Текст книги "Сказка для апостола (СИ)"

Автор книги: Jeddy N.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

   – Будем надеяться, что это только пустые слухи, – пробормотал Фабио, чувствуя, как по его телу поползли мурашки. – Чезаре не рискнет напасть на Урбино.

   – Он хочет стать правителем всей Италии. Ему мешают такие люди, как Гвидо, делла Ровере, Малатеста или Сфорца, он долго помнит обиды и никогда никого не прощает. Однажды Гвидо отказал ему в помощи против Флоренции... и я думаю, он этого не забыл.

   – Урбино ему пока не по зубам.

   – Дай то Бог. – Он протянул художнику руку, и Фабио крепко пожал ее.

   – Что бы ни случилось, Лодовико, я буду с вами до конца.

   Герцог спокойно кивнул, читая в его глазах правду.

   Приближаясь к Урбино, они не замечали никаких особенных перемен в повседневной жизни: деревеньки по сторонам дороги выглядели вполне мирно, не считая настороженных взглядов, бросаемых встречными крестьянами на богатый кортеж. Один раз им попались двое вооруженных всадников, направлявшихся в сторону Ареццо, и Фабио окликнул их.

   – В чем дело, почтенные? – поинтересовался один из всадников, подъезжая.

   – Не опасна ли дорога на Урбино? – спросил Лодовико. – Мы слышали, что к северу идут военные действия.

   – Дорога вполне безопасна, если вы не друзья мятежника Сфорца. Что касается побережья, то там теперь и вправду жарко, черт побери. Если у вас есть возможность, юноша, оставайтесь в Урбино, пока герцог Валенсийский не закончит свои дела в Пезаро и не уведет армию дальше к северу.

   Герцог поблагодарил их за совет, и Фабио увидел, что его бледные щеки слегка порозовели.

   – Похоже, Гвидо все же хватает силы держать льва на расстоянии, – сказал Лодовико. – Сфорца же сам спровоцировал нападение, так что теперь Пезаро отойдет под власть Борджиа. Едем, друзья мои, я хочу скорее попасть домой.

   Они свернули в горы, оставляя справа дорогу на Урбино, и поехали шагом, взбираясь выше по петляющей по лесистому склону широкой тропе. Еще пара часов – и башни Монте Кастелло показались над вершинами деревьев, накрытые низкими клочьями облаков.

   Из ворот по подъемному мосту навстречу им выбежал Стефано, приплясывая от нетерпения. Мальчишка выглядел обрадованным, но лицо его осунулось, и, подъехав ближе, Фабио заметил темные тени вокруг его глаз.

   – Лодовико! – воскликнул он, поймав лошадь брата под уздцы. – Вот уж не надеялся, что вы вернетесь так скоро! Тебя утомила столичная жизнь или тупая болтовня Риньяно? Кстати, Риньяно, у вас помятый вид. Как вам флорентийские девушки? Говорят, распутнее их только римлянки, это правда? Мэтр Фабио! Эта груда барахла в повозке и есть то, что купил Лодовико под вашим руководством? Мне просто не терпится распаковать эти тюки. А лично для меня что-нибудь есть?

   – Проклятье, Стефано, – рассмеялся Лодовико, спешившись. – Ты задаешь так много вопросов, что видимо, ответы тебе попросту не нужны. Учись быть сдержаннее, братишка, иначе когда-нибудь твой язык не доведет тебя до добра.

   – Ах, прошу прощения. Я и забыл, что приехал хозяин Монте Кастелло, занудный и всезнающий монсеньор герцог Лодовико де Монтефельтро, перед несравненной мудростью которого должны пасть ниц презренные людишки вроде меня.

   – Прекрати. Что нового произошло, пока меня не было?

   – Что тут может произойти. – Стефано передернул плечами. – Матушка все время спрашивает о тебе. Мне кажется, ей становится все хуже, особенно после того, как пришли вести, что Борджиа ведет войско на Пезаро. Я послал в Пезаро гонца, вчера он возвратился и сказал, что Джованни Сфорца сбежал, а Чезаре занял город. Представляю, что сейчас вытворяют там его солдаты! Знаешь, я бы тоже присоединился к армии, но не за Борджиа, а против него, только вот нет пока такой армии.

   – Ну, а что ты сделал бы, если б Чезаре снова подошел к Монте Кастелло? – спросил Лодовико.

