Текст книги "Пробуждение (СИ)"

Автор книги: Касаи Кагемуша

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

========== Боггарт ==========

Я очнулся, когда над лесом занимался рассвет. Небо на востоке уже окрасилось в розоватый, но на западе было все еще синевато-сизым, как всегда бывает в начале лета. Тихо щебетала какая-то птица.

Я лежал на спине, раскинув в стороны руки, и глядел вверх, на могучие стволы деревьев, уходящие вверх, на зеленые кроны и проблески небосвода выше. В голове был туман. В ушах гудело, словно меня ударили битой по затылку. Я не понимал, где я и почему я здесь, что я делаю в этом лесу на рассвете, как я попал сюда, в моем разуме роились десятки вопросов. Голова трещала.

Я повернул голову левее, и едва не застонал от боли: мне показалось, что моя шея сейчас переломится пополам. Я вернулся в изначальное положение и постарался расслабить все мышцы. Наверное, я сильно упал, и моя несчастная шея приняла весь удар на себя, спасая голову от сотрясения, иначе я не мог объяснить то, как ужасно чувствовал себя. Все тело ломило. Я приподнял левую руку, желая утереть ею лоб, однако с ужасом увидел, что мои пальцы были все в крови. Поднял руку выше. Изодранный рукав выходного костюма клочьями висел, рубашка была вымазана в чем-то серо-коричневом и тоже торчала лишь ошметками из-под плотной ткани пиджака. Начиная от самого плеча, мои руки были все вымазаны кровью. Я почувствовал, как мое сердцебиение ускоряется. Я ничего не помнил.

Я прикрыл глаза, стараясь припомнить что-нибудь, ну хоть что-то…

Я напрягся, призывая себе на помощь все свои силы, все рефлексы, все, что только мог. Я не чувствовал ни ног, ни пальцев рук. Свет, приглушенный кронами исполинских деревьев, и без того не сильно яркий в это время суток, резал мне глаза. Я был не в порядке. Черт возьми, о каком порядке только могла идти речь! Я был едва жив. И тем не менее… Тем не менее, даже с учетом моего состояния, даже с учетом того, что я не мог пошевелить головой, что я был весь в крови, что-то было не так. Но что, что?..

Зажмурился. Темнота.

Я находился в Запретном Лесу, это было очевидно. О, эти стволы, возвышающиеся, будто колоны древнего храма, этот мох с изумрудным отливом, эти маленькие белые цветы на длинных зеленых стеблях – это невозможно было спутать ни с чем другим. Я отлично помню все те дни и ночи, когда мы, еще подростками, совсем юнцами, тайком пробирались сюда. Мы могли часами бродить тропинками этого удивительного места, отыскивая новые и новые закоулки и полянки, поражаясь диковинным растениям и животным, провожая закаты и встречая рассветы. Вряд ли среди всех преподавателей нашелся бы кто-то, кто знал бы лучше чащу Запретного Леса. Даже Хагрид, помнится мне, боялся заходить сюда, однако могло ли это стать преградой для нас? Мы жили мечтой о поисках, об открытиях. Мы изучили каждый уголок Леса, став друзьями ему и его обитателям.

Но что же, что же я делал тут, на этой полянке, совершенно один?

Должно быть, я пришел из замка. Но куда я попал? Если бы я только мог оглядеться, осмотреть то место, где я невольно оказался! Но малейшее движение головой отдавалось такой острой, такой невероятной болью, что мне пришлось стиснуть зубы, чтобы сдержать вскрик. Приходилось довольствоваться малым – лишь собственной фантазией и домыслами. Впрочем, именно на почве теоретических размышлений мне не было равных в годы отрочества, так что все было не так уж и плохо. Ах, сколько раз мне приходилось путем логических умозаключений находить местоположение Джеймса и Сириуса, которые после попойки по обыкновению могли заснуть черт знает где.

Я глубоко вдохнул воздух в грудь, сосредотачиваясь, выдохнул, снова вдохнул, и внезапно задохнулся, закашлялся, распахивая глаза.

Я понял, что было не так.

Я не чувствовал ничего, ни одного запаха.

