Текст книги "Картины зеркал (СИ)"
Автор книги: Kaede Kuroi
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Новинки и продолжение на сайте библиотеки https://www.litmir.me
Свист.
По тёмному дому гуляют сквозняки, тихо переступая мягкими, прозрачными лапками по скрипящим половицам. Призрачный голос дождя ехидно шепчет оконным стёклам об обещании, которое когда-то дали эти губы, что отражаются сейчас в поверхности зеркала, висящего на стене. Бледное и щуплое отражение мальчика со сжатым в молчании ртом. За последние пять лет он, кажется, не изменился ни на йоту, как и его имя – Кевин. Если бы был жив, Дэн наверняка сказал бы, что: «Мелкого нам эльфы подкинули, не иначе», – и снова вернулся бы к своим обожаемым свиткам и папирусам, переводом которых просто бредил. Кевин иногда даже начинал ревновать этого зануду к его бумажкам. Бюрократический идиот – свалил в астрал, а Кевин даже не успел взять с него ответную поруку – чтобы тот вернулся когда-нибудь обратно, всё равно как, и в каком виде. Просто не представлял, как можно было превратиться из Гойи в Ренуара, живя в одиночку в этом обшарпанном, старом доме, хранящем остатки застывших в пыли воспоминаний. Со смертью Дэна он разучился рисовать счастливые сюжеты и пользоваться яркими красками. Сколько раз он поднимал руку к холсту, но каждый раз вместо освежающих, как дующий с моря бриз картин, на него со всех углов холста лезли, цепляясь за волокна ткани, отвратительно-тёмные и по-смоляному тягучие монстры. В связи с этим почти на год он бросил живопись, боясь даже прикоснуться к кистям и краскам, словно они были пропитаны ядом, способным убить в одно мгновение.
***
Дэн был моим другом детства. Мы общались чуть ли не с самой моей колыбели – он был старше на пять лет. Помимо своей увлечённости иностранными языками и историей, Дэн питал слабость к рисованию. Ему нравилось смотреть, как я вывожу на альбомных листках странных животных и несуществующих в реальном мире монстров, которые жили лишь в моих ночных кошмарах. Сам Дэн рисовать никогда не умел, хотя и пытался. С его подачи, я, собственно, и начал заниматься живописью, даже поступил в художественную школу, где пытался с неловкостью новичка усвоить основы композиции, рисунка и искусства цвета. Тогда это было основным источником моего детского счастья – видеть вспыхивающий, подобно ярким искрам, восторг где-то на самом дне зелёных глаз, когда он с поистине заразительным азартом, положив темноволосую голову на руки, наблюдал за моей работой.
– Знаешь, твои рисунки мне напоминают росписи со стен древних пирамид, – будучи двадцатилетним, как-то сказал он, глядя, как я извожу последний карандаш, запечатляя гуляющих по берегу реки людей внизу. Мы сидели на раскалённой после жаркого июньского дня крыше. Я то и дело ёрзал, поскольку всегда отличался крайне чувствительной к температурным воздействиям кожей. Дэниэл же, закатав рукава рубашки выше локтей, умиротворённо жмурился, как сытый кот, то на закат, то на лежащий у меня на коленях альбом.
– Хочешь сказать, такие же примитивные? – хмыкнул я, вроде бы оскорбленно.
– Балда, – спокойно сказал он и легонько стукнул меня кулаком по макушке. Вышло довольно ощутимо – рука у друга тяжёлая, как камень. – Я имел ввиду, что мне нравится, когда ты изображаешь счастье. Мне нравится, как ты видишь его.
– А как я вижу его? – поинтересовался я, откладывая работу в сторону, притягивая сбитые колени к груди и глядя на Дэна.
– Это сложно объяснить…– он почесал затылок и вздохнул: – Очень основательно, правдиво…– бросил задумчивый взгляд на расцвеченных акварельной радугой людей на рисунке, – Как видят дети. Или те, кто посвятил себя видению за пределами физики.
– Ну, это ты загнул, – засмеялся я, – Я всего лишь рисую, чтобы…
… чтобы видеть твою радость.
Но этого я, конечно же, не сказал. Может быть, потому что волновался. Я всегда почему-то волновался в присутствии Дэниэла. И никогда не мог понять это чувство: страх, ожидание, быть может – опасение, что надо мной посмеются… Понятия не имею. Но каждый раз у меня внутри словно натягивалась тетива – до почти музыкального звона.