   – Нужна ему эта развалина, – презрительно хмыкнул Стефано. – Недостроенный замок, слабая безумная дама и двое мальчишек... Ну, положим, город ему еще был бы интересен. Как думаешь, горожане будут защищаться или сразу сдадутся?

   – Стефано, ты наивен. Если сдастся Гвидо, то все его замки капитулируют, потому что некому будет защищать их.

   – А ты?

   Лодовико не ответил. Оглядев двор, он заметил вышедшего из замка Гвиччардини и велел ему заняться распаковкой багажа, а сам направился во внутренние покои. Фабио остался во дворе, чтобы руководить разгрузкой привезенных ценностей, и снедаемый любопытством Стефано присоединился к нему, отпуская критические замечания в адрес каждой извлекаемой из повозки вещи.

   Когда художник вошел, наконец, в главную залу замка, его сердце радостно замерло: каменщики уже закончили свою работу, лестница на второй этаж белела гладкими мраморными ступенями, пол был чисто выметен и помыт, лишь в углу, где работал Джанфранко, неоконченную фигуру Дианы окружали пыль и мелкие осколки. Белые стены словно летели ввысь, к плафону, где в нарисованных облаках парили ангелы. Глаз художника безошибочно определил, как именно расположить статуи и картины, чтобы придать залу завершенность. Ему доводилось лишь однажды видеть столь прекрасные залы – в папском дворце в Риме, но там работали лучшие художники и скульпторы, создавая для Церкви шедевры, стоившие ей огромных денег... Видеть же такое чудо в маленьком, затерянном в горах замке, хозяин которого имел едва ли тридцать тысяч годового дохода, было поистине удивительно.

   К вечеру Фабио уже знал, что Гвидобальдо де Монтефельтро обещал Чезаре Борджиа поддержку в военной кампании и выслал отряды в Пезаро, что, возможно, и спасло его от нападения на его собственные земли. Римини сдался Чезаре без сопротивления, и дальнейшей целью завоевателя, судя по всему, была Фаэнца. Таким образом, Урбино лишь чудом удавалось сохранять независимость, тогда как прочие окрестные города один за другим принимали власть нового правителя.

   Лодовико рассказывал родным о жизни во Флоренции и последних новостях, а затем они с Фабио до поздней ночи занимались размещением в зале привезенных ими картин и статуй. Позже, поднявшись в спальню герцога, они занимались любовью, упиваясь счастьем близости и сознанием, что их прежние тревоги были напрасными.

   До наступления зимы Фабио работал, как и прежде. Закончив фрески в кабинете герцога, художник перебрался работать в его спальню, и вскоре на стенах там появились фигуры синеглазых ангелов, склоняющихся над лесным ручьем. По вечерам, когда помощники Фабио уходили, он доставал пергамент и делал бесчисленные зарисовки, пока Лодовико служил ему натурщиком. Порой это были рисунки напряженных плеч или торса, порой – выражения лица, глаз, изгиба губ, руки, держащей кубок или меч... Их были десятки, если не сотни, и Фабио рисовал до тех пор, пока Лодовико, в конце концов, не выдержав, не тащил его в постель.

   Они старались соблюдать осторожность, но Фабио недоумевал, неужели об их истинных отношениях совсем никто не догадывается. Иногда герцог, забывшись, брал его за руку или просто смотрел на него так, что у внимательного наблюдателя не осталось бы никаких сомнений. У Фабио постепенно сложилось впечатление, что герцогиня Джованна, несмотря на свою отрешенность от мира, что-то подозревает на сей счет, но она никогда не высказывалась прямо, а ее участившиеся упреки касались только необходимости скорейшей женитьбы Лодовико. Каждый раз, когда Джованна заговаривала с сыном о девушках, ее взгляд обращался на художника, и Фабио подирал мороз по коже. Однажды она прямо заявила, что Фабио отговаривает ее сына от женитьбы. Лодовико напряженно засмеялся, откинув голову, а художник почувствовал внезапный острый укол в сердце. Джованна часто беседовала с Гвиччардини, и после таких бесед бывала особенно высокомерна с Фабио. Кроме того, она не слишком интересовалась, как продвигается работа в комнатах Лодовико, и считала, что художник мало работает и много получает. Гвиччардини не упускал случая представить ей цифры, свидетельствовавшие о выплате Фабио вознаграждения по приказанию герцога Монтефельтро, и ее недовольство росло. Она терпела Фабио лишь потому, что его присутствие в Монте Кастелло радовало ее сына и было необходимо, чтобы закончить начатое переустройство замка, но художник видел, что ее терпение стремительно таяло.