С самого раннего детства, сколько я помнил себя и свой недуг, всегда запахи сопровождали меня, словно хвост сопровождает собаку. Я мог различить тысячи оттенков ароматов трав в саду моей матушки, мог с закрытыми глазами определить, кто из учеников Гриффиндора вошел вечером в гостиную. Помню, на пятом курсе я здорово развлекал друзей, предсказывая, что нам ждать на обед. Запахи стали неотъемлемой частью меня. И вот теперь…

Это как проснуться утром и понять, что ты ослеп.

Ну ничего, ничего, Лунатик. Я снова закрыл веки, и мысленно начал считать, от одного до десяти и обратно, до тех пор, пока сердечный ритм не восстановился, а ком в горле не рассосался. Паника – вот тот товарищ, который мне уж точно был не нужен. Думай, Ремус, думай!

Я вышел, стало быть, из замка. Но что дальше? Вернее, не так. Что было до этого? Да, да, начинать надо было не с бесплотных попыток восстановить произошедшее недавно, надо было вспомнить, что было раньше.

Несколько дней назад первый и второй курсы писали выпускные работы. Я обещал проверить их работы как можно скорее, а потому несколько ночей просидел над свитками, практически не вставая. Вчера пятый курс сдавал практический экзамен, последний предварительный этап тестирования перед СОВ, и я знатно посмеялся, глядя, как близнецы Уизли на пару нейтрализуют боггарта. Несчастное существо, эти двое едва не прикончили его, и мне пришлось досрочно завершить эту секцию экзамена, поскольку я беспокоился, что еще несколько минут гомерического хохота всего потока бедное привидение может не пережить. В сущности, я разделял непопулярную позицию, испытывая к боггартам нечто схожее с симпатией: в свое время я изучал их на протяжении нескольких лет, и пришел к выводу, что то, что ошибочно считалось всегда механизмом атаки – умение превращаться в заветные страхи – на самом деле было доведенным до совершенства механизмом защиты. Можно ли осуждать беспомощного духа, который пытается напугать своих врагов? Разве не так делают тропические бабочки, желая спастись от птиц? То, как боггарт узнавал человеческие страхи, это было одним из самых ярких, самых прекрасных проявлений чудес легиметации, и поэтому я не оставлял надежды однажды проникнуть в тайну прозорливости этих удивительных существ. Это было бы настоящим научным прорывом.

Мне сложно было держать мысль, и поэтому она понеслась вскачь. Мне вспомнилась Лили. В тот год, когда мне было пятнадцать, у нас Защиту вел некий Чарльз Доусон, щеголеватый блондин выше среднего с манерной бородкой. Он был весьма харизматичен, на публике вел себя в высшей степени непринужденно, а потому неудивительно, что весь наш курс обожал его. Ну, или почти весь.

– Вот же надутый индюк, – фыркал Джеймс, хмуро глядя на профессора, который оптимистично рассказывал нам что-то о сглазах и противодействиях к ним. – Ишь, накрахмалил себе усы и думает теперь, что неотразим.

Дело, конечно, было не в усах профессора Доусона, и даже не в сглазах. Все дело было как раз в Лили, которая сидела на первой парте, и, широко раскрыв глаза и даже забыв о конспекте, слушала учителя. Это приводило Джима в настоящую ярость, и он сердито ворчал себе под нос, зыркая в сторону всеобщего кумира. Впрочем, мы с Сириусом и Питером тоже не особо жаловали нашего преподавателя.

– Не знаю ничего о его усиках, но даты восстания ведьм в Нормандии он переврал века так на полтора, – шепнул я, хихикая, Сириусу, перегнувшись через парту. Тот рассмеялся своим лающим смехом.

– Ты главное Сохатому этого не говори, у него и без этого сейчас дым из ушей пойдет, – Бродяга весело выгнул бровь, всем своим видом показывая, что сложившаяся ситуация его в высшей степени забавляет.

– Не у него одного, – пискнул Питер, тыкая пальцем куда-то вперед. Мы проследили за его жестом: Северус Снейп, сидящий рядом с Лили, выглядел ничуть не лучше моего друга, и его длинное лицо было перекошено. Мы втроем рассмеялись, и только колокол спас нас от того, чтобы быть обнаруженными.