В такие моменты я чувствовал себя почти счастливым.
– Но твои монстры… откуда они? – спросил он, листая альбом. Десятки мрачных, словно истекающих холодными, густыми и странно-гнилостными цветами чудища и ядовитые растения инфернальных оттенков – их было куда больше, чем импрессионистских пейзажей и портретов тех людей, моментов, с которыми мне доводилось встречаться по жизни.
– Из снов, – коротко ответил я. – Ещё, когда становится не по себе…тоже. По-разному.
Дэн молчал. Он всегда молчал, когда ему было нечего сказать, или когда всё уже было сказано. Но по его лицу я читал: «Меня это пугает».
– А что – тебе не нравятся мои домашние зверушки? – с усмешкой спросил я, глядя на странно потемневшую зелень радужки. Дэна передёрнуло. Его всегда коробило, когда я говорил подобным ехидным тоном.
– Меньше, чем остальные, – подумав, ответил он. А после поморщился и добавил: – Честно говоря, я их ненавижу. Настолько же, насколько люблю твои «счастливые картины».
Честно. Дэниэл всегда был убийственно честен, если не молчал. И я до сих пор не мог решить – нравится мне это или нет.
– Раньше ты не рисовал таких, – сказал он, колупая ногтем краску на крыше.
– Раньше… – начал было я, но после передумал, – Это было раньше. – почему-то я никогда не мог заставить себя сказать то, что действительно думаю, хотя и знал, что Дэн меня не осудит. Но…не мог. И он тоже, по всей видимости. Словно два зеркала, отражающие друг друга. Если молчал один, то затыкался и другой.
***
…Раньше я не думал о том, что ты можешь умереть. Что люди вообще имеют такое свойство – умирать. Переставать функционировать, а затем медленно разлагаться в виде гниющей биомассы.
О смерти я стал задумываться после того, как увидел во сне мёртвого друга. Не было ни крови, ни ужасных чудищ – он просто неспешно уходил, с каждой секундой удаляясь от меня всё дальше и дальше. И я не мог догнать его, сколько ни пытался. Монстры, что позднее нашли своё отражение на бумажных листах – это визуализированные и облачённые в форму вспышки тех горьких, смертоносно разрушительных эмоций, которые я испытывал во сне.
Только рисуя, я мог как-то освободиться от этих кошмаров. Дэну же эти рисунки не нравились. Дэна они пугали, потому что, изображая их, я думал о нём. Может ли быть так, что он чувствовал это?
– Обещай, что когда-нибудь расскажешь мне, – вдруг сказал он.
– Что? – не понял я.
– То, что обычно не говоришь.
Я просто опешил.
– Н-не понимаю…– выдавил я, – Поясни. – но он молчал, по-волчьи таращась на меня своими глазищами. Тогда я слишком испугался, чтобы признаться себе в том, что Дэн понимает чуть больше, чем нужно.
– Я пошутил, – наконец сказал он и неубедительно улыбнулся. Разумеется, это не было шуткой, – Пообещай, что когда-нибудь сделаешь выставку своих «счастливых» картин, – на этот раз молчал я, будучи не в силах найтись с ответом, – Возможно, я даже останусь на ней жить, – хмыкнул Дэниэл и я, вновь склонившись над пейзажем, прошептал, чувствуя накатывающую не то досаду, не то злость:
– Ладно уж… Идиот.
***
Теперь лишь работа Дэна напоминала о том, что он когда-то жил в этом доме, на этой планете. Десятки и сотни листков с переведённым текстом, вперемежку с подлинниками документов и книг, доказывали, что прошедшие годы мне не приснились. Напоминали о несказанном.
Древние, рассыпающиеся свитки пахли сладостью и пеплом – так же обычно пахло от Дэниэла, когда он, снимая очки, выходил из кабинета, где проводил долгие часы за изучением всего этого добра – усталый, с покрасневшими глазами, но почти до неприличия широкой улыбкой на бледном лице.
Однажды, в один из таких вечеров, когда в очередной раз тая досаду, я делал кофе, он – сидя за благоухающим сосной столом, возле окна, рассказал мне легенду о зеркалах, которую вычитал в одном из староанглийских источников, над которыми работал в последнее время.