   Стефано, похоже, добился-таки благосклонности красавицы Летиции и был всецело поглощен изучением ее прелестей. Он стал вести себя как заправский сердцеед, чем смешил Фабио и раздражал Лодовико, и напыщенно заявлял, что поставил себе целью познать всех девственниц в замке, пока его благочестивый братец занимается живописью и архитектурой. Знал бы он, чем еще занимается его братец, думал Фабио, слушая бахвальство Стефано и улыбаясь. Их любовь оставалась тайной, и, разумеется, наивный мальчик не мог себе такого вообразить. Находя несколько чрезмерной привязанность Лодовико к художнику из Сиены, он, тем не менее, был абсолютно убежден, что их странная дружба – следствие нелюдимого характера его брата, и что таким образом Лодовико лишь удовлетворяет свою потребность в общении.

   С севера продолжали приходить тревожные вести. Армия герцога Борджиа держала осаду Фаэнцы; горожане готовы были сдаться, но правитель, Асторре Манфреди, защищаемый гарнизоном, мужественно сопротивлялся. Войско Чезаре разместилось на зимние квартиры, а сам он, раздраженный упорством непокорного Манфреди, отступил в Цезену. Он поклялся, что рано или поздно захватит Фаэнцу, а Манфреди повесит как изменника. Впрочем, пока Чезаре был занят преодолением непредвиденного препятствия, остальные города могли на какое-то время почувствовать себя в относительной безопасности.

   В Монте Кастелло время от времени наведывались гости. В канун Рождества из Урбино приехал герцог Гвидобальдо, сопровождаемый молодым Франческо делла Ровере с матерью, и замок наполнился оживлением. Гости были потрясены преобразившимися залами, галереей и кабинетом Лодовико, и выразили восхищение талантом синьора Сальвиати. Гвидо заметил, что папа Александр пытается прослыть покровителем искусств, но его придворные живописцы не отличаются особыми достоинствами, разве что непревзойденным умением вымогать деньги. Фабио был польщен, когда Гвидо похвалил быстроту и мастерство, с которым он работал в Монте Кастелло, и пожалел, что герцогиня Джованна не слышала этого лестного для него высказывания.

   К концу зимы по приказанию Лодовико замок укрепили, углубив ров и вырубив деревья, закрывавшие вид на дорогу с дозорных башен, а также достроили западную стену и усилили ее контрфорсами. Инженер, прибывший из Урбино, заменил подъемный механизм моста, установил на стенах артиллерийские орудия, доставленные по заказу герцога чуть ранее, и обучил командиров гарнизона пользоваться ими. Фабио видел, что замок приобретает снаружи вид неприступной крепости, но сомневался, что эти стены смогут остановить десятитысячное войско, собранное Чезаре Борджиа.

   Как-то под вечер, когда Фабио уже заканчивал работу в спальне герцога и готовился отпустить своих подмастерьев, явился Лодовико, явно чем-то расстроенный. Упав на кровать, герцог грубо приказал мальчикам выметаться, и едва за ними закрылась дверь, вскочил и посмотрел на Фабио горящими глазами.

   – Проклятье! – прошипел он сквозь зубы. Отложив кисть, художник вытер испачканные краской руки и подошел к нему. Лодовико рванул его к себе, прижимаясь лицом к его груди, и судорожно вздохнул.

   – Что случилось? – в испуге спросил Фабио.

   – Случилось то, что моя мать окончательно выжила из ума.

   – Не говорите так, Лодовико. Она желает вам добра, и...

   – О, разумеется. Она, видите ли, устала ждать, когда я выберу себе невесту, и причина тому – моя дружба с вами. Целыми днями я только и слышу ее упреки, что вы отвращаете меня от нормальной жизни, что я привязан к вам настолько, что это выглядит странным... Она напугана и возмущена. Гвиччардини говорил с ней и с Риньяно, и он утверждает, что в городе о нас ходят разные слухи.

   Фабио вздрогнул. Он ждал этого, еще с тех пор, когда принял решение увезти Терезу в Сиену, не сомневаясь в проницательности людей и зная, что отъезд его жены вызовет толки. Он не почувствовал угрызений совести или страха, лишь боль в сердце и щемящее ощущение потери.