Да, тот год принес нам много перемен. Уроки и байки Чарльза Доусона попахивали сходством с раскопками и открытиями его знаменитого тезки, однако Эванс, обычно столь внимательная к таким мелочам, совсем не замечала этого, полностью очарованная импозантным магом. Джеймс бесился, скрипел зубами и ругался вполголоса, но ничего сделать особенно не мог – его муза его не слушала, как не слушала она и Снейпа, который твердил, должно быть, то же самое. Тогда-то в голову нашего гениального Бродяги и пришла очередная светлая мысль.

– Что это ты такое припер, придурок? – Джеймс приподнялся на кровати, глядя на чумазого и довольного Сириуса, ввалившегося как-то к нам в спальню с каким-то огромным мешком.

– Это, друг мой, мой тебе подарок, – заявил тот, улыбаясь во все тридцать два, и я серьезно забеспокоился о здоровье моего приятеля.

– Ну спасибо, – Джим тоже не горел оптимизмом насчет находки Блэка. – Можно я передарю это кому-нибудь?

– Обязательно, – припечатал Сириус. Мешок, между тем, зашевелился, завыл, и я предусмотрительно забрался на кровать с ногами. – Обязательно передаришь, о другом и мысли быть не может.

Словом, так в нашей спальне появился боггарт, услужливо вытащенный Бродягой из одного из бесконечных шкафов в фамильном особняке. Когда Питер в тот вечер пришел с дополнительной Трансфигурации, он только и смог, что ойкнуть, от неожиданности садясь прямо на прикроватную тумбочку Джеймса.

– Мамочки, – прошептал он, крестясь. Надо сказать, до того дня я никогда не замечал за Хвостом религиозности.

Находка Сириуса между тем имела оглушительный, в прямом смысле, успех. Утром следующего дня вся школа услышала душераздирающий вопль месье Доусона, который столкнулся лицом к лицу с не менее перепуганным, чем он сам, боггартом. Студенты, толпившиеся в коридоре в ожидании занятия, толпой хлынули в кабинет, однако все остолбенели, когда увидели, что профессор беспомощно кричит, взобравшись на стол. По толпе прошлись смешки, перерастающие в смех. На полу сидела маленькая белая мышка.

Впрочем, Лили всегда оставалась собой, а потому именно она была той, кто, не позволив себе и тени улыбки, бросился на защиту перепуганного учителя. Она выскочила вперед, загораживая его собой, и боггарт завертелся, представая перед нами в образе какой-то долговязой девицы. Она открыла рот, но не успела произнести ни слова, как откуда-то из-за моего плеча в нее ударил луч заклинания.

– Ридикулус! – Джеймс стоял, выхватив палочку, и от его веселья не осталось ни следа. Девица-боггарт захлопала тонкими губами, однако не смогла сказать ни слова, онемев. Раззадоренная зрелищем напуганного профессора, толпа студентов снова заулыбалась, и мы с Сириусом не сговариваясь прыгнули вперед, магией спутывая тварь и запихивая в стенной шкаф, откуда он и вылез с четверть часа назад.

Потом, помнится, Лили долго орала на Сохатого. Обвиняла в безответственности, жестокости, глупости, бахвальстве, проклинала тот день и час, когда Шляпа выкрикнула его имя на распределении. Джеймс покорно слушал ее, глядя точно в глаза, даже не пытаясь защищаться. Когда она наконец замолчала, переводя дыхание, он засунул руки в карманы и сказал тихо:

– Прости. Я не хотел выставлять твою сестру смешной.

Он смотрел на нее серьезно и печально, плечи Лили дрогнули, и она вдруг горько расплакалась.

Ночью после этого мы с Джеймсом тайком переправили боггарта прочь за пределы школы. Сириус был на отработке очередного хамства в адрес Филча, Питер наотрез отказался приближаться к твари ближе чем на десять футов, и вышло так, что мы вдвоем, кряхтя и охая, вынуждены были тащить брыкающийся мешок прочь. Коридор Одноглазой Ведьмы, и без того не шибко комфортабельный, был слишком тесен, чтобы нести по нему спеленатое привидение, и, когда мы выбрались на поверхность в Хогсмиде, мы попросту рухнули на пол в Сладком Королевстве, раскинув в стороны руки и пытаясь отдышаться. Затем переглянулись и оба рассмеялись. Чумазые, растрепанные, мы были столь смешны, что без слез взглянуть на нас было невозможно.

