Текст книги "Иерихонская Роза (СИ)"

Автор книги: Кимера Эрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

========== Часть 1 ==========

Через полчаса все салоны Хрустальной будут говорить о том, что она совершила, и не всякий изнеженный дворянишка осмелится отозваться об этом в положительном ключе. Завтра утренние газеты будут пестреть заголовками о том, что она сделала, и практически все будут подавать это как великий скандал. Послезавтра деловые партнеры вместо дел будут говорить о том, как она поступила, а кто-то, возможно, даже сочтет это поводом разорвать контракты.

Пусть так! Пусть так. Она сделала то, что сделала, и жалеть о совершенном не в ее природе.

Риски и последствия? Да! Она осознавала и риски, и последствия, и все остальное. Она знала, что, скорее всего, пожалеет о совершенном, и что повернуть назад уже будет нельзя. Она пошла на риск, да, на огромный риск. Но разве можно было бы поступить иначе и не перестать считать себя приличной женщиной?

Когда вечерний променад был омрачен отчаянными криками девушки из внутреннего двора одного из домов, могла ли она просто проигнорировать это и спокойно пойти дальше? Это был не просто крик страха или даже отчаяния, нет, это был нечеловеческий, звериный вопль, вопль, от которого кровь стыла в жилах, а рука сама собой тянулась к распятию, и если человеческое существо было в состоянии издавать своим горлом такие звуки, то это означало наверняка, что случилось что-то ужасное, недопустимое, непостижимое, и Эрмера не смогла бы закрыть на это глаза. Просто так, от нечего делать, люди не кричат вот так, не орут во всю силу своих легких, во всю боль своей души.

А потом, когда испуганные слуги не сумели ее остановить, Эрмера увидела это жалкое существо, и у нее затряслись руки.

Столь мало было в ней человеческого, столь мало было разумного, что можно было бы принять ее за зверя, за косулю, попавшую в ловушку охотников, но все же она оставалась человеческой женщиной, и ей явно нужна была помощь. Тонко натягивалась на кости истощенная, истерзанная кожа, глубоко впали круглые глаза, спутались в клоки волосы, и жизнь, казалось, еле-еле теплилась в этом изнемогающем теле, а все же ее обнаженная худая грудь могла родить столь яростный крик, столь отчаянный вопль, мольбу о помощи: помоги, помоги, я умираю, я умираю тут, привязанная за черные от грязи руки к дверному косяку, я умираю тут, под ударами хлыста, которыми щедро осыпают мою спину. Помоги, помоги, я не хочу умирать, я так не хочу, я хочу жить, жить, ходить под одним с тобой солнцем, но моя кровь бурлит на моей серой коже, и на твоих глазах я… вот-вот…

Тогда Эрмера, словно дикая кошка, бросилась к ним, и хлыст, звонко рассекавший воздух, обвился вокруг ее руки. Несчастная все еще кричала, за болью уже не чувствуя, что удара не последовало, но скоро ее силы закончились, она уронила голову на плечо и только косила впалые глаза, удивленно рассматривая даму в дорогом лиловом платье и бриллиантах, не понимая, откуда этот садовый тюльпан появился в ее грязном мире. Эрмера все понимала.

– В чем эта женщина провинилась? – спросила Эрмера слугу, что растерянно топтался на месте и крутил в пальцах рукоять хлыста, не зная, чем объяснить для себя появление столь помпезной дамы при исполнении его столь негуманной работы.

– Это известная воровка, госпожа Эрмера, – услышала она смутно знакомый голос какого-то дворянина, и, напрягши память, сумела догадаться, в чей дом она так невежливо вломилась, в чьи дела засунула свой длинный нос. – Простите, что ее крик побеспокоил вас.

Эрмера смерила его холодным взглядом, выражавшим крайнюю степень презрения, вырвала из рук слуги хлыст и воскликнула, ни капельки не сдерживая своего негодования:

– Во сколько же вы оценили жизнь этой несчастной, виконт?

– В десять корс, госпожа Эрмера.