   – Мне было бы все равно, – сказал Лодовико. – Она говорит, что горожане могут отказаться поддерживать меня, зная, что большая часть их налогов идет на содержание фаворита.

   – Черт побери, – вырвалось у Фабио.

   – Это чудовищная выдумка, но Гвиччардини убеждает мою мать именно в этом. Расходы на переустройство замка он преподносит ей, как расходы на содержание одного-единственного живописца. Фабио, я так устал...

   – Вы... намерены отослать меня? – спросил художник дрогнувшим голосом.

   – Нет, нет. Как вы могли подумать! – Лодовико сжал руками голову и отвернулся, чтобы Фабио не мог видеть его слез. – Это было бы предательством, которое я не смогу простить себе до конца дней. Они не в состоянии понять, что я чувствую по отношению к вам...

   – Они любят вас и встревожены.

   – Фабио... – Юноша посмотрел на него блестящими от слез синими глазами. – Вы же знаете, что я не смогу жить без вас. Я не позволю им добиться своего. Они не любят меня, а просто не могут перенести того, что я счастлив благодаря вашей любви... Фабио, мой единственный друг ...

   Он обнял художника, прижимаясь к нему всем телом, и страстно поцеловал в губы.

   – Я хочу вас, – прошептал он, задыхаясь. – Здесь, сейчас, немедленно...

   Его руки уже шарили по телу Фабио, срывая одежду. Художник помогал ему, отвечая на его быстрые поцелуи и ласки, и Лодовико нетерпеливо толкнул его на постель и лег сверху, давая почувствовать свое возбуждение.

   – Мне не нужны девушки, – проговорил он, сжигая Фабио страстным взглядом. – Когда ты рядом, мне не нужен никто на свете...

   Осторожно приподнявшись, он медленно провел рукой по бедрам художника, и Фабио раскрылся ему навстречу, полный томительного предвкушения.

   – Возьми меня, – прошептал он, и юноша со стоном овладел им, причиняя уже ставшую привычной и сладостной легкую боль.

   Они двигались в едином ритме, порожденном любовью, и каждый их них отлично знал, как доставить другому наибольшее удовольствие. Теперь у них словно было одно общее тело на двоих, охваченное неистовым сладостным трепетом, стонущее, яростно мечущееся в подступающем предчувствии высшего наслаждения.

   Первым не выдержал Лодовико; он выгнулся, запрокинув голову и закрыв глаза, его побелевшие от напряжения пальцы судорожно вцепились в плечи художника, и Фабио ощутил в себе упругую горячую струю. Сделав еще несколько движений бедрами, юноша склонился и стал покрывать лицо Фабио поцелуями. Художник проник языком к нему в рот, лаская собственную плоть, но Лодовико перехватил его руку и всего несколькими быстрыми движениями пальцев довел Фабио до самого конца. Наслаждение было столь сильным, что Фабио на несколько мгновений словно потерял сознание, утонув в невероятном слепящем свете, накатывающем на него волшебными волнами, а очнувшись, понял, что герцог ласкает его уже слабеющий член языком и губами, собирая последние капли любовного сока.

   – Боже, как это чудесно, – прошептал он, зарываясь пальцами в черные кудри Лодовико. Улыбнувшись, юноша лег рядом с ним и принялся с нежностью целовать в губы.

   – Вы ведь любите меня? – спросил он.

   – О да, всем сердцем. – Фабио помолчал, глядя в требовательные страстные глаза герцога. – Скажите, верите ли вы в вещие сны?

   – Я видел вас во сне, – сказал Лодовико, его зрачки расширились. – Это случилось, когда я еще не знал вас. Мне снился человек, похожий на вас, стоящий в соборе у алтаря, и святые сходили с фресок, чтобы приветствовать его. Я еще не знал тогда, что вы существуете на самом деле. Во сне я брал вас за руку, и в этом было столько успокоения и счастья, что я готов был заплакать... А потом сон сбылся, и вы приехали в Монте Кастелло, чтобы создать для меня сказку...

   – Вы тоже снились мне, мой мальчик. Около года назад, в Сиене, я начал видеть один и тот же сон, и с тех самых пор ваше лицо преследовало меня как призрак неземной красоты и печали... Как часто я пытался рисовать это лицо, но каждый раз видел несовершенство рисунка. Я уже тогда любил вас, сам не отдавая себе в этом отчета.