Я полностью погрузился в воспоминания и заулыбался, вспоминая, как мы с моим другом через камин в баре на задворках деревни перемещались на Косой Переулок, оттуда в Лютный, а потом обходя сигнализационные чары левитацией пытались поместить мешок с несчастным созданием в Горбин и Бэркес. Когда в конце концов у нас это получилось, мы спешно трансгрессировали прочь, не желая быть застигнутыми на месте преступления, и почти всю ночь бродили по Лондону, хохоча и веселясь. В замок мы вернулись только под утром, и лишь благодаря чуду тут же не попались Филчу, которого, наверное, опять мучала бессонница, поскольку даже перед самым рассветом он продолжал шаркать по коридорам школы.

– Ну что, сбагрили боггарта? – Сириус приподнял от подушки голову, сонно глядя на нас.

– Да, да, – Джеймс отмахнулся, стягивая с себя свитер. – Спи давай, бестолочь, уже почти утро.

Я рухнул на кровать не раздеваясь, и тут же провалился в сон. В полудреме я видел удивительные замки, узенькие извилистые улочки, карнавальную толпу, отплясывающую лихой твист, боггарта в образе сестры Лили, танцующего в самом центре.

Боггарта…

Боггарта!

Ну конечно, конечно! Как я мог забыть? Боггарт, полнолуние! Как все было просто и очевидно, как я мог забыть о полнолунии! Мне захотелось рассмеяться от собственной глупости. Загадка разрешилась так просто, что я попросту не знал, что и сказать.

Теперь я вспомнил. Вот почему я сидел бессонными ночами над работами первогодок, вот почему мне не спалось. Все дело было в надвигающейся луне, мне всегда никак не удавалось уснуть в такие ночи. Теперь-то я вспомнил.

Вечером, за час или около того после отбоя, я вышел из школы. Еще было светло, и вокруг здания расселись ученики, кто группками, кто по одиночке, и все они наслаждались весенним солнцем и свежестью.

– Эй, профессор, вы куда? – я обернулся, махнув рукой Ли Джордану, сидевшему на берегу Черного Озера в компании Анджелины Джонсон.

– Прогуляюсь до Хогсмида, должны же быть плюсы в статусе преподавателя, – я улыбнулся, и пятикурсник рассмеялся мне в ответ.

– И правда!

– Эй, профессор, а возьмите в следующий раз нас с собой, мы вам пригодимся, – завопил один из близнецов, которые шли вдоль кромки к друзьям.

– Непременно, мистер Уизли, – я снова улыбнулся подросткам и, развернувшись, зашагал прочь. Последние закатные лучи окрашивали гладь озера в рыжий.

Сейчас уход из школы не составлял для меня трудностей, однако я помнил, как бывало раньше мы с лекарем крались через поляну у школы, едва прикрытые чарами невидимости. В ночи моего обращения редко какие заклятия по-настоящему действовали на меня. Мы проходили узкой тропой мимо раскидистых кустов у боковой калитки, спускались вниз, к хижине Хагрида, подходили к Визжащей хижине. Тут по обыкновению я оставался один. Я помню, как одиннадцатилеткой сидел в землистом подвале, трясясь от страха, как завывания наверху вгоняли меня в дрожь, как я шарахался от теней и еще больше – от света. Я тогда ненавидел луну. Ненавидел и боялся. Мне было так страшно, что те недолгие часы ожидания, которые я провел в подвале, показались мне столетиями и секундами одновременно. Следующим утром в Больничном Крыле я впал в лихорадку. Не помню, как я метался в бреду по казенной кровати, как стонал и молил прекратить мои мучения, как плакал, призывая мать и отца, однако, когда я очнулся, первое, что я увидел, было бледное лицо Сириуса, тогда еще всего лишь моего соседа по комнате.