У Эрмеры от гнева все потемнело перед глазами, а руки затряслись пуще прежнего. Едва осознавая, где она находится, она открыла железную застежку своего кошелька и швырнула тяжелую горсть монет прямо в лицо виконту. Золото посыпалось на землю, на старую неубранную листву, на предусмотрительно выставленные подолы слуг, и сквозь свое негодование Эрмера услышала ехидный голос виконта:

– И еще кочан капусты.

– Козел, – коротко ответила Эрмера, карманным ножичком разрезая путы, державшие несчастную воровку. Ее легкое, словно бумажное, тело безвольно повисло на локте Эрмеры, глаза закатились, дыхание было хриплым, громким, но зато сердце упрямо продолжалось биться; виконт стоял рядом и что-то говорил о том, что женская доброта погубит человечество, и что госпоже Эрмере не пристало пачкать руки о кровь презренной нищенки, но Эрмера не обращала на его бормотания никакого внимания. Его сладкие, как будто бы участливые речи значили ровным счетом ничего, и уже завтра он будет с радостью рассказывать всем друзьям и незнакомым, какую глупость она совершила, какой каприз позволила себе, и разве можно иметь с такой дело? Вот вы, господин, стали бы иметь дело с женщиной, что заплатила за жизнь никому не нужной воровки тридцать два корса? А вы, мадам, стали бы сидеть за одним кофейным столом с той, что собственными руками позволила себе коснуться тела уличной карманницы? Ах, нет, ни в коем случае, месье, мадам!.. Какой скандал, какая смелость, какое безумие…

Безумие! Пусть будет так. Она безумна, совершенно безумна, но кто здесь не такой?

Воровка спала уже восемнадцать часов, и доктор говорил, брезгливо поджимая губы, что дело плохо, и настойчиво рекомендовал уважаемой госпоже Эрмере выбросить эту бестолковую шавку, пока в доме не завелись клопы. «Если вам некуда тратить любовь, госпожа Эрмера, у моей Лады недавно родились щенята…».

Щенок, шавка, отребье, крыса – ах, сколько ярких слов могли они придумать, когда нужно было кого-то оскорбить или унизить! С того дня Эрмера слышала их со всех сторон, от всех знакомых и посетителей, и твердо знала, что в ее доме спит не несчастная израненная женщина, а тварь, гадость, дрянь, собака… В сердцах этих людей Эрмера уже и не пыталась искать человечность, но надеялась, что хотя бы стыд не даст им выливать свой яд наружу. Ошибалась.

– Но, Эрма, – говорил Эстели, стоя в сливочных лучах заката и с щемящей любовью глядя на нее, – сейчас, допустим, ты вылечишь ее раны, дашь ей платье, даже если денег… Но дальше, что дальше, Эрма? Деньги она растратит, а Хрустальная, неужели ты думаешь, что Хрустальная забудет о том, что эта девочка – отребье… воровка! Неужели ты думаешь, что Хрустальная позволит ей спокойно жить среди приличных людей? Брось, Эрма, ведь ты же такая разумная, такая умная женщина…

Эрмера кивала и говорила себе, что обожает, когда он прав.

Да, Эстели часто бывал прав, и всякий раз это спасало ее шкуру и планы. Так и в этот раз: конечно, о чем она думала? Разве люди смогут закрыть глаза на ее выходку, на то, что она помогла преступнице? Что ждет эту бедную девочку после того, как Эрмера выпустит ее из-под своего крыла – боль, бедность, презрение, и снова пытка под звонким хлыстом какого-нибудь капустного виконта? Нет! Нет, это ведь полностью лишит всякого смысла все ее труды! Нет, так оставлять нельзя.

– Тогда, – Эрмера нервно крутила перстень на указательном пальце, – я объявлю, что девочка умерла, и перевезу ее в свою летнюю резиденцию, а потом представлю, как свою племянницу из провинции. Без грязи на лице ее все равно никто бы не узнал, да?

Эстели кивнул и счел идею хорошей, а если так решил Эстели, значит, она и правда хороша.