   – Я узнаю себя в ваших фресках. – Лодовико вздохнул. – В кабинете вы нарисовали Роланда в ущелье Ронсеваля, и я словно смотрю на себя в зеркало. Стефано шутит, что по всему замку теперь мои портреты – я ангел и святой Себастьян, Роланд и Ланселот, рыцарь Розы и апостол... Вы рождаете бесчисленные образы, и у всех у них одно лицо. Разве это не чудо?

   – Лодовико, всей моей жизни не хватит, чтобы воплотить задуманное. Что вы сделали со мной? Я люблю вас и знаю, что буду любить до самой смерти. – Он помолчал, потом произнес очень тихо. – Я не уверен, что вообще жил раньше, до того, как узнал вас.

   Герцог обнял его, и Фабио с внезапной ясностью осознал горькую истину: он не жил до того, как встретился с Лодовико, и не будет жить после того, как они расстанутся. Существовало только здесь и сейчас – ускользающее безвременье невозможной, обреченной любви... Сердце мучительно сжалось, в который уже раз напоминая о себе болезненным уколом, но он решительно отмел эту боль, приказывая себе жить – что бы ни случилось.

   В конце апреля Чезаре Борджиа захватил Фаэнцу и взял в плен молодого герцога Манфреди, а затем двинулся на Болонью. Каждый день приходили новые вести: дороги заполнили дезертиры и попросту бандиты, обиравшие паломников и торговцев и насиловавшие женщин; Болонья после переговоров приняла навязанные ей условия мира, откупившись замками и золотом, и все ждали возвращения армии в Рим. Вскоре, однако, выяснилось, что следующей целью похода была Флоренция. Ходили слухи, что Орсини убедили Чезаре в необходимости продемонстрировать флорентийцам свою военную силу, но Борджиа не стал атаковать город, взяв с перепуганных горожан обязательство выплачивать ему ежегодную подать. В мае армия возвратилась в Рим, заставив правителей, не лишившихся своих владений, содрогаться от страха за свою судьбу. Чезаре Борджиа получил титул герцога Романьи, который должны были унаследовать его дети, и на время отказался от дальнейших захватнических планов.

   К лету Монте Кастелло был почти отстроен заново. Работа Фабио неуклонно приближалась к концу, но Лодовико придумывал для него все новые задания. По приказанию герцога была разобрана небольшая замковая капелла, которую планировалось перестроить и расписать сюжетами из Евангелия. Фабио работал в галерее и комнатах верхнего этажа, но герцогиня Джованна ежедневно твердила, что не потерпит больше ненужных трат, и что мэтр Сальвиати может продолжать работать бесплатно, если ему угодно. Наступил день, когда Гвиччардини наотрез отказался выдавать Фабио деньги, стойко выдержав бурю негодования Лодовико. Ярости герцога не было предела; он кричал, что вышвырнет Гвиччардини из замка, как собаку, что его приказания должны выполняться беспрекословно. Канцлер очень спокойно заявил, что расходы герцога давно превысили доходы, и если его светлость не откажется от мысли превратить Монте Кастелло в сказочный дворец, то в скором времени его ждет нищета. В тот же вечер Лодовико оседлал лошадь и уехал в Урбино, никому ничего не сказав. Вернулся он на следующий день, и при виде его лица Фабио ощутил страх. Это было лицо человека, стоящего на краю пропасти и сознающего, что любой шаг может стать последним. Лодовико привез с собой тяжелый кошель с деньгами и немедленно выдал двести дукатов Фабио, еще двести – скульптору и каменщикам, а остальное запер в своем кабинете. На все расспросы матери и брата он угрюмо отмалчивался, а вечером признался Фабио, что получил деньги от Гвидобальдо де Монтефельтро в обмен на обещание полной поддержки всех политических ходов, которые будут предприняты урбинским герцогом, и предоставление ему гарнизона Монте Кастелло для возможных военных действий.

   – Этих денег не хватит надолго, – сказал Фабио. – Будьте благоразумны, Лодовико, сделайте то, чего так настойчиво требует от вас ваша мать.

   – Если у меня не останется другого выхода... Обещайте мне, что между нами все будет как прежде.

   – Можете в этом не сомневаться. Для меня ничего не изменится, я буду всегда предан вам.