– Очнулся, мадам, он очнулся! – это был крик Питера. Так я узнал, что мои будущие друзья все эти два дня не отходили от меня ни на шаг.

Вчера я тоже прошел мимо дома Хагрида. Помню, в окнах горел свет и суетились какие-то люди, я отчетливо слышал голос директора, отдававшего приказания неизвестным мне волшебникам в черных мантиях. Только тут я вспомнил о гипогрифе, которого Малфой-старший обвинил в покушении на своего сына и потребовал казнить. Никакие доводы, ничего не помогло. Мы с Флитвиком и Снейпом даже ездили в апреле в Министерство с ходатайством, подписанным всем педагогическим составом школы и совершеннолетними студентами выпускного курса, однако это не дало никаких результатов. Бедный великан! Мне тогда подумалось еще, что надо будет зайти к нему, поддержать. Наш лесничий всегда слишком привязывался к своим животным, и поэтому у меня были все основания полагать, что он будет очень страдать.

Потом я подошел в Иве. Я отчетливо помню, как произнес чары, как вошел в лаз, как снова расколдовал дерево. Помню, как загудели могучие ветви, распрямляясь во всю свою исполинскую длину. Меня всегда восхищало это дерево, с того самого дня, как я впервые увидел его. Я по обыкновению замер, прислушиваясь к шуму над входом, вдыхая запах листвы, когда услышал внизу крик. Это кричала Гермиона Грейнджер. Я пулей бросился вниз.

Стоило мне вспомнить этот крик, и воспоминания лавиной обрушились на меня, словно лавина, словно град.

Словно цунами.

В ту минуту мне стоило развернуться и побежать прочь, броситься к безлюдным высоким горам на востоке, перенестись туда, забиться в самую глубокую пещеру, завалить вход камнями и запечатать магией, мне стоило нестись оттуда быстрее ветра, однако я услышал крик. Крик Гермионы Грейнджер эхом отдавался в моих ушах, и в нем я слышал совсем другие голоса. Это кричала Мэри Макдональд и Дороти Вуд, кричала Алиса, кричала Лили. Я бросился вниз по коридору, несколько раз едва не полетев кубарем. Пульс стучал в моих ушах, а в нос бил какой-то до боли знакомый запах, знакомый настолько, что, будь у меня хоть секунда, я бы непременно узнал его. Но у меня не было секунды.

Я вышив дверь, влетая в комнату.

И у меня у самого из легких вышибло дыхание.

Он лежал на полу.

Он был тощ, словно скелет, его волосы и борода свалялись, от былой щеголеватости не осталось ни следа, одежда висела лоскутами по всему телу. Но он смеялся. Смеялся полубезумно, надрывно, но он смеялся. И в этом смехе я слышал смех семнадцатилетнего мальчишки, с которым мы гнали на мотоцикле в небе над ночным Лондоном.

Я покачнулся и только чудом не упал.

Сириус повернул голову, и мы встретились взглядами.

Мерлин всемогущий…

Я не знаю, какие небеса я должен был благословить, что я всего лишь обезоружил мальчишку. Клянусь, в тот момент весь мир сузился для меня до потрепанного мужчины на полу, и, если бы Гарри не отошел сам, перестав сжимать горло моего друга, я не могу гарантировать, что не отшвырнул бы его магией. Я и сам, кажется, помешался в ту минуту, перед глазами все закружилось, завертелось, и крики Поттера, Уизли, Грейнджер – все это слилось в единый поток шума где-то на периферии сознания. Мы просто смотрели друг на друга.

Сириус исхудал, был грязен и полудик, но его глаза, насмешливые и умные, были все теми же. Я смотрел в них, и, кажется, узнал бы из тысячи, хоть и не видел много-много лет. Это был все тот же мальчишка, что и много лет назад, тот, кто сидел у моей постели, когда я в бреду метался по ней, тот, кто принимал на себя мою вину перед Слизнортом, когда наш котел рванул, тот, кто толкал меня в спину, чтобы я пригласил Элизабет из Пуффендуя на Рождественский бал. Тот, кто весело подмигивал мне за спиной Джеймса, когда тот стоял у алтаря, глядя на свою невесту. Он был все тем же, тем же, и тот липкий ужас, то безумие, которое следовало за мной много лет, нашептывая, что Сириус был тем, из-за кого умер Джим, отступило.

