Текст книги "Сказка для апостола (СИ)"

Автор книги: Jeddy N.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

   Орсо и Дзанетта улыбались, стоя у порога. Тереза подошла к мужу, ее губы дрожали.

   – Я не знаю, почему ты делаешь это, – прошептала она, проводя пальцами по его щеке. – Мне не хватало тебя в Монте Кастелло, но я была спокойна, потому что знала, что ты рядом. А здесь я остаюсь одна, без тебя. Ты изменился, Фабио. Мне кажется, я по-прежнему люблю тебя, но совершенно не понимаю. Ты ведь вернешься, правда?

   Фабио вздрогнул, охваченный смятением и ужасом. Волоски на его теле поднялись дыбом от ощущения напряженного взгляда Лодовико, буравившего его спину. Он должен был солгать – в последний раз.

   – Как только смогу, – выдавил он, опустив глаза. – Ты же не будешь одна, с тобой остаются Дзанетта и Орсо, и семья твоего брата поддержит тебя, пока я... не вернусь...

   – Да, конечно. – В темных глазах Терезы промелькнул страх, потом они потеплели, их взгляд стал прежним – доверчивым и кротким. – Я буду ждать тебя, Фабио.

   Она обняла его, притянула к себе и поцеловала в губы – в последний раз. Фабио затрепетал, осторожно положив руки на ее талию и погладив округлый живот, и отступил, чувствуя подкативший к горлу ком.

   – Прощай, дорогая, – прошептал он, повернулся и быстро вскочил в седло, бросив взгляд на Лодовико. Глаза герцога казались огромными на бледном как полотно лице, в них тлела едва скрываемая ярость.

   – Едем! – крикнул Лодовико, прыгнув в седло и пришпорив лошадь так, что та взвилась на дыбы. Тереза едва успела отпрянуть, пыль, поднятая копытами всадников, взвилась вихрем, оседая на ее платье.

   Они ехали по улице, заставляя прохожих торопливо жаться к стенам домов и вспугивая стайки играющих ребятишек. Фабио не решался оглянуться. Когда они покинули ремесленный квартал, Лодовико подъехал ближе и коснулся его руки.

   – Вы плачете?

   Только тут художник понял, что из его глаз действительно катятся безудержные слезы. Раскаяние, сожаление, напрасная злость бушевали в его душе, заставляя сердце отчаянно колотиться. Он взглянул на герцога, не в силах произнести ни слова.

   – Фабио... – В голосе юноши было столько любви, тревоги и мучительной жалости, что он затрепетал. – Я чувствую себя виноватым в том, что случилось. Но поверьте, так будет лучше для всех. Мое сердце разрывается, когда я вижу вас с кем-то еще... Я никогда не смогу заменить вам Терезу, и... – он прерывисто вздохнул, потом покачал головой и замолчал, потом, обернувшись, окрепшим голосом обратился к Риньяно:

   – Нам нужно заглянуть к банкиру Спаноччи, прежде чем мы отправимся дальше.

   В конторе сиенского ростовщика Фабио не появлялся уже, казалось, целую вечность, и был удивлен, что отец Лодовико, Джироламо де Монтефельтро, также вел дела со Спаноччи и являлся, как выяснилось, одним из самых крупных его клиентов. С самим стариком Спаноччи Фабио беседовал лишь дважды, хотя посещал его лавку едва ли не каждый месяц; в одном из поверенных, проверявших счета, он узнал Барбаццо, человека, приходившего к нему напомнить об очередном платеже накануне его отъезда в Монте Кастелло. Пока герцог получал от банкира верительные письма и векселя для предъявления к оплате во флорентийском отделении банка, Фабио разговорился с Барбаццо, который тоже признал его и приветливо пригласил сесть.

   – Так ваш новый наниматель – герцог де Монтефельтро? – удивился поверенный вполголоса. – Вот уж не подумал бы, что его интересует живопись. Его отец был воякой до мозга костей, и говорят, муштровал своих сыновей не хуже полкового сержанта. Посмотрите на выправку этого молодого человека, он держится прямо, как солдат.