   Лодовико обещал подумать. Через несколько дней он заявил матери, что намерен закончить работы в замке и на время отпустить синьора Сальвиати и остальных мастеров, оставив только каменщиков для строительства новой капеллы. Его слова были встречены герцогиней с явным одобрением; по ее мнению, теперь настало время всерьез заняться поиском невесты для Лодовико. Она потребовала, чтобы ее старший сын начал чаще появляться в свете и вел себя там как подобает вельможе, а не деревенскому увальню.

   Фабио не хотелось покидать Монте Кастелло; вначале он рассматривал возможность остаться жить возле замка, в новом городском доме, но это означало бы вызвать толки: художник в таком маленьком городке не мог рассчитывать на заказы, так что неизбежно возникала мысль, что его продолжает содержать герцог. О возвращении в Сиену не могло быть и речи: с прежней жизнью он порвал окончательно. Он упросил Лодовико отпустить его в Урбино, и тот, подумав, согласился. Они могли бы видеться довольно часто, учитывая, что от Монте Кастелло до Урбино было не больше полутора часов пути верхом. Герцог предложил Фабио поселиться при дворе Гвидобальдо и написал кузену рекомендательное письмо для художника, однако Фабио предполагал, что как у придворного живописца работы у него будет не слишком много. При блестящем дворе Гвидобальдо де Монтефельтро жило много художников и скульпторов, у некоторых были собственные школы. Лодовико повторил свое обещание выкупать все картины, которые будут написаны художником в Урбино; что касается частных портретов, то он хотел бы лично знать каждого, кто удостоится чести быть нарисованным Фабио. Художник смеялся его ревности, но на душе у него было тяжело.

   В последнюю ночь в Монте Кастелло они пошли к Ястребиному ущелью, на тот хрупкий мост над пропастью, где когда-то давно Лодовико впервые признался Фабио в своей любви, навеки перевернув его жизнь. Как и тогда, над горами всходила луна, озаряя призрачным светом оплетенные корнями сосен скалы, и все так же шумел водопад, обрушиваясь на дно ущелья. Над миром царила ночь, безмолвная, безбрежная, полная тайн, и она принадлежала двоим, стоявшим на узком мостике, сжимая друг друга в объятиях с той последней, отчаянной нежностью, что всегда предшествует долгой разлуке.

   – Я всегда буду любить вас, – прошептал Лодовико, покрывая поцелуями лицо Фабио. – Что бы ни случилось, я сохраню любовь к вам до самой смерти.

   – Не говорите так, мой ангел. Вы молоды и свободны, а я – почти старик, и...

   – Нет, Фабио. Моя душа принадлежит вам. Моя мать хочет, чтобы я чаще появлялся при дворе? Что ж, я буду ездить в Урбино так часто, как только смогу, но ее надежды на мой скорый брачный союз не оправдаются... Потому что я не могу жить, не видя вас.

   Фабио молча поцеловал его в губы – глубоко и страстно, вложив в этот поцелуй благодарность, восхищение, печаль перед расставанием, обещание верности и неизменной любви.

   Они вернулись в замок в темноте, встреченные недоуменными и встревоженными взглядами охранников, и поднялись в спальню Лодовико, чтобы провести там вместе последнюю ночь. Они любили друг друга, не в силах насытиться, до крика, до дрожи, до полного изнеможения. Задыхаясь от мучительной страсти в объятиях юноши, Фабио снова и снова убеждал себя, что все останется как прежде, и не мог заставить себя поверить. Он прощался с Лодовико, уже зная, что их счастье навеки остается в настоящем, которое становится прошлым – прямо сейчас.

   Когда осенью Чезаре Борджиа снова собрал войско, чтобы двинуться на север, никто не ожидал, что его выступление будет таким стремительным. В течение нескольких дней многотысячная армия в желто-красных мундирах маршировала по дороге на Ареццо, а затем повернула на Урбино. Говорили, что герцог Чезаре идет прямиком на Камерино, однако на требование пропустить войско Гвидобальдо де Монтефельтро ответил отказом, подписав себе смертный приговор. Разъяренный Чезаре дал приказ атаковать Урбино. Солдаты ворвались в не готовый к сопротивлению город, прокладывая путь к дворцу герцога Гвидобальдо. Гарнизон был смят в одночасье, и Чезаре Борджиа въехал в ворота Урбино как триумфатор, приказав немедленно разыскать и привести изменника Гвидобальдо, однако было слишком поздно: бывший правитель города скрылся, прихватив с собой жену и детей и оставив город на произвол победителей. Борджиа немедленно направил гонцов в крепости, принадлежавшие Монтефельтро, с предложением капитуляции и перехода под непосредственное управление герцога Романьи.

