то тот темнел и начинал обугливаться до того момента пока не загорался.

Даниил нахмурился в недоумении и провел несколько раз по лучу, думая, что ощущения будут такие, как когда проводишь сквозь поток воды, который вытекает с крана. Но этого не произошло.

В нестерпимом порыве любопытства и желании разгадать тайну стекла, он направил луч себе на руку, чувствуя, как медленно кожа нагревается. Вначале обуглились короткие, светлые волоски, а после кожа начала краснеть. Но он не понимал, что происходит. И это заставляло его продолжать, как будто, в один момент, если он продолжит это делать, перед глазами высветиться ответ, подобно титрам в конце фильма.

Мальчик несколько раз моргнув, переведя взгляд с окна на мать с врачом. Она что-то доказывала обеспокоенным шепотом, врач же выглядел сбитым с толку и хмурил густые, седые брови в непонимании.

Он поднял руку, как будто пытался остановить её поток речи. Его лицо, казалось, искажалось мукой и усталостью от бесконечных вопросов от обеспокоенных родителей, которые впадают в панику от обычного прыщика.

Он бросил парочку фраз и, повернув голову, улыбнулся Даниилу, перед тем как ненавязчиво напомнить женщине, что у него есть ещё пациенты, которые действительно нуждаются в помощи.

***

Даниил шел по коридору, прижимая к груди книгу, опустив голову. Он шел неуклюже-быстро, каким-то пружинистым шагом, стараясь быстрее пройти через коридор, чтобы спрятаться в кабинете. Он чувствовал себя персонажем какой-то игры, который старается как можно быстрее пройти сквозь опасный участок, чтобы укрыться в бомбоубежище.

Волосы падали на лицо, мешая нормально видеть. Ему давно было пора подстричься, ведь волосы становились слишком длинными и он сам давал лишний повод для шуток. Но ему нравилось, что волосы мешают смотреть, ему казалось, что он так менее заметен и он не мог видеть всех этих лиц, искажённых в насмешливых выражениях.

Но он продолжал слышать хихиканье и излишне громкие шутки над ним – специально, чтобы он мог слышать их.

Даниил крепче вцепился в книгу, прижимая её так сильно к себе, что твердые углы врезались в его кожу. Наверняка, после останутся совсем крошечные синяки. Он старался думать о чем-то другом – вспоминал теоремы по математике или вычислять числа Фибоначчи. Старался занять свой мозг чем-то, чтобы не слышать этих смешков, чтобы они не после не всплыли на поверхность ночью, когда он будет пытаться уснуть.

Это было одно из самого ужасного в его положении. Из-за этого ему казалось, что у него нет безопасного места, без этих смешков и обидных слов, что преследуют его.

Когда он лежал ночью на своей кровати, окно распахнуто, от чего штора колыхается и бросает причудливую тень на потолок. Все перед гильзами слегка плывет из-за чего кажется, что он в лодке, которая дрейфует по волнам. Но вместо плеска воды он слышит хор мерзкого смеха, напоминающий гул гиен. Перед его глазами стоят гротескно искаженные лица, как будто это не живые люди, а картины каких-то современных художников.

Слова преследуют его, как будто приклеились к его коже. «Урод», «даун», «отсталый». Он не понимает, чем заслужил это. Он не был отсталым – он проходил множество тестов и учеба ему действительно нравилась. Многое давалось ему намного легче, чем его одноклассникам.

Один, два, три, пять, восемь – мысленно перечислял он.

Он споткнулся об что-то, хотя он не тешил себя мыслью, что это была случайность. Это было уже традицией – ставить ему подножки. Не проходило и дня без этого.

Коридор залился громким смехом, его обступили, мешая убежать. Книга упала куда-то вперед, а Даниил стоял на коленях, опираясь руками в пол, низко опустив голову, так что он мог видеть только пол перед собой. Его колени пекли, как будто от ожога, а ладони, наверняка, опять покраснели. Левый локоть немного болел, возможно, он немного содрал кожу при падении.

Даниил неуклюже поднялся, смотря в пол и подхватил свою книгу. Несколько листов неестественно сдвинулись, наверняка, придется её подклеивать. У него нет ни одной книги, которая выглядит как новая. Почему-то его одноклассникам и не только, кажется забавным портить его имущество.

А его родители как будто не понимают этого и думают, что он просто неуклюжий или возможно неаккуратный и из-за этого его вещи всегда такие неопрятные. От мысли, что родители просто закрывают на это глаза он поджал губы, искажая свои черты лица. Он сглотнул комок, застрявший в горле и вновь прижал к себе книгу, как будто старался спрятаться.