   – Он действительно хорошо умеет обращаться с мечом и арбалетом, но не испытывает к ним сильного пристрастия. Я расписываю его замок уже несколько месяцев, и вместе со мной работают скульпторы и резчики по дереву, а герцог отдает каждую свободную минуту обдумыванию интерьеров и росписей.

   – Удивительно, не правда ли? В особенности после того, как его семью постигло такое несчастье...

   – Вы думаете, Лодовико де Монтефельтро сошел с ума? – спросил Фабио. – Могу вас заверить, что с головой у него все в порядке. Он увлечен искусством, только и всего.

   – Знаете, синьор Сальвиати, вы теперь вполне состоятельный человек, так что могу порекомендовать вам вложить деньги в банк под хорошие проценты... Кто знает, они могли бы пригодиться вам позже. Ваша жена была бы довольна, узнав, что вы приумножаете ваше состояние.

   Фабио вздрогнул, когда Барбаццо упомянул его жену, но взял себя в руки.

   – Пожалуй, вы правы. У меня с собой двести дукатов, это не много, но я готов открыть у вас депозит.

   Барбаццо выдал ему расписку и забрал деньги, быстро пересчитав их. По-видимому, его не слишком волновал вид золота, и работа с деньгами была ему привычна.

   – Я могу попросить вас об услуге? – спросил Фабио, взяв чистый лист пергамента.

   – Разумеется, синьор Сальвиати.

   – Я хочу завещать свой депозит моей жене Терезе. – Он написал расписку и протянул ее Барбаццо. – Если со мной что-нибудь случится, пусть она заберет эти деньги. Я хочу попросить вас, если я не вернусь через год, отнести ей их вместе с причитающимися процентами по этому адресу. Вы честный человек, синьор Барбаццо, и я верю вашему слову больше, чем бумагам.

   – Надеюсь, с вами ничего не случится, – улыбнулся поверенный. – Однако могу обещать, что исполню ваше желание.

   Они покинули контору Спаноччи уже после полудня, но Лодовико настоял на том, чтобы не задерживаться дольше в Сиене. Фабио понимал, что герцог щадит его чувства, не оставаясь в городе, с которым у него было связано столько воспоминаний. Ночевать им пришлось в небольшой придорожной гостинице. После скромного ужина Лодовико приказал приготовить комнаты для ночлега, и, несмотря на протесты Риньяно, велел сопровождавшим его охранникам ложиться спать.

   – Меня не зарежут во сне, – сказал он. – У меня всегда наготове меч и кинжалы, а сплю я чутко, так что можете не волноваться о моей безопасности.

   Он метнул быстрый взгляд на Фабио, и художник понял, что он еле сдерживает себя. Удалившись в отведенную ему комнату, Фабио умылся, переоделся в ночную рубашку и дождался, пока все его спутники разойдутся на ночлег, а затем выскользнул в коридор и бесшумно пробрался к двери комнаты герцога.

   Лодовико уже ждал его. Едва художник появился на пороге, юноша бросился к нему и обнял, с наслаждением прижимаясь всем телом и покрывая поцелуями его лицо.

   – Какое мучение видеть вас, говорить с вами и не иметь возможности прикоснуться к вам несколько дней! – воскликнул он. – Вы даже не представляете, как много это теперь для меня значит!

   – Лодовико, мой дорогой мальчик...

   – У меня не хватает воображения, чтобы придумать причину, по которой я должен остаться с вами наедине, – засмеялся юноша. – Все они никуда не годятся и покажутся смешными даже ребенку, а между тем я просто схожу с ума... О, Фабио...