Ещё в Средние века считалось, что зеркала открывают окна в другие миры, являющиеся идеальным повторением нашего собственного, но всегда остающиеся чужими. Оно могло быть окном из мира мёртвых в мир живых. Люди же, которые работали с магическими зеркалами или «катоптромансеры», как их называли – пользовались немалым уважением за умение гадать по зеркалам. Но предсказание будущего было не единственной их способностью. Некоторые могли использовать свои зеркала для того, чтобы раскрыть тайны настоящего, рассказать правду о скрытых секретах. Так, один из катоптромансеров помог избавиться от загадочной брюшной болезни одному из английских феодалов. Виновником ежедневных мучений несчастного оказался местный лекарь-колдун – личный врач больного, тайно встречавшийся с его женой. Эти двое задумали постепенно уморить хозяина чёрной магией, втыкая в искусно сделанную куклу булавки. И это привело бы к весьма трагичному финалу, если бы однажды на ярмарке феодал не встретил пожилого человека в одежде колдуна, опиравшегося на посох перед входом в шатёр. Движимый чем-то большим, чем простое любопытство, феодал, зайдя в полутёмный шатёр, увидел железную ванну, выкованную в форме гроба. Какая-то грязная на вид жидкость наполняла её почти доверху.
Старик молча показал, что мужчина должен раздеться и залезть в ванну. Тот послушался, словно находясь в трансе. Но когда он опустился в ванну, шок от ледяной воды привёл его в чувство и он, выпрямившись, оглядел окружавшие его странные вещи. Всё вокруг было задрапировано богатыми шелками и толстыми гобеленами. В воздухе висели скелеты неизвестных животных, воздух был полон курящегося фимиама, а над всем господствовало огромное зеркало, в котором англичанин увидел собственное отражение. В свете свечей он казался бледным и растерянным. Старику же, казалось, сложившаяся ситуация доставляла удовольствие.
Дрожа от холода и кипя от ярости, мужчина поспешно раздумывал, в какую ещё неприятность он влип. Не попал ли он в руки некрофила или ещё какого-нибудь колдуна, практикующего чёрную магию?
Старик же, видя раздражение клиента, сказал, что искусство чтения в магическом зеркале – его профессия, хотя он и не вмешивается в дела умерших. И сообщил, что времени у англичанина осталось крайне мало. Но феодал ему не поверил.
Тогда старик отвернулся к зеркалу и начал что-то бормотать. В следующее мгновение его узловатые морщинистые пальцы прошли сквозь стекло, а зеркало загудело, как веретено. На его испещрённой пятнами поверхности одна за другой стали появляться картины. Поражённый мужчина затаил дыхание. Он отчётливо увидел, как его маленькая дочь взяла утыканную булавками куклу со стола и убежала с ней в сад; как вытащила из неё причиняющие боль жала, и как скорчилась в углу тёмной комнаты – на лице её были видны следы жестоких побоев, она громко плакала, в ужасе прижав руки ко рту.
Старик снова что-то забормотал. Изображение в зеркале потускнело, затем снова стало ярким и в этот раз англичанину на нём были видны его жена и лекарь, склонившиеся над потрёпанной куклой.
Внезапно, старик повернулся и резко приказал феодалу полностью погрузиться под воду. Тот послушно нырнул в ванну, успев краем глаза лишь заметить, как лекарь замахнулся на куколку рапирой. Зловоние мутной воды остро ударило в нос и мужчина почти сразу же вынырнул. Лекарь в зеркале отчаянно жестикулировал, держа в руке рукоятку от оружия. Сломанное лезвие рапиры лежало у его ног.
Старик сначала что-то удовлетворённо пробормотал, но после снова предостерегающе вскрикнул, потому что лекарь достал из кармана иголку. Англичанин снова нырнул, но на тот момент, когда лекарь нанёс первый удар, одна рука феодала была ещё на поверхности.
Закричав от боли, мужчина сел в ванне, схватившись за руку – верхняя сторона левой кисти была рассечена, словно бритвой.
А лекарь исчез из зеркала. Теперь англичанин видел лишь свою плачущую жену. Она закрыла руками лицо, на котором тоже виден был след удара.
Потом в зеркале вновь появился лекарь, таща с собой старую аркебузу[1] феодала. Её он торопливо установил на подпорке, нацелив прямо в голову кукле.