Хороша была летняя резиденция Эрмеры, ах, как дивна и хороша! Карета с бедной девочкой въехала в нее темной ночью, чтобы как можно меньше людей увидели ее, а всем любопытствующим полуночникам было сказано, что это поклажа госпожи Эрмеры прибыла вперед ее. «Ах, госпожи Эрмеры», потянули полуночники и приняли на веру эту ложь, а уже днем, уже в официальном экипаже, и сама Эрмера явилась в свои владения, встреченная всеобщей любовью и уважением. Ромашкой пахли хлопковые шторы в летней резиденции, крахмальной белизной сияли простыни, сладким бризом тянуло из приоткрытых окон, и безудержное солнце, гулявшее под потолком, ласкало белые лепнины на высоких сводах и бледные щеки девочки, что до сих пор спала, так редко будучи в силах прийти в себя. Нагнувшись над ней, Эрмера увидела под подушкой маленький мешочек сонных трав, что, должно быть, туда подложила старая добросердечная экономка, и, прижав мешочек к носу, Эрмера с наслаждением вдохнула их успокаивающий аромат и сказала себе, что, да, здесь, под льняным пологом расшитого пестрыми нитями балдахина, в окружении заботливых рук деревенских простаков и их добрых пожеланий, девочка гораздо быстрее придет в себя, гораздо легче излечит свои раны.

Так и случилось.

Придя в себя, несчастная сперва была ужасно напугана и могла лишь вертеть своими большими серыми глазами в разные стороны, но протяжные деревенские песни, лившиеся из приоткрытых окон, тонкие ароматы хлеба и батона, розовые сметанные сумерки, ложившиеся на холмы, не скрытые высокими зданиями города – все это быстро заставило ее почувствовать себя дома. Старая экономка стала для нее «бабушкой», и за ее толстые, грубые от работы руки девочка держалась так крепко, словно младенец за палец матери, и от «бабушки» же Эрмера узнала имя своей случайной питомицы: Сэрие.

С течением дней Сэрие становилась все более и более очаровательной на вид: вместо черных колтунов, состриженных Эрмерой, на ее голове выросли золотые локоны, словно рожь заколосилась, вместо выкаченных круглых глазок на лице засияли два глубоких серых ока, искрящихся, что Эрмерины алмазы, и вместо торчащих косточек, грубо облепленных кожей, как палка паутиной, тело обрело женские изгибы, где надо, появился жирок, а где не надо – не появился, и стада она так хороша, так замечательна, что деревенские парни слишком часто повадились прогуливаться вдоль резиденции госпожи Эрмеры, заглядывая в высокое окно с ромашковыми шторами, так часто, что пришлось даже разок послать на них поваренка с палкой, чтобы совесть имели!

Саму Эрмеру Сэрие не любила, но ту это ни капельки не обижало. Всякий раз, когда госпожа входила в ее спальню, Сэрие испуганно пряталась под одеяло и отказывалась издавать хоть малейший звук, как бы старая экономка ее ни уговаривала, а потом, когда Эрмера выходила за дверь, она слышала, как Сэрие уговаривает бабушку больше не пускать в ее комнату «эту жуткую ведьму с длинным носом», и слушала, как экономка изо всех сил пытается объяснить той, почему нельзя не пустить хозяйку дома в одну из комнат.

– Она прекрасна, как летний день, – шептал восхищенно Эстели. – И чиста, словно горный поток… Ты открыла новую алмазную копь, Эрма. И здесь твое чутье тебя не подвело.

Эрмера улыбалась и знала, что он снова прав.

Когда же жаркое лето собиралось зарумяниться теплой осенью, Сэрие совсем оправилась от своей слабости, и Эрмера приказала местной швее изготовить для девочки новое красивое платье. Наряд удался на славу: он был ярко-зеленый, словно кроны дубов в солнечный полдень, и расшитый нежными цветами дикой розы на юбке и по подолу. Эрмера держала его в руках и не могла перестать удивляться: сколь дороги были ее собственные платья, насколько талантливые швеи и портные работали над ними, сколько драгоценных камней и золотых нитей было потрачено на украшение лифа, а все же не найти даже в самом лучшем гала-платье в ее гардеробе и трети той красоты, что была в этом простом девичьем уборе. Не платье красит человека, ах, отнюдь, отнюдь не платье!

Когда Эрмера заглянула в комнату Сэрие, чтобы удостовериться, как той подошло новое одеяние, то застала ее за примечательным делом: завернувшись в простынь, девочка пыталась перелезть через подоконник на улицу, а щеки ее при этом были такими красными, что яблоки бы при виде нее побелели от злости.