Я сделал два шага вперед.

Не помню, что я сказал: это было что-то, что вырвалось само, что-то до боли естественное, что-то, что вылетело так, словно только и ждало этого мгновения. Что-то, что снова возвращало нас обратно, что делало меня Лунатиком, а Сириуса – Бродягой. Он улыбнулся. И я протянул ему руку, помогая встать.

От него пахло потом и землей, мокрой собачьей шерстью, неуловимой смесью трав, лесов и рек – всего того, где он, должно быть, жил эти месяцы. Это был он. И я сжал его так сильно, как только мог, моля Мерлина и Моргану, чтобы это было взаправду, чтобы это не было наваждением. Боже, как же я был счастлив! Я сам не верил себе и своим глазам.

Гарри что-то кричал, обвиняя Сириуса вновь и вновь в смерти своих родителей, Гермиона обличала меня, Рон забился в угол, однако я не слушал их. Как же все это было глупо, глупо! Какое это имело значение? Никакого? Я помешался, точно помешался, натурально сбрендил. Я крепко держался за плечо моего друга, словно боялся, что он пропадет и исчезнет, растает в воздухе, и он точно также сжимал мой рукав, потому что мы снова стояли на земле, снова были вместе, и нам так много надо было рассказать друг другу. Мы пережили так много, так невероятно много, мы перетерпели столько лет боли и одиночества, что теперь, казалось, само небо упало на наши головы. Снейп появился как всегда не вовремя, он тряс палочкой, угрожая, и Бродяга снова зашелся этим лающим смехом, да и я сам готов был рассмеяться. Снейп снова мнил себя королем положения, вот только не теперь. Нет, нет, не теперь! Если бы Поттер не отбросил его магией, я убежден, что я бы и сам расправился бы с зельеваром, безо всякого колдовства.

А потом я увидел, кого сжимал в руках Рон Уизли.

Я обернулся на Сириуса, и он едва заметно кивнул мне.

Второй раз за этот день у меня выбило из-под ног землю.

Я знал эту крысу, и я бы узнал ее из всех крыс мира.

И она знала, что мы оба – и я, и Бродяга – знаем, кто она.

Когда долгими вечерами я бродил по Хогвартсу, освещая себе путь палочкой, я все думал, сказал ли мне тогда Гарри Поттер правду. Карта не могла врать. Не умела. Я сам накладывал на нее чары. И я спрашивал себя, мог ли мальчишка действительно видеть на ней человека, которого я считал мертвым уже много-много лет? Было ли это правдой, чудной шуткой воображения мальчишки, обыкновенной ложью? Я не знал, что и думать. Мысленно я прокручивал в голове сотни и сотни вариантов событий, думал-думал-думал. Что бы могло значить то, что Питер жив? Мне хотелось верить, что это так. Ведь если Питер был жив, значит и Сириус был бы невиновен! Но кто тогда подвел под удар Поттеров? И почему, почему Питер скрывался столько лет? Может, его преследовали? Почему?..

Наверное, годы веры в то, что Хвост был лишь жертвой случая, сыграли свое. Я понял все лишь в ту минуту, когда увидел глаза Сириуса. Теперь я наконец-то понял, что двигало им, когда он совершил невозможное, вырвавшись из тюрьмы на далеком острове.

Когда я увидел его на руках Рона, мои глаза застелила алая ненависть.

Не хочу говорить о том, что я пережил в те ужасные минуты звериной ярости, которая охватила меня. Скажу лишь, что мы с Бродягой стояли, вцепившись друг в друга, и только присутствие друг друга удерживало нас от жестокой расправы. Я никогда так не ненавидел, как в ту минуту. Никогда. Даже в тот жуткий час, когда мой мир рухнул, когда я узнал, что Поттеры мертвы, что мертв Питер, что Сириус убийца – даже тогда я не мог так ненавидеть. Сейчас же я смотрел прямо в водянистые глаза неуклюжего опустившегося человечка, который был когда-то одним из самых близких мне существ, и перед моим внутренним взором как на киноэкране высвечивалось все то, что я теперь понимал. С пугающей ясностью я видел, как Хвост продает тех, кто готов был отдать самих себя за него.