   Он застонал, когда художник настойчиво поцеловал его в губы. Ощущение мягких губ Лодовико, его нетерпеливого языка, всего его трепещущего гибкого тела заставило Фабио задохнуться от мгновенного болезненного желания. Раздевшись донага, герцог упал на постель, увлекая Фабио за собой, и тот осторожно коснулся его восставшей плоти. Лодовико быстро сорвал с него ночную рубашку и стал гладить и целовать его плечи, грудь, живот, опускаясь все ниже. Его порывистые ласки вызывали у художника невероятное удовольствие. Фабио стонал, пропуская сквозь пальцы густые кудри юного герцога, и вдруг губы Лодовико сомкнулись на головке его члена. Фабио вскрикнул, покоряясь движениям жаркого влажного языка, губ и пальцев, ласкающих его с неистовым возбуждением. Его руки легли на плечи юноши, слегка направляя его, и вскоре он почувствовал подступающую волну наслаждения; оно вспухало в нем, пока не взорвалось несравненной, яростной, почти непереносимой вспышкой мучительного восторга. Он выгнулся всем телом, брызнув пульсирующими струями семени, и Лодовико стиснул его бедра, принимая в себя все до последней капли.

   Содрогаясь, Фабио склонился к юноше и принялся целовать его, шепча слова безмерной любви и благодарности. Он бережно уложил его на постель и стал ласкать, чувствуя безумный огонь страсти, охватывающий Лодовико. Ему понадобилось совсем немного времени, чтобы довести герцога до самого конца. Фабио поймал его ртом, лишь несколько жемчужно-белых капель пролилось на блестящий от легкого пота мускулистый живот юноши.

   – Ты ангел, – выдохнул Фабио, целуя его разгоряченное лицо. – Могу ли я поверить, что все это не сон?

   Лодовико молча улыбнулся, его пальцы скользили по телу художника в сдержанной признательной ласке.

   Дождавшись, пока герцог заснул, Фабио ушел в свою комнату. Ему не хотелось, чтобы кто-нибудь случайно обнаружил их поутру вместе, хотя никогда еще он так остро не нуждался в обществе Лодовико, как теперь.

   Разбуженный голосами в коридоре, Фабио понял, что проспал до позднего утра. Слуга постучал в его дверь, крикнув, что пора просыпаться, если господин художник не желает продолжать путь во Флоренцию в одиночестве. Спустившись к завтраку в общую залу, Фабио застал там всех своих спутников и сел возле Риньяно, усердно расправлявшегося с копченым окороком и пирогами. Герцог Лодовико, сидевший прямо напротив, обменялся с художником быстрым взглядом и улыбнулся, коснувшись под столом его колена своим. Юноша выглядел свежим и отдохнувшим, волосы цвета полночи были аккуратно расчесаны; простая дорожная куртка, кожаные штаны и высокие сапоги делали его похожим на обыкновенного путешественника.

   – До Флоренции отсюда совсем недалеко, – сказал Риньяно. – Думаю, мы можем добраться к полудню. Ваше сиятельство, я вышлю вперед слугу, чтобы предупредить о вашем приезде.

   – Да, хорошо. – Лодовико кивнул. – Я напишу письмо.

   После завтрака он действительно набросал несколько строчек на листе пергамента, запечатав его воском, и отдал Риньяно. Пока они выезжали со двора, герцог обратился к Фабио:

   – Надеюсь, нам удастся неплохо устроиться.

   – Республика не слишком жалует вельмож из Романьи, – заметил художник.

   – Ей все равно. У Пьеро Медичи было несколько дворцов, большое семейство и куча родни, половина из которой до сих пор постоянно наезжает во Флоренцию погостить, так что на нас не будут обращать слишком много внимания. Пока гости платят и не покушаются на власть, республика молчит... Надеюсь, пожелания, которые я высказал в письме, будут выполнены.

   – Какие пожелания?

   Лодовико весело улыбнулся и слегка пришпорил лошадь.

   Дорога тянулась вдоль берега реки Арно, по которой сновали рыбацкие лодки и небольшие торговые суда. Все чаще путникам попадались груженые товарами повозки мелких торговцев и крестьян, везущих продавать в город фрукты, а то и купеческие обозы с охранниками. Всадники легко обгоняли ползущие по дороге телеги, и уже через несколько часов завидели раскинувшийся впереди большой город с возвышающимися над ним соборами, башнями и колокольнями. Черепичные крыши казались издали выщербленным огромным щитом, накрывающим город сверху. Дорога стала шире, поток путешественников и повозок – гуще, и совсем скоро герцог де Монтефельтро и его спутники въехали в городские ворота и направились по запруженным народом улицам к центру.