– Ты с ума сошла! – воскликнула Эрмера испуганно, бросаясь к ней и хватая за руки. – Куда полезла! В таком виде!

– Отпустите меня! – взвизгнула Сэрие, раздирая до крови руки Эрмеры ногтями. – Теперь мне все ясно, все ясно! Но вы меня не заставите, уродливая ведьма, никогда меня не заставите! Я лучше умру, чем буду проституткой!

Эрмера втащила ее в комнату и захлопнула окно с такой силой, что жалобно задрожало тонкое стекло в оконной раме. Сэрие лежала на полу и плакала, сквозь пальцы глядя на ужасную ведьму, а сама ведьма стояла, дрожала и пыталась унять колотившееся в груди сердце, пыталась вернуть себе ясность мыслей.

– Глупая, что ты там себе навыдумывала? – спросила она наконец, скрестив руки на груди. – Какой проституткой? Как?

– Я знаю, зачем вы помогли мне! Мама меня предупреждала: за молодой девушкой сутенеры погонятся… Но я не дамся! Не дамся живой!

Дурочка бросилась к кровати, схватила шнурок, которым был подвязан вышитый балдахин, и обвила вокруг своей шеи, в полной готовности задушить себя. Эрмера спокойно опустилась в глубокое плетенное кресло, провела пальцами по голове прыгнувшего на колени юного кота, и сказала, лишь слегка усталым голосом:

– Неужели я похожа на сутешершу?

– Вообще-то, да, – искренне ответила Сэрие. – А что?

– Неужели ты не узнаешь меня, девочка? – продолжала спрашивать Эрмера. – Не узнаешь этот длинный нос, этот высокий лоб, крючковатые пальцы? Не узнаешь алмазы на груди и, как же там поется, «бледную кожу, в мушках без меры»?

– «Вот рожа алмазной княгини Эрмеры», – пропела Сэрие удивленно. – Не может быть! Так вы… вы не хотите, чтобы я была проституткой?

– Упаси Горви!

– Но тогда… Ой, – она принялась быстро-быстро разматывать свою шейку, смущенно краснея и боясь поднять глаза. – Тогда зачем вы помогаете? Почему спасли меня, почему подарили мне такое красивое платье?

– Полагаю, это мой долг как человека – помочь несчастной.

– И вы ничего не попросите взамен?

– Глупая девочка, у меня есть все на свете.

– И даже любовь? – смотря на уродливое лицо Эрмеры, неверяще спросила Сэрие.

Эрмера подумала о Эстели и улыбнулась тепло:

– И даже любовь, милое дитя. Разве любовь имеет отношение к красоте? Вот тебя, красавица, кто-нибудь любил?

– Мамочка, да, только одна лишь мамочка, но она умерла несколько лет назад.

– Сколько тебе от рождения?

– Зимою будет двадцать лет, ваше благородие…

– Я не дворянка. «Алмазная княгиня» – это прозвище. Зимою будет двадцать лет… ты знаешь, что зимние дети редко выживают?

– Правда?

– Да. Это значит, что с первых своих шажков по этому миру ты уже была настоящей воительницей, Сэрие. Тогда ты побеждала стужу и голод. Теперь победила раны и боль.

– Но тогда меня кормила мамочка, а теперь кормили вы.

– Дело не в той, кто кормит, а в той, кого, – сказала мудро Эрмера, улыбаясь краешками рта. – И ты погоди, погоди меня благодарить. Моя помощь еще не закончена.

– Как же! Вы дали мне все, что можно – платье, волосы…

– Я дам тебе кое-что более важное, Сэрие. Я дам тебе имя. Если у тебя есть имя, то не нужно иметь платье и волосы: двери будут открыты перед тобой, и куча людей с радостью захочет тебе помочь. А если имени у тебя нет, то будь ты хоть самой прекрасной девой на свете, ждут тебя лишь презрение и боль.

Сэрие глядела с сомнением, но не смела перечить, только изящные ее руки чуть подрагивали от напряжения и любопытства.

– И как… и как вы дадите его мне, это имя?