Старик повернулся и махнул рукой, указывая вниз. Мужчина вновь погрузился в зловонную жидкость и остался там до тех пор, пока кислород не закончился в лёгких. Вынырнув, он обнаружил, что остался совершенно один. Изображение в зеркале побледнело, но он смог различить тело лекаря, распростёртое на полу, – лицо его превратилось в сплошную кровавую маску.
Прошло некоторое время, прежде чем слуга, пришедший на ярмарку вместе с феодалом, обнаружил хозяина в палатке, сидящего на краю железного гроба, голого, покрытого отвратительной вонючей грязью и разглядывающего своё собственное отражение в старинном зеркале.
Тогда, пускай и с интересом выслушав историю, я не придал ей никакого значения. Но в последнее время всё чаще стал замечать, что порой неотрывно смотрю в зеркало: старинное, облачённое в тяжёлую резную раму зеркало, висевшее в кабинете, словно надеюсь увидеть там что-то, чего нет или что я не могу обрести по каким-то причинам.
Возможно, я надеялся на подсказку. Но в посеребрённом стекле отражался лишь заваленный свитками стол, который я не трогал со дня, когда узнал страшную весть.
Зеркала ничем не могли мне помочь: не могли вернуть мне способность писать счастье и уж тем более не могли вернуть мне Дэна. Они все были мертвы.
***
– Эй, малыш, сколько можно разыгрывать монаха? Сжалься надо мной! – еле ворочая заплетающимся языком, крикнул мне вслед Крис – один из тех богемных снобов, в толпе которых я иногда проводил время, когда становилось совсем невыносимо оставаться одному в пустом доме. С этим я случайно познакомился на частной выставке и с тех пор не мог отвязаться от докучливого ублюдка. – Слышь?! Кевин!
Я, пошатываясь после изрядного количества выпитого за вечер, ухмыльнулся и показал ему фак. Фиг ему, а не моя задница. Тем временем, мажор на красном «порше» не терял надежды:
– Эй, ну я серьёзно! Его нет уже три года! – я прекратил свой подъём по ступеням крыльца и обернулся. Меня медленно затопила раскалённая волна ярости.
– Завали пасть, мудак!!! – мгновенно рассвирепев, рявкнул я и швырнул пустой бутылкой «Jack Daniel`s» в то место, где виднелась пьяная рожа ухажёра. Не попал, и посудина раскололась о полированную дверь «порше», – Заводи тачку и вали отсюда, пока я сам тебе ключ в задницу не вставил! – после чего скрылся в доме.
Крис ещё что-то орал мне вслед насчёт поцарапанного автомобиля, но захлопнувшаяся дверь заглушила весь шум. Теперь он доносился, как сквозь подушку.
Я снова был один, но всё ещё стоял на ногах. Нет уж, хочу, чтобы этот проклятый день подошёл к концу как можно быстрее, иначе я точно вспорю кому-нибудь глотку. Спать. Только спать. Завтра можно будет снова попытаться жить. А пока…
Пройдя в столовую и заглянув в бар, обнаружил там лишь непочатую бутылку кагора. Кровь Господня, значит? Что ж, причащусь – и отвалюсь нахер.
Привалившись спиной к стене, вытащил непослушными пальцами пробку и сделал приличный глоток, продравший меня своей приторностью до костей. Крепким чуваком был Иисус – с хорошим гемоглобином.
Что-то шевельнулось у противоположной стены.
Застыв от ужаса, я с перепугу едва не выронил бутылку, и только спустя секунду понял, что в комнате, кроме меня, больше никого нет, и я всего лишь увидел своё отражение.
– Тьфу ты… – облегчённо выдохнув и ругнувшись в полголоса, я выпрямился, скользя руками по стенке, – Слишком много зеркал для такой развалины… – пробормотал я и снова посмотрел на себя – чуть пошатывающийся силуэт в вечерней полутьме столовой.
Внезапно, в отражении что-то ярко блеснуло и я, движимый спонтанным любопытством, поставил вино на пол и подался вперёд, нетвёрдыми шагами приблизившись к зеркалу. Блеск не исчезал, всё также маня меня к себе, пока я не оказался почти вплотную к стеклу.