   Фабио снова любовался древней Флоренцией, столицей Тосканы, столицей искусств и политики. Медичи не смогли удержать над ней власть и превратились в изгнанников, сметенные яростной волной восстания свободолюбивого народа. Теперь здесь правил Совет, вершивший суд, собиравший налоги и принимавший все решения, и горожане чувствовали себя независимыми.

   Впрочем, заезжих вельмож тут действительно встречали хорошо. Спустя час после въезда в город Фабио уже было известно, что во Флоренции сейчас живут Орсини и Колонна, а не так давно уехал в Милан Джованни Сфорца. Этот город принимал всех, кто просил убежища и был обижен правящими тиранами.

   Лодовико де Монтефельтро разместился в большом доме недалеко от Цветочной площади, принадлежавшем некогда Медичи, а сейчас служившем пристанищем для знатных гостей. Именно здесь обычно проживал его кузен Гвидобальдо, посещая Флоренцию. Оказалось, что управляющий знал и самого Лодовико, которого помнил еще мальчиком, когда герцог Джироламо вместе со старшим сыном приезжал во Флоренцию по делам.

  С приездом гостей в доме началась суета; слуги носили вещи, управляющий отправился на кухню распорядиться насчет обеда, коридорные готовили комнаты и растапливали камины. Лодовико позволил Риньяно взять на себя руководство размещением, а сам отправился осмотреться, захватив с собой Фабио. Дом был трехэтажным, сложенным из серого камня, без лишних архитектурных украшений, и снаружи выглядел довольно мрачно. Из двенадцати комнат четыре были отведены для охранников и прислуги, еще три – приемная, столовая и гостиная, остальные пять – для размещения гостей. Управляющий сказал, что комнаты на верхнем этаже приготовлены для герцога и синьора Сальвиати, свободная спальня на втором этаже возле гостиной – для синьора Риньяно, а слуги и охрана вполне хорошо устроятся внизу. Фабио понял, что именно об этом распорядился герцог – он не хотел, чтобы им мешали.

  – Вам нравится здесь? – спросил Лодовико, заглянув в комнату, где в камине уже уютно потрескивали дрова, наполняя ее теплом. – Моя комната рядом с вашей. Я попросил, чтобы охранники не расхаживали ночью по третьему этажу, потому что их топот мешает мне спать.

  Он засмеялся и обнял Фабио.

  – Признаться, это все, о чем я мечтал, – сказал художник, улыбаясь. – Я тоже очень чувствителен к солдатскому топоту по ночам и благодарю вас за заботу.

  Его руки легли на талию Лодовико, и их губы встретились.

  – Только вы и я... – прошептал юноша, прижимаясь к нему. – Наконец-то! Боже, как я счастлив...

  В тот же день они отправились в город, чтобы осмотреться и посетить лавки живописцев. Фабио, знавший лучших флорентийских художников, показывал герцогу то, что, по его мнению, могло бы заинтересовать его. К вечеру они уже купили картину в мастерской Вазари, причем Фабио торговался до последнего, а Лодовико старательно делал вид, что ему скучно и что картину он покупает от нечего делать. Возвращаясь домой, герцог со смехом сказал Фабио, что ему поистине удалось купить шедевр за цену лубочной картинки. Фабио был с ним не согласен: известность имени мастера давала ему право заламывать за любое свое творение баснословную цену, так что даже с хорошей скидкой деньги были потрачены немалые.

  Возвращаясь под вечер домой, они старались держаться освещенных центральных улиц, избегая темных переулков и бедных кварталов, и Фабио удивлялся многочисленности богатых экипажей и хорошо одетых всадников в сопровождении слуг. Лодовико нервничал; когда его окликнула от дверей трактира молодая и довольно привлекательная женщина, он только раздраженно посмотрел в ее сторону и, отвернувшись, поспешил вперед. Девушка вернулась к стоявшим рядом подружкам, и вслед путникам раздался заливистый смех.

  – Проклятье, Фабио, – выругался герцог, – у местных женщин принято приставать к мужчинам?

  – Это всего лишь способ немного заработать, – пожал плечами художник. – Флоренция – свободный город, и каждый здесь выживает так, как может.