– Очень просто. Отныне ты – моя племянница, приехавшая из провинции, чтобы быть представленной свету. Да, ты простовата, нет ни манер, ни умения держать себя, и подбородок ты слишком наклоняешь к груди; но мы с Эстели быстро сделаем из тебя настоящую светскую бабочку! И Хрустальная еще поклонится к твоим ногам.

Сэрие улыбнулась:

– Теперь я могу вас поблагодарить?

– Теперь, пожалуй, разрешаю, – Эрмера шутливо махнула рукой.

– И я вас благодарю… но не за то, что вы подарили мне платье, и даже не за имя! Я благодарю вас за то, что вы подарили мне тетю. Я так долго была совсем одна, столько лет одна перед ликом Хрустальной…

Эрмера развела руки; и неожиданно Сэрие упала ей на грудь, коля алые щеки о сияющие бриллианты.

========== Часть 2 ==========

Сэрие вертелась перед зеркалом, со всех сторон рассматривая свое сочное тело и изящную, витиеватую прическу, украшенную крохотной кокетливой заколочкой с неприлично большим алмазом. Эстели обернул золотистый поясок вокруг ее талии, завязал в узелок, затянул, добавил бантик и отошел на несколько шагов, любуясь ею с видом творца, закончившего лучшую свою статую. Сэрие беззаботно смеялась и была совершенно довольна всем на свете: собой, этим нежным летним днем, этим солнцем, что ласкало деревенские поля, этим домом, который сейчас наполнялся запахом розмарина от рагу, и этой Эрмерой, которая держала в руках болеро Сэрие и заканчивала вышивать прозрачным бисером на нем вензеля.

– Ах, как же хорошо! Так хорошо, я готова кричать!

Эрмера покачала головой, но не смогла сдержать улыбку. На сердце было тепло и радостно от этого пронизанного счастьем очаровательного существа, и ей самой уже начинало казаться, что не так уж она и уродлива, не так уж и кривы ее пальцы. Сэрие будто умела заражать своими красотой и молодостью все на свете, все, что ее окружало: и бабушка-экономка стала носить более яркий платок и красную верхнюю юбку, и поварята начали подкручивать усики и чистить манжеты, и в красивом лице Эстели тоже поселилось какое-то тепло, сделало его сапфировые глаза еще яснее, его каштановые локоны еще блестящее. Эрмера не могла нарадоваться на них всех, и на жениха, и на воспитанницу, и с трогательным содроганием в своем холодном сердце дожидалась она того дня, когда им предстояло вернуться в Хрустальную.

– Ах, тетушка Эрма, тетушка Эрма, – приговаривала Сэрие, запуская изящные пальчики в ее редкие волосы и с нежностью их перебирая, заплетая хитроумные косы, – вы будете самой прекрасной невестой во всем Переходном! Вся Хрустальная падет ниц перед вашим очарованием!

– Ах ты льстица, – обиделась Эрмера и ущипнула глупую девочку за бочок, – зачем врешь мне?

– Но я не вру, тетушка! Я вас люблю…

Эрмера смеялась и с непривычной для нее уверенностью глядела в завтрашний день.

Могла ли жизнь быть лучше, могло ли солнце светить ярче? Кажется, впервые в жизни у нее было все, что она могла себе желать, впервые в жизни у нее была семья, и Сэрие беззаботно смеялась рядом с ней, втыкая в волосы фиолетовые вьюночки, а Эстели держал ее пояс и наблюдал за этой игрой, как за игрой их родной дочери, и иногда поправлял кончиком трости ромашковый венок на своей голове. Кругом была безудержная, бессмертная природа, пьянящая буйством красок и палитрой ароматов, а на сердце было тепло, такое невероятное тепло!..

– А скоро ли, тетушка, – спрашивала Сэрие, протягивая ей желтый одуванчиковый венок, – скоро ли я увижу вас в подвенечном платье?

Эрмера глядела на Эстели из-под кокетливо опущенных ресниц и туманно отвечала:

– Скоро…

И он сдержанной, но доброй улыбкой подтверждал эти слова.