Должен справедливости ради прояснить еще одну вещь. До этого момента, момента встречи лицом к лицу с человеком, погубившим моих друзей, я еще помнил о полнолунии. Даже тогда, когда я едва стоял на ногах, в неверии глядя на Сириуса – даже тогда где-то на задворках моего сознания мелькала мысль о том, что мне необходимо запереться в Хижине, выгнав прочь и моего друга, и трех ни в чем не повинных подростков. Трудно забыть о том, что через какой-то час ты станешь кровожадным зверем. Однако в то мгновение, когда я разглядел толстую крысу на руках Рона, в то мгновение я забыл об этом. Я перестал быть собой, перестал быть тем Ремусом Люпином, которым был последние пятнадцать лет, я снова был импульсивен, словно подросток, и для меня больше ничего не имело значения.

Не вспомнил я о луне и тогда, когда мы вылезли на поверхность. Не помнил о ней и Сириус, и Питер, и, кажется, даже умница-Грейнджер: все мы были настолько потрясены произошедшим, настолько не в себе, что упустили момент, когда еще могли бы упрятать волка за надежной дверью под землей.

Когда мы вылезли на свежий воздух, холодный ветер слегка отрезвил меня. Я остался стоять, направив палочку на Петтигрю, и Сириус отошел прочь, туда, где холм оканчивался обрывом. Я понимал его. Будь я на его месте, не думаю, что у меня хватило бы выдержки не броситься на предателя, раз и навсегда закрывая незакрытый долг. У него всегда была удивительная сила воли, та сила воли, которая бывает только у особ голубых кровей, а кровь Блэка была голубой от первой и до последней капли. Мы снова встретились глазами, всего на пару секунд, однако этих нескольких секунд нам хватило, чтобы понять друг друга.

Я тоже скучал по школе, Бродяга.

Я тоже отдал бы все на свете, чтобы вернуться в те годы, когда мы были совсем еще детьми, еще не знавшими ни предательства, ни смерти. Когда моя болезнь казалась мне самым страшным, что может случиться в моей жизни.

Да, дружище, жизнь меня тоже потрепала. Я обязательно расскажу, но потом.

Я не держу зла за то, что когда-то давно ты думал, что это я – предатель Ордена.

Не держи зла на меня и ты.

Мне тоже не хватало тебя.

Питер зачастил, залебезил, уговаривая Рона, Гарри и Гермиону пожалеть и помиловать его, и я был вынужден отвернуться, с трудом сдерживая свою ярость и желание опробовать на бывшем товарище парочку темных заклинаний, которые я выучил несколько лет назад, когда работал в лавке артефактов. Когда Питер протянул свои толстые ручки ко мне, взывая к нашей былой дружбе, я брезгливо оттолкнул его. Он был жалок, этот трусливый волшебник, так сильно цепляющийся за свою грошовую жизнь.

В моих воспоминаниях пухлый мальчик пытался тщетно задержать Филча, чтобы он не застукал меня и Джеймса, когда мы тащили с кухни в спальню огромный кремовый торт ко дню рождения Лили Эванс. В моих воспоминаниях грязный мужчина на коленях ползал у ног сына Джеймса, благодаря его за подаренную ему жизнь.

Я постарался вытолкнуть из головы обоих, забыть о них, хотя бы на время. Сейчас было не время.

Я открыл глаза. Светало.

Воспоминания унесли меня далеко прочь, и над лесом уже вставала настоящая алая заря, окрашивающая кору деревьев в золотистый. Нужно было встать. Я не боялся леса, нет – но я должен был вернуться в школу, пока меня не хватились. Вряд ли кто-то всерьез станет переживать обо мне, однако вчера состоялась казнь гипогрифа, и мог ли кто-то сказать мне наверняка, что министерские чины действительно ушли прочь из школы, а не остались в ней на ночь? Огласка моей болезни могла привести к проблемам не только у меня.