  – Они продают то, что не должно продаваться. Это грязно и отвратительно. Может быть, именно поэтому я так быстро устаю от людей?

  Домой они вернулись за полночь, и Риньяно, обеспокоенный их долгим отсутствием, сказал, что отныне не отпустит их в город без охраны. Увидев купленную картину, секретарь одобрил выбор герцога, однако выразил сомнение, что она действительно стоит заплаченных за нее денег.

  – Привыкайте, синьор Риньяно, – улыбнулся Фабио. – Флорентийцы настоящие мастера и знают себе цену порой лучше, чем их заказчики.

   После ужина герцог и Фабио поднялись в свои комнаты, простившись с Риньяно и управляющим до утра. Ночь принадлежала им без остатка. Очень скоро Лодовико, пробравшись в комнату художника, скользнул к нему в постель, и его руки и губы доказали Фабио, что усталость прошедшего дня совсем не сказалась на силе его чувств. Уже засыпая в объятиях юноши, Фабио услышал:

   – Вы не будете больше принадлежать никому, кроме меня. Я разыщу и выкуплю все ваши картины... Фабио, я ревную вас даже к тем, кого не знаю.

   – Это смешно, – пробормотал художник, не открывая глаз.

   – Да, наверное. – Лодовико вздохнул и замолчал, потом заговорил снова, и его слова долетали до Фабио сквозь пелену сна. – Я хочу, чтобы вы рисовали только то, что хочет ваше сердце, чтобы вы не тратили себя на удовлетворение прихотей богатых клиентов. У всех нас лишь одна жизнь, любовь моя, и художник должен быть подобен птице, поющей только по зову своей души, иначе его жизнь и талант будут истрачены напрасно... Фабио...

   Несомненно, он был прав. Он понял это, будучи совсем юным, а Фабио, прожив почти целую жизнь, только в последнее время с напрасным сожалением начал задумываться о том, как мало ему удалось нарисовать не ради денег или какой-нибудь выгоды. Лодовико хотел вернуть ему потерянное, но было уже слишком поздно.

   Жизнь во Флоренции, показавшаяся Фабио поначалу праздной и немного суматошной, оказалась на деле гораздо более напряженной, чем в Монте Кастелло. Ему приходилось договариваться о встречах с художниками и скульпторами, сопровождать Лодовико в поездках, участвовать в переговорах, торговаться, перевозить покупки. Однажды он почти целый день провел в мастерской мэтра Буонаротти, в результате на следующий день герцогу доставили статую мальчика-флейтиста, приобретенную им за треть первоначальной цены.

   Известие о прибытии во Флоренцию Лодовико де Монтефельтро быстро разнеслось по городу, и уже на следующий день герцог получил приглашения от Колонна и правителя Гравины, а затем и от других аристократов, так что, несмотря на свое презрение к высшим кругам общества, Лодовико был вынужден наносить визиты почти ежедневно. Иногда его сопровождали Фабио или Риньяно, чаще же только охрана и слуги, и если герцогу случалось задерживаться допоздна, Фабио не находил себе места. В такие дни художник поднимался на холм за рекой и рисовал панораму города – три моста через Арно, башни, шпили и купола, ряды черепичных крыш и путаницу улиц. Когда темнело, он возвращался домой и, запершись у себя в комнате, делал наброски, выводя на пергаменте быстрыми штрихами одно и то же лицо – то задумчивое, то печальное, то озаренное светлой улыбкой... А потом возвращался Лодовико, и неизменно оба были рады встрече; их ночи были полны любви и нежности, и Фабио снова казалось, что все это только счастливый сон. Ему не хотелось просыпаться.

   Однажды поздно вечером герцог вернулся из палаццо, принадлежавшего Орсини. Отпустив слуг, он успокоил Риньяно, заверив, что вечер прошел прекрасно, и поспешно поднялся к себе, коротко взглянув на Фабио. Художник не на шутку встревожился, сразу заметив его нахмуренные брови и мрачное лицо, и поспешил следом за ним, гадая, что случилось.