Скоро, совсем скоро, как только Хрустальная снова раскроет перед ними свое сиятельное нутро! Когда будут собраны чемоданы, когда Сэрие сложит свои новые прекрасные платья в сумку и долго будет спрашивать, не случится ли с ними что-то в пути, ведь, бедняжка, никогда не ездила в карете. Когда, скрипя колесами, карета потянется по проселочной дороге, и вся деревня выйдет помахать на прощание Сэрие, а Сэрие прилипнет к щелочке в приоткрытом каретном окне и всю дорогу будет наблюдать за пробегающими мимо зелеными холмами и звонкими реками. Когда, наконец, Хрустальная, увенчанная башнями, как оспинами, наполненная дворцами, как струпьями, развернет перед ними свои золотые проспекты, когда дамы и господа, в шляпах и с изящными манерами, остановятся у помпезных магазинов и знаменитых лавок, чтобы пропустить карету госпожи Эрмеры, снимут шляпы, чтобы поприветствовать госпожу Эрмеру, и когда пурпурные двери ее дома откроются перед ними, а слуги отвесят полагающиеся поклоны: вот тогда, да, тогда можно будет начинать готовиться к свадьбе.

Но сперва девочку должен увидеть свет, а она должна понять, что сказка не вечна.

– Будь очень осторожна, – учила Эрмера, пока служанки укладывали золотые локоны Сэрие, – никогда ни с кем никуда не ходи, и не оставайся наедине! Особенно избегай мужчин, особенно симпатичных, нет ничего хуже красавцев…

– А как же Эстели, тетушка?

– Эстели – редкое исключение, подтверждающее правило.

– Как скажете, тетушка…

Эрмера подошла к зеркалу и взяла в руки позолоченный флакон помады.

– Никогда не говори о себе правду, и сама ни единому слову не верь! Не верь признаниям, не верь комплиментам. Там вокруг только ложь, только ложь, гордыня и презрение…

– Зачем тогда мы идем туда, тетушка Эрма?

Эрмера нервно стерла помаду с губ платком и улыбнулась сочувственно:

– Потому что там все приличные люди, дитя.

– Что же это за приличные люди, если им нельзя верить?

– Мудрость приходит со временем, дитя.

– Тогда я не хочу такой мудрости!

Она хотела вырвать из своих золотых волос розовые шелковые розы, подняла для этого изящную руку с невинными сияющими кольцами, но столкнулась взором со своим отражением и не смогла, не смогла разрушить этот образ, очарованная сама же собою. Служанки перешептывались и восхищались своей работой, а Эрмера наблюдала за ней со снисхождением и любовью, и только перебирала в голове все бриллианты из своей коллекции, ища тот, что мог бы подчеркнуть белоснежную лилейную грудь. Когда Сэрие, в своем простом обеденном платье из голубого шелка и воздушного кружева, вышла из дома, то само Солнце, игравшее лучами в стеклянных дворцах Хрустальной, засмущалось и скрылось за облаками, зная, что новое, более яркое светило почтило своим присутствием этот мир. Люди останавливались на улицах, чтобы поглядеть на Сэрие, розы в ее волосах, казалось, ожили и зацвели. Люди кланялись Эрмере и спрашивали, кто ее невероятная спутница, а, услышав, что племянница, изо всех сил старались сдержать сарказм, рвущийся наружу.

Да, они были не похожи, совсем не похожи, и сколь прекрасна была Сэрие, столь отвратительна лицом была Эрмера, сколь изящно лежал крохотный бриллиант на нежном декольте Сэрие, столь нелепо выглядела гроздь алмазов на плечах Эрмеры. Но разве же, разве же было им двоим до этого дело? Разве могла Эрмера думать о своем уродстве, разве могла Сэрие думать о своей красоте? Они видели лишь друг друга, и весь мир, казалось, существовал только для них, только для того, чтобы им было куда пойти, кому представить друг друга. Каждая из них больше всего на свете хотела, чтобы вторая нашла свое счастье, чтобы улыбка никогда не сходила с ее лица, и когда, отбросив шали на узочатые круглые спинки неудобных стульев, они присели на веранду летнего кафе, Сэрие схватила Эрмеру за руки, расцеловала горячо ее пальцы, ее широкие запястья, кружево ее рукавов, и прошептало, дрожа всем цветущим телом, словно садовая роза на ветру:

– Я так счастлива, так счастлива! Это лучший день в моей жизни, лучший, самый лучший, тетушка! Вы ангел, тетушка, вы святая, тетушка, я вас так люблю, тетушка, я и не знала, что можно так любить!