Разглядывая своё бледное, с красными пятнами румянца отражение, я с изумлением обнаружил, что блеск, словно от ряби на поверхности воды, разрастается, заполоняя собой пространство зеркала и вот я уже вижу море, играющие на волнах лучи солнца и окружающий всё это солёное великолепие летний вечер – уже угасающий, но такой невыносимо сочный, почти пряный, словно вкус гавайского манго, что я нащупываю ладонью опору перед собой и упираюсь в холодную стену. На какое-то мгновение я испугался, что могу провалиться туда – в это солнце. И одновременно страстно возжелал этого – упасть в играющий всеми оттенками зелени морской прибой, испугав своим появлением людей, гуляющих по белому песчаному берегу, с растущими то тут, то там странными фиолетовыми кустами. Всё это страшно напоминало…
Мои зрачки наполнила темнота, расширяя их всё больше. Где-то в ночи ухнула сова, и я осознал, что зеркало вновь ничего не отражает, кроме тёмного силуэта моей головы. Чудесные пейзажи исчезли – наверное, я моргнул и не заметил этого. Будучи в лёгком шоке, я мягко оттолкнулся ладонями от стены.
– Чёрт…– потирая шею, я попятился от зеркала, не в силах поверить в увиденное и, подозрительно косясь на бутылку, решил, что с меня на сегодня хватит. Пора завязывать с выпивкой. Горя желанием поскорее избавиться от странной галлюциногенной дряни, я открыл окно и выбросил бутылку в темноту, после чего отправился спать.
***
На следующее утро, подняв отяжелевшие веки, я, вопреки выпитому накануне, мгновенно вспомнил всё то, что показало мне зеркало. Пришла на ум рассказанная Дэниэлом легенда. Неужели я упился до такой степени, что моё сознание стало галлюцинировать, выдавая картины мест, в которых я никогда не бывал, но о которых слышал всё от того же Дэна? Места, увиденные мной, по описаниям чертовски напоминали Ямайку, где мой друг, будучи ещё совсем мальчишкой, жил некоторое время, пока его родители были заняты бизнесом близ острова. Он много рассказывал мне о своём временном доме, наполненном тёплым сапфировым воздухом и ароматом сочной зелени. Вода в море была прозрачна, зелёно-голубая и достаточно глубокая для того, чтобы ласкать глаз и успокаивать сердце. Взгляд Дэна на фоне загорелой под ямайкским солнцем кожей, казался таким же чистым и ясным, как зелёная лагуна. Море высветлило его глаза, а соль разгладила кожу, от чего я периодически задерживал на ней взгляд, не вполне понимая причину своего беспокойства.
При воспоминании об этих образах – сладостных и тёплых, как кровь, я испытал странную тоску: от мысли, что могу всё забыть. Мне так хотелось вновь увидеть это воочию, как в том зеркале, что я вскочил с кровати и быстрым шагом направился в мастерскую, где и остался до самого вечера, лихорадочно покрывая свежий холст пахучими красками. И впервые за долгие годы цвета были яркие и насыщенные, словно само ямайкское солнце.
***
Больше инцидентов с зеркалом не было. Но мне, по сути, оно было не нужно, поскольку первый опыт подал мне блестящую, на мой взгляд, идею – преломлять образы воспоминаний Дэна через своё воображение, превращая их в картины.
И вот теперь я старательно пытался воскресить в памяти все истории, которые когда-либо рассказывал мне Дэниэл. Воспоминания приходили одно за другим и находили своё отражение на холстах, слетая на упругие грунтованные волокна нежными, сочными и совсем не мрачными призраками. В худшем случае – загадочными. Будучи неисправимым оптимистом, Дэн из любой, даже самой жуткой истории, удалял давлеющие безысходностью краски. Это я также отразил в своих работах, отрезав своим монстрам все входы и выходы.
В общей сложности, я написал двадцать пять картин, последней из которых было полотно, лаконично изображающее зеркало с крупицей сияния в серебряной его глубине, на фоне стены восхитительно-зелёного оттенка тёмной морской волны. Словно дверь туда, куда смотрящий хотел бы попасть.
И, вздохнув, спрятал кисти.
***
Выставка прошла успешно и почти все картины, к моему великому изумлению, были раскуплены, что колоссально обогатило мой счёт в банке. Не за горами была известность – буквально дышала мне в спину своим приторным дыханием, в котором причудливо смешивался запах спиртного, дорогих сигар и опиума. Но эта перспектива меня отнюдь не радовала. Я чувствовал, что совершил огромную ошибку, вложив в свои работы всю свою жизнь и душу, выкачав их, как из иных выкачивают всю кровь до последней капли. В мире искусства я был бабочкой-однодневкой. Мне больше нечего было сказать им всем. Пожалуй, я сделал всё, что смог – организовал выставку счастья, как ты и просил меня, Дэн. Доволен? Теперь счастлив, сукин ты сын?..