   Оказавшись в своей комнате, Лодовико впустил Фабио и закрыл дверь, затем уселся в кресло, не говоря ни слова. Озадаченный, Фабио тоже сел и, видя, что герцог не расположен начинать разговор, осторожно спросил:

   – В чем дело, Лодовико?

   Юноша ответил не сразу, а когда заговорил, то начал с вопроса:

   – Вы знаете Паоло Орсини?

   – Того, который тщетно добивался руки папской дочери Лукреции? Вроде бы я о нем слышал, но...

   – Нет, вы путаете его с Франческо, его кузеном. Паоло – второй племянник кардинала Орсини.

   – Я слишком плохо знаю их всех.

   – Паоло показался мне неплохим человеком. – Лодовико помолчал. – Он хорош собой, умеет держать себя в обществе и разбирается в живописи... Я успел сдружиться с ним, и он обещал показать мне работы своих мастеров.

   Фабио ощутил укол ревности.

   – Я... не должен говорить об этом, – вдруг сказал герцог и опустил глаза. – Фабио...

   – Не скрывайте ничего, мой друг. Что произошло?

   – Паоло Орсини очень популярен в городе. Про него говорили, что он поклонник мужской красоты, и меня это немного интриговало, но его постоянно окружают и мужчины, и женщины, стремящиеся добиться его внимания, так что я не очень доверял тому, что болтают. Я считал его просто хорошим человеком, и разговаривать с ним было интереснее, чем с солдафонами вроде Вителли. Но сегодня...

   Он умолк и покачал головой, словно собираясь с мыслями. Фабио встал, подошел и обнял его, как ребенка. Лодовико взял его руку и поцеловал, потом заговорил снова:

   – Мы собрались у Колонна. Сначала говорили о политике; кто-то сказал, что Чезаре собирает в Риме войско, чтобы двинуться на Камерино, и стали обсуждать, потребуется ли ему помощь. Паоло заявил, что выступит, если его попросят об этом, но вовсе не жаждет оказаться на войне. Потом он позвал меня в галерею, чтобы выпить вина и поговорить о чем-нибудь более приятном, чем бойня в угоду святой Церкви. Я пошел за ним, и когда мы остались вдвоем в полутемном коридоре, он прижал меня к стене и стал пытаться поцеловать, одновременно забираясь руками мне под рубашку. Фабио, это было омерзительно... Я пытался вырваться, и он сказал, что сделает для меня все что угодно. Он говорил, что давно мечтает принадлежать мне как женщина... Потом я услышал еще много всякого, и его слова были для меня жутким откровением. Я... Фабио, я хотел его, и одновременно испытывал чувство гадливости. Он звал меня в спальню и прикасался ко мне... везде. – Лодовико вздрогнул, стиснув пальцы художника. – Он предлагал мне себя, и я не знал, как поступить. Наверное, я был больше испуган, чем возбужден, потому что не представлял себе, о чем он говорит... Потом я оттолкнул его и ушел, а он бежал за мной следом до самого крыльца. Я не оглядывался, но знал, что он смотрит мне вслед...

   Фабио молчал. Он знал, что рано или поздно наступит момент, когда Лодовико обнаружит, что на свете есть множество мужчин и женщин, не придающих большого значения словам "верность" и "любовь", и однажды кто-нибудь из них заменит юноше старого художника, страсть к которому выглядела так нелепо... Фабио почувствовал, как его сердце сжимает холодное отчаяние.

   Лодовико встал, снял одежду и вопросительно посмотрел на художника.

   – Фабио, вы так нужны мне. – Он лег на постель, опираясь на локоть, и указал на место рядом с собой. – Идите сюда.

   Фабио нерешительно подошел и присел на край кровати, и Лодовико принялся нетерпеливо раздевать его, одновременно ласками понемногу возбуждая в его теле желание.

   – Вы никогда не говорили мне всего, правда? – прошептал герцог, заключая его в объятия. – Почему?

   – Я не думал, что это было бы правильно, Лодовико. Вы так молоды...

   Юноша склонился над ним и поцеловал – с томительной, глубокой нежностью.