В глазах Эрмеры были благодарные слезы, но она сдерживала их, в груди Эрмеры было желание обнять это наивное существо и никогда не отпускать, но и это она победила; отобрав свои руки, она предложила Сэрие опробовать черный кофе, такой же черный, каким по легенде было сердце Алмазной Княгини, и очень долго хохотала от того, какое забавное личико Сэрие состроила, поразившись горечи.

Сэрие смеялась вместе с ней, хотя знала, что смеются над нею.

– Виконт мне сказал, что я – самое прекрасное творение Горви, что он видел в своей жизни.

– Тот самый виконт, что едва не убил тебя за десять корс и кочан капусты!

– Между нами говоря, тетушка: в кочан я припрятала еще пять корс…

– Талантливая воровка!

– Ах, тетушка! Вы разве не знаете? Воров есть лишь два вида: плохие и непойманные…

Мужчины останавливались у их столика, спрашивали имя прекрасной незнакомки, и каждому Сэрие предлагала угадать. Глядя на розы в ее прическе, они наивно отвечали, что ее зовут Роза, Розочка, Розия, Розиала, и все были осмеяны легкомысленной красавицей, но утешены тем, что теперь ее истинное имя было им известно. Эрмера потешалась вместе с ней и с удовольствием всем рассказывала, что это – дочь ее старшей сестры, и что сама сестра живет в деревне, откуда госпожа Эрмера родом, а девочку отправили в Хрустальную, чтобы вывести в общество; и общество было на полном серьезе готово закидать эту безымянную сестру благодарностями.

– Знаешь, как бы я назвала тебя? – спросила Эрмера, когда кофе был почти испит, а в воздухе повис сладкий полог наступающего вечера.

– Как же тетушка?

– Иерихонская Роза!

– Что это, тетушка?

– Это растение из пустыни, я видела такое, когда путешествовала. Оно похоже на комок сухой травы, мерзкий и гадкий с виду. Но если опустить его корешками в воду, то через несколько часов оно зацветет, зазеленеет, распустится, короче, оживет, и из уродливого перекати-поля станет прекрасным цветком!

– Тогда я понимаю, почему вы бы назвали меня так, тетушка.

– В самом деле?

– О! Но настоящая Роза здесь вы, моя милая покровительница. Нужно пробраться через шипы, чтобы увидеть прекрасное…

Эрмера обиделась бы на эту лесть, если бы не видела, что девочка совершенно искренна в своих словах.

Вечер настал мягко, незаметно, и голубое высокое небо зарозовело; Эрмера отвела Сэрие домой, где служанки переодели ее в настоящее бальное платье, усыпанное бриллиантами, как и полагается племяннице Алмазной КнягинИ, но Эрмера, взглянув на это, маникюрными ножницами срезала все камни – они были красавице ни к чему. Луна, видя, что ей нет смысла тягаться с красотой Сэрие, не стала являть свой белый лик на ночном небе, и ни одна звезда не мерцала на небесном куполе в эту ночь. Сэрие была сама не своя от переживаний, тысячу раз поправляла платье, сто тысяч раз поправляла прическу, и все спрашивала и спрашивала у Эрмеры, как ей вести себя перед графом, как ей с ним говорить, как разговаривать с гостями, а Эрмера умоляла ее не волноваться, быть собой, не волноваться, улыбаться, не волноваться, держать выше подбородок, не волноваться…

– Пять раз «не волноваться», тетушка!

– Потому что волнением ты все испортишь! У тебя от природы королевские манеры, Сэрие.

– Но как же так, тетушка! Еще вчера я крала, чтобы не умереть с голоду, а сегодня, в тафте и парче, я буду танцевать на балу господина Эстели!

– Глупая ты девочка…

– А вы – добрая тетушка…

Когда они прибыли в дом графа Эстели, вся Хрустальная уже знала о Сэрие и желала на нее посмотреть. Эстели принял невесту и ее племянницу как родных, представил обществу, поцеловал в щеки, и Сэрие оказалась полностью захвачена красотою бала и танцевала до тех пор, пока совсем не выбилась из сил, но и тогда юноши не давали ей продыху; весь город желал с ней оттанцевать! Весь город уже, заочно, любил и обожал Сэрие, знал ее имя, хотел видеть ее за обеденным столом в своем доме и, бедняжка, она даже не успевала отвечать на приглашения, предложения, просьбы…

– Ах, тетушка! Я совсем без сил, – пожаловалась она, упав на диван рядом с Эрмерой, которую за весь вечер пригласили на танец всего пару раз: Эстели и деловые партнеры.