   Солдаты, получившие приказ взять все ценное из дворца, уже обыскивали комнаты. Чезаре, интересовавшийся литературой, знал, что у Гвидобальдо де Монтефельтро была превосходная библиотека, и велел забрать все найденные книги в Рим.

   В нескольких комнатах дворца, похоже, располагались мастерские художников; сами живописцы были тут же – иные хмуро молчали, наблюдая за тем, как солдаты деловито перебирали картины, другие сами предлагали свои услуги герцогу Чезаре и требовали отвести их к нему.

   – Неплохая картина, – одобрительно заметил один из солдат, взяв стоящий в углу холст на подрамнике и рассматривая его. На ней был изображен красивый полуобнаженный юноша, спящий на земле в гроте, а возле него – две коленопреклоненные девушки в белых одеждах, одна из которых протягивала ему меч, а другая – книгу. – Думаю, нашему герцогу понравится.

   Седоватый невысокий мужчина, поднявшись с места, шагнул к нему и попытался взять у него картину.

   – Прошу вас, оставьте это.

   – Еще чего! Это добыча победителя, так что отойдите, пока я не заставил вас пожалеть о вашей наглости!

   – Эта картина уже продана.

   – Неужели? В любом случае, герцог Чезаре заплатит больше.

   Мужчина побледнел, не выпуская картину из рук, и солдат раздраженно попытался оттолкнуть его в сторону.

   – Проклятье! В сторону, старик, у меня есть право брать все, что я считаю ценным. – Он повернулся к двери и крикнул. – Эй, Антонио, сюда, мне нужна помощь!

   В руке мужчины блеснуло лезвие ножа, и солдат невольно попятился, но тут в дверях возник его товарищ с арбалетом.

   – В чем дело, Альфонсо?

   – Стреляй, черт побери! Не видишь, этот проклятый мазила собирается пырнуть меня ножом!

   Антонио усмехнулся и, прицелившись, нажал на спусковой крючок. Короткая стрела с глухим стуком пробила картину и ударила пожилого мужчину в плечо; он отшатнулся, изумленно вскрикнув и выронив нож.

   – Так тебе, собака, – сказал солдат, забирая картину. Он постоял немного, глядя на распростертого на полу человека, потом с хмурым видом повернулся к своему товарищу. – Знаешь, Антонио, похоже, ты перестарался.

   Тот подошел ближе, опустив арбалет, и присел на корточки возле лежащего мужчины.

   – Я... боже, кажется, я его сильно ранил. Я целился ему в руку, но боялся испортить картину...

   – Ты болван, Антонио. Ты все равно ее испортил. – Он вздохнул и обратился к старику. – Вы пострадали из-за собственной глупости. Сейчас мы отнесем вас к лекарю. Ваша рана не так опасна, чтобы от нее умереть.

   Лежащий у их ног человек посмотрел на них угасающим взглядом.

   – Оставьте меня, – прошептал он. – Я знаю, что такие раны не бывают смертельными. Хуже, что есть другая рана, которая не позволит мне жить дальше. Мое сердце давно предупреждало меня, а теперь вот решило подвести окончательно... Лучше бы вы сразу прострелили его, мне не пришлось бы так мучиться.

   – О чем вы говорите?

   – Я умираю, – просто сказал он, закрывая глаза.

   – Скажите ваше имя, – поколебавшись, попросил Антонио, беря его за руку. – Может быть, вы хотели бы передать что-нибудь своим родным?

   Губы умирающего изогнулись в усмешке.

   – Мое имя Фабио Сальвиати. У меня нет родных. Я хотел бы только передать одному человеку, что по-прежнему люблю его, и проститься с ним... Но вы вряд ли сумеете помочь мне сделать это.

   – Фабио, я не жестокий человек, но война есть война... – Альфонсо с сожалением посмотрел на испорченную картину. – Вы ведь художник?

   – Да, но вы не найдете здесь других моих картин. Они хорошо продавались... – Он улыбнулся, потом его лицо исказилось. – О, как больно...

   Его холодеющие пальцы сжали руку Антонио.

   – Не вините себя слишком сильно. Мое сердце подвело меня раньше, чем вы появились... На будущее хочу дать вам один совет – никогда не убивайте художников ради того, чтобы забрать их картины...