Он пошел вперед, сильно сутулясь, стараясь быть меньшим, надеясь, что получится пройти между школьниками. Но его сильно толкнули в плечо из-за чего он едва опять не упал, отшатнувшись на несколько шагов назад, вновь оказавшись посреди круга людей, которые окружали его. Он чувствовал себя как будто он стоит посреди арены.

Ему оставалось надеяться только на то, что скоро прозвенит звонок и тогда его не смогут продолжать держать в кругу – учителя не позволят. Они как обычно прикрикнут, чтобы они расходились по кабинетам. Но до этого и нечего надеяться, что они вмешаются. Учителя предпочитали закрывать на это глаза. То ли думали, что их вмешательство сделает только хуже, то ли считали, что он сам должен с этим справиться.

Даниил опять сглотнул тяжелый комок в горле, сильнее вцепившись в книгу. Они заметили его побелевшие костяшки и это заставило их смеяться лишь сильнее и спрашивать, что же он планирует делать. «Может, ударишь меня?» – со смехом предлагали с разных сторон.

Ему так невыносимо хотелось сделать им больно.

***

Даниил сидел в своей комнате погруженной в полумрак. Он запер дверь и плотно задернул шторы. Они были темными и плотными от того совершенно не пропускали свет заходящего солнца и зажигающихся фонарей.

Если закрыть глаза и прислушаться можно было расслышать сквозь плотно закрытое окно звуки города – машины, далекая музыка, неповторимый шум, который издает человеческая жизнь.

Все это было слишком громко, от того он закрыл окно, но теперь, казалось, в комнате из-за этого все меньше и меньше воздуха. Он был тяжелым и затхлым. С каким-то привкусом мха и плесени.

Сейчас, если бы у него была возможность загадать одно желание, зная, что оно неприменимо исполнится он бы загадал тишину. Быть там, где нет абсолютно никакого звука – где даже нет самого понятия «звук». Место, где даже не будет слышно его собственного сердца и дыхания.

Но ему приходилось довольствоваться лишь тем, что он мог приглушить звуки. Но все равно он слышал громкие вопли телевизора. Его мать всегда смотрела телевизор излишне громко. Как будто тишина приводила её в ужас. И она пыталась спастись от неё, прячась за веселыми лицами ведущих и глупыми тв-шоу.

Иногда Даниилу казалось, что мы никогда не получаем желаемого. Он мечтает о тишине, но не может её обрести. Его мать же желает шума, который будет способен заглушить её мысли. Или же их полное отсутствие. И это получить ей тоже не суждено. Бедная одинокая женщина обреченная на тишину. Её мужа вечно нет дома, а ребенок с каждым годом все больше и больше прячется в свою раковину, пытаясь быть как можно больше незаметным.

С тех пор как Даниилу исполнилось семь лет в ванной комнате на полочке всегда стояла упаковка с таблетками, которые ему запрещалось трогать. Он знал, что это таблетки матери и это было единственное, что ему сказали. Ему казалось, что она больна какой-то страшной болезнью и жил в вечном страхе, что в один день она умрет.

Только спустя года он узнал, что флакон таблеток – это антидепрессанты. Они стали чем-то настолько же привычным, как и вечно включенный телевизор. Он привык к ним, принимая, как ещё один способ матери справиться с тишиной, которая её так пугала.

Сейчас Даниил уже был достаточно взрослым – уже скоро закончит девятый класс, но тем не менее он не мог избавиться от мысли, что непрекращающаяся депрессия матери – это его вина.

Он был достаточно умен, чтобы знать, что депрессия – это не просто грусть из-за чего-то. Это болезнь, которая проявляется физиологически. Это не может быть его виной, но эта мысль продолжает его преследовать. Она наседает и давит. Говорит, что он не оправдал ожиданий своей матери. Глядя на него она поняла, что хотела совершенно не такой жизни.

Но рациональная часть его мозга, говорит, что это не правда. Ира любит его. Когда ей становится легче она пытается провести с ним как можно больше времени, в попытке наверстать упущенное и что ещё упустит.

Он искренне любит эти моменты. Тогда она может испечь кексы или пирог. А бывает они делают попкорн и смотрят что-то вместе, практически не замечая, что показывают на экране, бросая друг в друга попкорн и шутя.

Но её слишком часто нет, когда она ему нужна. Когда издевательства в школе становятся невыносимыми он приходит к ней и садится рядом на диван. Она гладит его по голове или просто прислоняется своим плечом к его плечу. Но этого недостаточно. Её взгляд слишком отсутствующий.