– Что ж! Балы – не отдых. Вот, возьми бутербродик.

– Как же странно, тетушка, – потянула Сэрие, вертя между пальцев крошечный кусочек хлеба, – вроде бы на балу у графа, вроде бы крыша в золоте и ковер на полу, но закуски такие дешевые, ковер такой выцветший, и там, в уголках зала, там осыпалась штукатурка, и я, кажется, даже видела какое-то проросшее внутрь растение…

– Что сказать! Финансовые дела Эстели не в лучшем состоянии.

– Как же так, он же граф…

– А я – простолюдинка! А однако же, погляди, алмазы на моей груди стоят больше, чем весь этот дом!

– Но почему вы женитесь, тетушка?

– Как, почему? Потому что мы любим друг друга!

Этот ответ пришелся Сэрие по душе, и она заулыбалась, зарумянилась, захихикала, и снова спросила, когда же увидит свою дорогую тетушку в свадебном уборе. Эрмера кивнула этому вопросу и собственным мыслям, и сказала себе: а ведь действительно! А ведь самое время заняться подбором ткани, цветов, декораций…

– Люди просто в восторге от малышки Сэрие! – воскликнул Эстели, подходя к ним. – Всего за какой-то день ты стала всеобщей любимицей, а это уже о чем-то говорит.

– Ах, ну что вы, граф, вы мне льстите, не так уж я и…

– Ну, кокетничаешь ты точно как настоящая светская дама! – засмеялся добродушно Эстели. – Неужто женщины и правда впитывают талант к кокетству с молоком матери?

– О нет, дело в атмосфере! Здесь и воздух такой, знаете, возвышенный и эстетичный, и я, вдыхая его, кажется, становлюсь чуточку больше дворянкой… Может потому, что особняк старинный?

– О, да, особняк! Да будет тебе известно, крошка Сэрие, что моя семья живет в Хрустальной еще с самых-пресамых незапамятных времен, еще когда птицы были размером со слонов…

Эрмера улыбнулась и, извинившись, оставила их наедине, но двое были так поглощены разговором, что и не заметили ее исчезновения. Она успела дать пару танцев, перекусить, прогуляться по веранде, укрытой ночным покрывалом, и вернуться в зал, а эти двое все не могли друг от друга оторваться. Не замечая Эрмеры, Эстели предложил Сэрие танец, и та с радостью приняла его предложение, взяла его за руку, и они закружились на выцветшем ковре, прекрасные, молодые, словно мраморные статуи, ожившие по воле Горви. Эрмера наблюдала за ними с улыбкой, и на сердце у нее было тепло. Не было для нее большего счастья, чем видеть радость и удовольствие в их глазах, не было большего удовольствия, чем видеть, как они улыбаются, и, стоя в полутемной нише, наблюдая за ними, она представляла, как через много лет Эстели будет так же танцевать с их дочерью на ее первом балу, как он будет с обожанием глядеть в ее глаза, а она будет немного неловко переступать ножками в алых бальных туфельках, краснеть, улыбаться, задыхаться от восторга и счастья… Ах, какая приятная греза, какая сладкая мечта! Скоро, очень скоро она, Эрмера, нарядится в подвенечное платье, встретит его, Эстели, в белоснежном уборе, и он обнимет ее широкий пояс своими сильными изящными руками, и он поцелует ее тоненькие губы, и его поцелуй будет таким же теплым и сладким, как и его обожающий взгляд!

И он возьмет ее под руку и поведет в центр комнаты, и закружит, как кружит сейчас Сэрие, а сама Сэрие, в каком-нибудь неподдельно-очаровательном платьице, будет стоять в сторонке и плакать от счастья, рыдать от счастья за тетушку Эрму и за графа Эстели, и сколько счастья, сколько радости после того прекрасного дня поселится в их доме! Ах, хорошо, как же хорошо…