   По его телу пробежала судорога, он коротко вздохнул и затих, бессильно откинув голову. Антонио выпустил его безжизненную руку и подергал торчащее из плеча древко стрелы.

   – Пойдем, Альфонсо. У меня пропала всякая охота искать сокровища Монтефельтро. Я... собираюсь отправиться домой. Ты со мной?

   Его товарищ молча кивнул, и они покинули комнату, оставив на полу мертвое тело художника.

   Из дневника, найденного после смерти поэта Брандолини:

   "... Только лет через десять после смерти Александра VI и рассеяния тех, кто был предан ему и его семье, я получил возможность вернуться в Италию. По пути в Рим в самом начале весны мне довелось посетить Урбино, где у меня были кое-какие дела. Не скажу, что город сильно переменился после моего последнего визита, разве что герцог Гвидобальдо вернулся и снова взял отнятую у него власть. Он по-прежнему содержит блестящий двор и покровительствует искусствам, и я имел в Урбино определенный успех. Танцы, драматические представления, декламации и музыкальные вечеринки необычайно там популярны. Герцог был весьма любезен со мной и сказал, что его кузен попросил меня посетить и его замок. "Не обращайте внимания на его экстравагантные привычки, – посоветовал герцог Гвидобальдо. – Лодовико редко бывает в обществе и не любит привлекать к себе внимание, а с некоторых пор стал абсолютным отшельником". Озадаченный, я поехал в небольшой замок Монте Кастелло, что находится в отдалении от главных дорог и одиноко возвышается на лесистых скалах, спрятанный от нескромных взглядов. Ближайший город скорее напоминает большую деревню, но жители его кажутся вполне довольными жизнью и любят своего правителя. Я был заинтригован и предвкушал небольшое приключение, о котором потом мог бы потом порассказать друзьям в Риме. Замок превзошел все мои ожидания, я был потрясен и не в силах скрыть восторга, охватившего меня при виде необычайной, поистине сказочной красоты залов, галерей и комнат. Меня довольно любезно встретила красивая женщина, чей возраст я не рискнул бы определить: ее тихий голос и следы времени и забот на лице ясно указывали на череду потерь, которую ей пришлось перенести. В Урбино я слышал, что герцогиню Джованну де Монтефельтро считают умалишенной, но я нашел ее всего лишь ушедшей в собственные мысли и очень одинокой. Ее почти прозрачные голубые глаза ни на чем не останавливаются подолгу, их взгляд пугает отрешенностью. Мне пришлось до вечера развлекать ее музицированием и декламацией, выбирая подобающие ее положению стихи; когда я спрашивал ее о хозяине Монте Кастелло, она делала вид, что не слышит меня, или молча качала головой. Очень спокойно она рассказала мне, что в замке не слишком часто бывают гости, он оживает лишь изредка, когда из Милана приезжает ее второй сын, молодой архиепископ Стефано, и посетовала, что Стефано, несмотря на свой духовный сан, весьма любит светские развлечения и женщин. Я успокоил ее, напомнив, что многие из высокопоставленных духовных особ в наше время не чужды мирских радостей, а иные из них открыто содержат любовниц и заботятся о своем многочисленном потомстве. Герцогиня Джованна кивнула, сказав, что охотнее позволила бы вести подобный образ жизни своему старшему сыну. По ее словам, она была неудачливой матерью, поскольку ее дети не оправдали ее надежд. Потом я попросил позволения осмотреть прекрасные фрески, украшавшие залу и столовую. Должен сказать, никогда в жизни я не видел подобного чуда. Необычайная выразительность и жизненность образов, плавные контуры, законченность гармоничных, почти музыкальных движений фигур, пленительная грация свободных жестов – все это приводит в трепет любого, кто смотрит на эти картины. Портрет юноши, висящий в столовой, поразителен; живая утонченность, мягкость и вместе с тем четкость линий, скрытая сила образа поражают. От него исходит ощущение внутренней собранности и потрясающего чувства свободы, духовной гармонии человека, сознающего собственную властность и красоту. Кажется, что взгляд пронзительно синих глаз вот-вот сверкнет спокойной теплой улыбкой, а на шее, если присмотреться, словно видно биение живого пульса. Я завороженно смотрел на него, восхищаясь мастерством гения, создавшего портрет, когда вошедший слуга доложил, что герцог Лодовико хочет видеть меня и просит пройти к нему в кабинет.