   – Мне нравится все, что вы делаете. Эти ощущения сводят меня с ума... Фабио, я люблю вас. Никто, кроме вас, не может прикасаться ко мне так... Паоло красив, но когда он касался меня, я чувствовал только отвращение. Я думал о вас... Но теперь я понимаю, что мне действительно нужно знать больше.

   – Лодовико... – Фабио затрепетал. Уложив герцога на спину, он стал целовать его грудь и живот, опускаясь губами все ниже, туда, где под его рукой уже восстала твердая мужская плоть. Некоторое время он ласкал ее ртом, а потом Лодовико настойчиво потянул его вверх, на себя. Их лица оказались друг против друга, и герцог снова принялся целовать Фабио, поглаживая его плечи и грудь.

   – Я хочу знать, – проговорил Лодовико, обнимая его бедра, и Фабио, приподнявшись на нем, отыскал рукой его член. Желание и страх боролись в его душе. Он так боялся переступить ту грань, что до сих пор разделяла их, ступень высшего откровения, за которой, он знал, не оставалось больше ничего, кроме всепоглощающей радости безраздельного обладания и окончательного ужаса неизбежной потери. Он замер, с любовью и трепетом глядя в лицо Лодовико, и почувствовал, как к глазам подступают слезы.

   – Фабио... – с мольбой прошептал юноша, коснувшись пальцами его щеки, и тогда он решился.

   Боль. Она заполнила, казалось, весь мир, сжигая его вихрем слепящих искр, безумием яростного вторжения. Он закричал, и его мучительный крик смешался с криком Лодовико; оба застыли, глядя друг на друга широко распахнутыми глазами.

   – Боже, – выдохнул герцог, – Боже... Я... Прости меня...

   – Все хорошо, – проговорил Фабио, не пытаясь больше сдерживать слезы. – Так и должно быть.

   Он опустился ниже, и огненное копье вонзилось еще глубже, заставляя его почти до хруста стиснуть зубы. Лодовико застонал, судорожно вцепившись в его бедра, и Фабио осторожно задвигался, привыкая к боли и слушая ощущения собственного тела. Лодовико стал ласкать его, не сводя изумленных и восторженных глаз с его лица. Тонкие пальцы юноши скользили по телу Фабио именно так, как нравилось художнику, доставляя ему настоящее блаженство, и вскоре боль почти ушла, уступив место удовольствию. Отдаваясь плавному ритмичному движению бедер Лодовико, Фабио стонал, чувствуя, как внутри его тела нарастает жаркая волна, порождаемая новыми, ни с чем не сравнимыми ощущениями. Он задрожал, охваченный сладостным предвкушением, и Лодовико откликнулся, двигаясь все быстрее. Склонившись к юноше, Фабио поцеловал его, чувствуя подступающую судорогу, и, послушный ласкающей его руке, излился, сдавленно вскрикнув от почти непереносимого восторга. В тот же миг Лодовико, выгнувшись, замер с долгим стоном, и Фабио почувствовал в себе его семя. Он снова испытал боль, когда юноша выскользнул из него, но эта боль для него теперь ничего не значила. Почти лишенный сил, художник лег рядом с Лодовико; его сердце колотилось так, что готово было выскочить из груди, глаза заливал пот.

   Герцог дышал глубоко, глаза его были закрыты, по щекам пролегли влажные дорожки.

   – Ты плачешь? – спросил Фабио, целуя его в полуоткрытые губы.

   – Я... со мной такое произошло впервые. – Он открыл глаза и почти с упреком посмотрел на Фабио. – Я не знал...

   – Я тоже. – Художник помолчал. – Я просто не мог себе представить, что когда-нибудь сделаю это. Тебе понравилось?

   – О да. Я видел, что делаю тебе больно, но не мог остановиться...

   – Это действительно больно, Лодовико. Наверное, именно это испытывает женщина, когда мужчина берет ее в первый раз, так что ты, можно сказать, лишил меня невинности.

   – Прости... Теперь я понимаю, почему ты не хотел раньше сделать это со мной.