Сегодня был один из таких дней. Мать пытается заглушить тишину увеличивая громкость телевизора, а Даниил сидит в своей комнате сутулясь над письменным столом.

По всей столешнице были разбросаны тетради, книги, ручки. Казалось удивительным, что это все как-то балансировало и не превращалось в кромешный хаос. Чудом не падала со стопки тетрадей книга «К востоку от Эдема». Вместо закладки был канцелярский нож.

Сверху всего этого хаоса лежала фотография. Таких фотографий бесчисленное множество, они до безумия однотипны, но почему-то слишком болезненны.

Весь класс, им уже практически всем по шестнадцать, сидели в ряды, как на Римском Колизее. Низких посадили на стульчики, на самом переднем плане, средних ростом оставили стоять, третий же ряд состоял из стоящих на стульях.

Их расставляли по цвету кофт, по гендерной принадлежности и ещё черт знает по каким критериям, чтобы вышла, по мнению Даниила, максимально уродливая фотография.

Его верхняя губа слегка презрительно приподнималась, когда он смотрел на себя на этой фотографии. Он стоял в среднем ряду и даже невооруженным глазом было видно, что от него отступили немного дальше, как будто он был прокаженным или от него несло смрадом.

Глядя на себя на этой фотографии на Даниила накатывала волна ненависти. Его взгляд был отстраненным и тупым, напоминающий взгляд его матери, когда у неё был очередной, на самом деле почти постоянный, «плохой день». Все смотрели в объектив, он же, как немного в сторону. И это слишком бросалось в глаза.

Волосы слишком растрепанные и падали на лицо спутанными прядями. Неряшливая одежда.

Даниил схватил черный маркер, который валялся среди тетрадей и, зажав колпачок между зубов, открыл его. Он выплюнул колпачок и тот упал куда-то на пол с тихим стуком.

Маркер скрипел и казалось вот-вот сломается, когда он начал выводить линию за линией по одному и тому же маршруту, перечеркивая себя на фотографии, как будто играл в воображаемые «крестики-нолики». Он проводил по одной и той же линии раз за разом от чего она становилась толстой и продавливала плотный картон. Но этого было недостаточно и Даниил начал закрашивать себя полностью.

Он выходил за контур своего тела зарисовывая все от себя на этой фотографии.

Он громко, как-то хрипло дышал, как будто слезы истерики, сидящие где-то внутри, перекрывали ему дыхательные пути. Даниил выронил маркер и тот упал на стол, оставив черную, острую черту ближе к краю фотографии перечеркнув одного из его одноклассников.

Даниил прижал раскрытые ладони к лицу, ещё больше нагнувшись над столом. Парень прикусил нижнюю губу до боли и крепко зажмурил глаза, как будто боялся издать хотя бы звук или же боялся, что сможет разглядеть очертания себя на фотографии несмотря на множество слоев черного маркера.

Он убрал руки от лица, его лицо искажала болезненная гримаса. Он резко встал со стула, от чего-то с грохотом упало. Глаза пекли от непролитых слез, а горло сжимали невидимые, невыносимо тесные тиски.

Гортанно завыв он смел все свои вещи со стола. Те с грохотом посыпались на пол. Тетради раскрылись, ручки рассыпались, некоторые пропали безвозвратно, закатившись то ли под стол, то ли под кровать. Книга раскрылась ближе к концу, а канцелярский нож выпал с неё, оставшись где-то под слоями макулатуры. Но фотография как-то издевательски продолжала лежать сверху этого хаоса, привлекая внимание уродливым черным пятном, напоминающим чудовище, практически по середине фотографии.

Он упал на колени, точилка для карандашей болезненно впилась своими острыми металлическими гранями под колено. На раскрытых ладонях, которыми он упирался в пол, оставались красные точки от предметов, которыми был усыпан пол.

Он схватил канцелярский нож и скрутился над фотографией. Он давил на нож так сильно, что его пальцы и костяшки болели. Глаза были пугающе распахнуты, а нож со скрипом прорезал фотографию и оставил полосу на полу, оставил неглубокие прорези на дереве ламината.

Нож выпал с рук Даниила и упал возле фотографии, запустив руку в хаос, что творился на полу, он вытащил не закрытый маркер и начал чиркать по фотографии, перечеркивая своих одноклассников, пытаясь скрыть за черной краской уродливо-улыбающиеся лицемерные лица.

Когда все лица были перечеркнуты он в бессилии выронил маркер и запрокинул голову.

***

Даниилу десять и он в восторге от новых знаний. Но он не может избавиться от мечты, где он может учиться в маленькой уютной раковине, где будет сидеть в мягком кресле и его не будут окружать другие дети.