***
Докурив сигарету, я выбросил окурок, а после, по дороге домой, заскочил в ночной магазин, купил пару бутылок неизменного «Jack Daniel`s» и осушил одну, пока добрался до пункта назначения – своего старого убежища, в последнее время всё чаще вызывающего у меня мысли о тюремной камере. Тело под рубашкой было потным и мерзким на ощупь – я несколько часов кряду шатался по раскалённым, пыльным дорогам и переулкам. Шёл, куда глаза глядят. Вывести свой старый пикап на прогулку мне почему-то в голову не пришло, и теперь я чувствовал в ногах тяжёлую усталость.
Когда же, наконец, ступил в дом, ничего не желал сильнее, чем расслабиться в горячей ванне, смыть с себя весь пот и прочее дерьмо, коим богата местность возле дорожных магистралей.
На ходу стащив с себя грязную одежду, босыми ногами прошёл в ванную комнату и, пустив воду, в ожидании опёрся руками о раковину, вглядываясь в своё отражение.
Ничем непримечательная внешность нордического типа: светлые волосы, серо-голубые глаза с залёгшими под ними болезненными тенями. Единственное, что я отметил про себя – сегодняшняя прогулка по загазованным улицам подарила обычно бледной коже лёгкий золотистый загар. Больше никаких изменений. Чёрт!
Отвернувшись от зеркала, я шагнул в уже наполненную ванну, с наслаждением ощущая, как тёплая вода приятно ласкает ноги. Я словно застыл во времени – как пойманное в золотистую трясину янтаря насекомое. Я будто стоял на месте и никуда не двигался. Даже моё лицо не менялось. Невозможность сдвинуться с места, паралич любых перспектив на будущее – эта мысль доводила до отчаяния.
И тогда, сидя в восхитительно тёплой воде, в чёрной, будто гроб из староанглийской легенды, ванне, я решился.
Похожая на рану улыбка рассекла моё лицо и я скрылся под водой, широко распахнув глаза и глядя на перламутровую поверхность перед собой. Я подумал о Дэниэле. Если смогу добраться до конца, надеюсь, ты встретишь меня там, друг. Я люблю тебя, Дэн, засранец ты этакий. Люблю твоё пугающее молчание и тяжёлый взгляд исподлобья. Люблю твою убийственную честность и странно-зелёный оттенок глаз, словно выпитый у южного моря. И ненавижу себя за то, что не сказал тебе этого раньше, пока ещё не стало слишком поздно.
Кислород закончился и лёгкие пронзила острая боль. Из глаз посыпались искры, и на мгновение я с ужасом и изумлением увидел там, на поверхности, знакомое лицо с глазами цвета Ямайки. Почувствовал сомкнувшиеся на левом предплечье пальцы.
Лишь спустя некоторое время я осознал, что, давясь диким кашлем, отплёвываю воду, сидя в ванне. Тело била отчаянная дрожь, пальцы неприятно покалывало. Таращась в чёрную воду, я хрипел, но уже не столько от остаточной асфиксии, сколько от мысли: «Я только что видел его! Это Дэн, ошибки быть не может – я узнал его! Он вытащил меня!».
Я посмотрел на руку – на ней не было никаких следов, но ощущение прикосновения не пропадало. Что за…
Он не хотел моей смерти, и я не смог бы повторить подобное ещё раз. Нужно было как-то жить дальше, но не здесь – не в этой проклятой дыре. В голове всё ещё стояло лицо Дэниэла, и внезапно меня осенило. Схватив с полки полотенце, я вышел из залитой водой ванной комнаты, чтобы не вернуться туда никогда.
***
Тем же вечером, небесно-голубой пикап Ford 73-го года выпуска, на полной скорости выехал на трассу. На прогретом августовским солнцем заднем сиденье автомобиля валялись авиабилеты в один конец. Ночной рейс, Ямайка.
Комментарий к
[1] Аркебу́за – гладкоствольное, фитильное дульнозарядное ружьё, один из первоначальных образцов ручного огнестрельного оружия, появившийся в 1379 году в Германии. Заряжалась с дула, стреляла короткой стрелой или каменными, а позже свинцовыми пулями.