   – Нет, дело не только в боли, мой ангел. Ты обязательно поймешь это позже, но я не стану говорить об этом сейчас. Между нами давно нет тайн, просто иногда слова не нужны. Ведь и ты в определенной мере лишился сегодня невинности, а это значит, что мы оба приобрели кое-какой опыт... Я никогда не предполагал, что смогу отдаться другому мужчине, но мне хотелось, чтобы ты почувствовал радость обладания.

   – Я оценил силу твоей любви. – Лодовико поцеловал его в висок, ласково отведя в сторону прядь потемневших от пота волос. – Это потрясло меня больше, чем откровение близости. Фабио... Можно ли мечтать о большем счастье?

   Он говорил так искренне и был так по-настоящему счастлив, что Фабио ощутил прилив острой нежности. Ему никогда не приходилось особенно задумываться, что чувствует женщина, когда мужчина проникает в нее, разве что в последние месяцы с Терезой, после того, как она призналась ему, что носит ребенка... И уж разумеется, он не предполагал, что захочет сам испытать эти чувства. Наслаждение в результате оказалось столь ослепительно ярким и мощным, что это немного испугало его. Он всегда считал себя нормальным мужчиной, презирая изнеженных манерных гедонистов, свободно предлагающих себя каждому желающему. Что же он мог сказать теперь? Он смотрел в не умеющие лгать синие глаза Лодовико – и видел в них только преданность, любовь и восхищение. Неужели он был достоин всего этого? Он тихо вздохнул, не находя слов для переполняющих его душу чувств, и обнял юношу, прижавшись лицом к его плечу.

   Прошло еще несколько дней. Октябрь принес прохладу и тревожные вести из Рима. Вначале были спешно вызваны в Романью Джулио и Паоло Орсини, затем уехал балагур и кутила герцог Оливеротто, а раньше их всех незаметно покинул город римский кондотьер Вителли. Флоренция полнилась слухами о предстоящем походе герцога Чезаре Борджиа на Пезаро, и Лодовико день ото дня становился все мрачнее. Наконец он сказал Фабио, что обстоятельства требуют немедленного возвращения домой. Художник был огорчен, но сознавал правоту герцога; ему самому было неспокойно от всех разговоров, носившихся по городу. К тому времени Лодовико и Фабио успели уже приобрести несколько картин и статуй, а также вазы, литые канделябры, гобелены и большое зеркало в позолоченной раме, не считая дюжины изящных безделушек. В подарок матери Лодовико купил ожерелье с сапфирами и такие же серьги, а Стефано – боевую шпагу в украшенных золотом ножнах. Загрузив две повозки, они тронулись в путь в самом конце октября, сопровождаемые охранниками и слугами.

   Доехав до развилки дорог, герцог остановился, вопросительно посмотрев на Фабио. Дорога прямо на юг вела в Сиену, а налево – в Урбино, через Ареццо. Лодовико молча ждал, напряженно глядя на Фабио. Художник, подъехав ближе, чуть помедлил, а потом решительно повернул коня налево, и услышал за спиной легкий вздох облегчения. Обернувшись, он увидел, что герцог улыбается, и улыбнулся в ответ.

   До Ареццо они добрались к вечеру того же дня; оставив у повозки охрану, они, тем не менее, спали беспокойно. Город возбужденно обсуждал последние новости: герцог Чезаре с почти десятитысячной армией вступил в Пезаро, изгнав отлученного от Церкви Джованни Сфорца, но кое-кто утверждал также, что Пезаро – только предлог, а настоящей целью папского сына являются владения Гвидобальдо де Монтефельтро. Лодовико нашел эти предположения смехотворными, но ночью метался во сне, вскрикивал и прижимался к Фабио, как испуганный ребенок к матери, и сердце художника сжималось от нехороших предчувствий. Утром герцог проснулся задолго до рассвета и сразу велел слугам седлать лошадей. Ему не терпелось выехать пораньше; почти не поев, он распорядился захватить с собой корзину с едой и вином и вышел во двор, сопровождаемый Фабио.

   – Мы должны поторопиться, – сказал он, вскочив в седло. – Если то, что говорят здесь, правда... – Он умолк и сокрушенно покачал головой. – Никто никогда не может предсказать действий этого страшного человека. Я не хочу верить, но поневоле готовлюсь к худшему.