Он недавно слышал о мальчике, который учится на домашнем обучении, потому что у него какая-то серьезная болезнь и он не может ходить в школу. И Даниилу кажется, что это потрясающе. Ты можешь изучать что-то новое, что-то потрясающее и захватывающее сидя у себя за столом в пижаме и ничто не отвлекает тебя от получения новых знаний.

Когда он в классе он постоянно отвлекается. Его одноклассники слишком шумные, они часто плюют в него бумагой. Они засовывают мягкие, пожеванные клочки бумаги в ручки, с которых вытягивают пасту и резко выдохнув «выстреливают» в него бумагой.

Ему не обидно, но ему ужасно противно. Они мерзкие, кажутся ужасно грязными и ему не нравится, что после того, как они попадают в него все начинают громко смеяться. От этого он чувствует себя выброшенным за борт и непонимающе хмурится, от чего его одноклассники смеются ещё громче.

Когда Даниил хмурится он напоминает взрослого, кажется, что в его маленькой, детской черепушке проходят серьезные мыслительные процессы. Одноклассникам кажется это забавным. Они продолжают говорить, что он тупой, от того, что он постоянно отвлекается. Но Даниил действительно не может понять, для него это что-то недостижимое, как кто-то может на протяжении пятнадцати минут смотреть на одно и то же математическое уравнение и продолжать о нем думать.

Многие уравнения в его тетради брошены на половине развязания, как и сочинения по литературе, диктанты. Кажется нет такого предмета по которому он способен доводить задания до конца.

Он знает решение и оно очевидно для него. Так почему же для учителя не очевидно, что он знает? Для него это также абсурдно как и исписывать страницу за страницей тетради единой фразой: «небо голубое».

Ему слишком быстро наскучивает выполнять данные учителем задания, его мысли перетекают во что-то другое, а после и в третье, как будто без его участия и контроля. На математике он может рассуждать о истории и литературе, а на литературе рисовать пейзажи.

Зачем ему продолжать писать то, что он знает и что ему наскучило? Он искренне этого не понимает.

– Мам! – крикнул он, заходя в квартиру.

Там было привычно шумно. По телевизору шла какая-то передача и люди в ней были слишком громкими от чего мальчик поморщился. Смех был резким, а голоса высокие.

Ему больше нравились такие голоса как у его матери и отца. Они были немного глухие, негромкие и спокойные, как будто тягучие.

Он зашел в комнату. Как он и думал, мама сидела на диване, закутавшись в плед и смотрела телевизор. Мальчик бросил рюкзак на пол возле дивана. Когда мама заметит она напомнит, чтобы он так не делал, но, казалось, она давно делала это по привычке. Как будильник, который поставил на определенное время без повтора. Он прозвенит лишь раз, а позже заглохнет, выполнив задачу.

Даниил залез под плед, прислонившись боком к теплому маминому боку. На её коленях лежал пульт и он схватил его, уменьшая громкость. Он не выключал телевизор, потому что тогда наступала невыносимо тягостная тишина. Как будто эта тишина вскрывало что-то потаенное, что они усердно старались не замечать. Пока мама смотрит телевизор все нормально, она как и все остальные родители просто устала и решила отдохнуть за просмотром какого-то шоу особо не вникая в происходящее. Но если он выключает телевизор то какое-то время Ира смотрит в черный экран пустым взглядом, как будто не замечает, что он выключен.

Тогда Даниил может видеть отражение на черной плоскости и глаза матери пугают. Они похожи на черные бездны.

А после она поворачивает голову к окну, но Даниил не может избавиться от неприятного ощущения, что расходится по телу мурашками.

Поэтому он только уменьшает звук и играет в «притворись, что все нормально». Пока он не видит этого пустого, пугающего взгляда в отражении он может это игнорировать.

На столе перед диваном, на котором они сидели, лежала толстая книга. Он случайно нашел её в папином кабинете. Она была пыльной и потрепанной. И совершенно не была нужна его отцу.

Но Даниилу она понравилась. В ней по алфавиту разместили поговорки и Даниилу нравилось их читать, хотя многие он не понимал и тогда просил разъяснения у Иры.

Иногда у него появлялась любимая поговорка, которую он крутил у себя в голове, повторял, как будто смаковал, крутил и рассматривал со всех сторон.

Иногда он говорил маме какая у него сегодня любимая поговорка.

Даниил положил голову на мамино плечо и она положила руку ему на голову, едва заметно перебирая волосы.

– Сегодня мне нравится: все черти одной шерсти, – протянул Даниил, как будто растягивал конфету-тянучку.

– Хорошая поговорка, – мягко сказала мать.