Я осторожно перекатился на правый бок, старательно игнорируя ноющую боль со всем теле. Приподнялся на руках. В таком положении мне не нужно было удерживать голову, как если бы я поднимался из положения лежа на спине, и поэтому я смог осторожно сесть, аккуратно и медленно принимая вертикаль. В нескольких футах от меня возвышался толстый ствол исполинского вяза, и я придвинулся к нему, приваливаясь спиной. Теперь я мог оглядеться.

Безусловно, я отлично знал эту часть леса. Левее поляна заканчивалась буйными зарослями колючих кустов, чуть дальше начинался уклон и вверх уходил покатый склон холма, на котором блестели капельками утренней росы крошечные соцветия незабудок. Справа, если приглядеться, можно было рассмотреть едва заметную тропинку. Помню, мы долго пытались разгадать ее загадку, и все никак не могли увидеть зверя, ходившего этой тропой: следы появлялись словно по волшебству, и мы часами сидели в засаде, надеясь увидеть волшебного зверя. Но тайна открылась сама собой. Это случилось на нашем пятом году в школе, когда Сириус вдруг вскрикнул, указывая пальцем в темноту.

– Вон они, вон!

Но ни я, ни Джим, ни Питер ничего не увидели, сколько ни вглядывались. На влажной земле четко отпечатались следы копыт. Только через три месяца я смог найти объяснение тому странному случаю, который мучил нас всю дождливую осень. В декабре, когда я приехал на Рождество домой, мы с матерью пошли гулять по заснеженному Лондону, освещенными огнями и гирляндами. Мы были около реки, когда раздался скрежет тормозов, грохот, свист. Послышались крики. Мы опрометью бросились туда, где стоял маленький синий автомобиль с распахнутой водительской дверью и куда уже сбегались люди. Движение на набережной встало. Посреди улицы лежал лицом вниз мужчина в черном пальто, его рука была неестественно выгнута, от головы по асфальту расплывалась лужа багровой крови. Это была первая смерть, которую я видел так близко.

Когда в январе мы с ребятами снова оказались около загадочной тропы в Лесу, я тоже увидел фестралов.

Стало быть, я был в миле или полутра от кромки чащи. Вероятно, я свалился с вершины холма – это объясняло бы и боль в шее, и ломоту во всем теле, и туман в голове. Вероятно, потеря обоняния была последствием тяжелого сотрясения – некоторые процессы в моем организме работали совсем не так, как у людей, а потому такое было вполне возможно. Да, это звучало правдоподобно. Но, черт возьми, что же привело меня на вершину холма?

Я поднялся, придерживаясь рукой за дерево, и зашарил рукой во внутреннем кармане. Там у меня лежал крошечный пузырек с вязкой бирюзовой жидкостью, зельем моей собственной разработки, которое всегда помогало мне после обращений. Я залпом выпил все до последней капли. Минуту я стоял неподвижно, глубоко дыша, чувствуя, как возвращается ко мне контроль собственного тела. Кончики пальцев закололо. Эффект снадобья был временным, что-то похожее на укол адреналином, однако этого мне вполне должно было хватить для того, чтобы выйти чуть южнее к озеру, где по обыкновению собирались лукотрусы, и оттуда по тропинкам кентавров выбраться к опушке и дальше, к хижине Хагрида. Лучше всего было бы остаться именно там, попросив лесничего позвать на помощь врача: сомневаюсь, что Дамблдор был бы счастлив, если бы я, весь в крови и грязи, вошел в парадный вход школы.

Но как же я все-таки оказался на вершине холма? Я помню, как мы выбрались из туннеля под хижиной. Уже было темно, и замок горел тысячей огней. Я помню, как Питер бросился к ногам Гарри, и как я с трудом сдержался, чтобы не ударить его. Сириус отвернулся к замку. Я знаю, что он испытывал схожие чувства, что и я.

– Лунатик. Лунатик! Ну ты же добрый, ты же совсем не жестокий, Лунатик, – эта краса смотрела на меня снизу-вверх, умоляюще складывая ладони под жирным подбородком. – Ты же не позволишь им отдать меня, да? Ну же, Лунатик! Ты ведь знаешь, я не хотел никому зла, меня заставили, заставили!