Она всегда так отвечала. Почему-то ей нравилась каждая поговорка, которую он говорил.

– Мам, – резко воскликнул он, вспомнив.

Вчера вечером, перед сном он читал эту книгу и там была одна поговорка, которую он не понял. Он хотел тут же побежать в комнату к маме, чтобы узнать, что она значит, но мать спала, а отец говорил, чтобы он не будил её, если у него ничего срочного, потому что мама болеет.

– Что значит: «где клятва, тут и преступление»?

– Это значит, что каждое обещание нарушается, – спокойно ответила мама, поглаживая его волосы и Даниил нахмурился, как будто пытался сам прийти к такому решению, как будто он упустил что-то важное в этой строчке.

Ему было интересно, почему каждое обещание нарушается. Неужели их так сложно выполнять? Зачем их нарушать?

Они молчали какое-то время. Ира смотрела на яркие картинки на экране, поглаживая Даниила по голове. Мальчик задумчиво ковырял пальцем плед. Иногда отрывая ворсинки или особенно длинные нитки.

Когда он приходил к матери и так садился возле неё, она объясняла значение поговорок, а он мог рассказать о всех-всех мыслях, что его посещали в течении учебного дня. Ему казалось, что от этого камень, что давил на грудь становится легче.

Почему-то часто, почти каждый день, он возвращается домой с неприятным комком в горле.

– Мы сегодня на литературе изучали байки, – заговорил Даниил, не поднимая взгляда на мать.

Учительница читала в голос байки, а потом разрешала им сказать, какой у неё смысл, после же, иногда, она исправляла учеников, говоря, что на самом деле имел в виду автор.

Весь урок Даниил хотел сбежать куда-то или же закричать, шлепнуть учителя ладонью. Он не понимал. Почему смысл, который говорит учитель такой, когда для Даниила были очевиден современно другой.

Казалось, все в его классе были согласны с этим едино-правильным значением. Когда учитель спрашивал у них их интерпретацию байки они говорили примерно одинаковое, отличное лишь в выражениях. Потому Даниил хотел, чтобы спросили у него, но у него все не спрашивали и не спрашивали.

Ему казалось, что если он скажет как правильно то он выиграет, как будто они играют в какую-то заковыристую игру, где все пытаются его обмануть.

Учитель прочитал последнюю на сегодня байку и закрыл книгу. Он спросил у нескольких одноклассников Даниила их мнение и авторитетно покивал со снисходительной улыбкой, а после в более заковыристых выражениях сказал тоже самое.

Даниил же нервно крутил карандаш, хмуро смотря на столешницу. Когда в классе наступила тишина и учитель уже был готов дать домашнее задание он, все так же не поднимая взгляда, заговорил.

– Но почему это о том, что нужно договариваться? – учитель опять снисходительно улыбнулся и уже открыл рот, чтобы ответить, разжевав все нерадивому ученику, но тот продолжил. – Лебедь, рак и щука не могут договориться. Рак ходит по дну, лебедь летает, щука плавает. Они не могут договориться.

– Но если бы они договорились, – почему-то голос учителя был странный, искаженный какой-то непонятной интонацией, – то у них все получилось бы. Лебедь мог бы идти…

– Да, но… – перебил Даниил, – рак и лебедь могут идти по земле, хотя у них и разная скорость, но щука может только плыть. Это ведь о том, что у них не одинаковые возможности и даже если они захотят сделать что-то вместе они не смогут, потому что слишком различаются.

– Даня, – обычно к нему обращались так по имени, когда он совершал ошибку, как они думали. Даниил терпеть не мог это сокращение, – это метафора. Ты же знаешь, что это такое?

Даниил раздраженно вздохнул, несколько раз легонько стукнув резинкой на конце карандаша об парту и поднял глаза на учителя, глядя тому в район груди.

– От греческого «перенос». Это слово или выражение, которое употребляется в переносном значении.

– Ну вот, – голос учителя стал ещё мягче, так обычно говорят с младенцами, которые улыбаются и пускают слюни или хлопают маленькими, пухлыми ладошками, – ты же умный мальчик. Должен понимать, что на самом деле имеются в виду люди и байка призывает нас договариваться. У неё должен быть поучительный контекст.

– Если у неё нет поучительного контекста это не байка, – кивнул Даниил, – значит это не байка. Это просто история, которая указывает на то, что мы не равные.

– Даня, – со вздохом сказал учитель, – ты имеешь право на собственное мнение, но это не значит, что твое мнение верное. Как раз тебе не помешало бы научиться прислушиваться к другим. А теперь давайте запишем домашнее задание!