Текст книги "Сказка для апостола (СИ)"

Автор книги: Jeddy N.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

   После ужина Лодовико объявил, что хотел бы обсудить с Фабио детали росписей кабинета и спальни, и пригласил живописца к себе. Поднимаясь по лестнице, герцог говорил о ничего не значащих вещах, нервно перескакивая с одного предмета на другой, и едва за ними закрылась дверь кабинета, бросился на шею Фабио.

   – Ох, как же я скучал! – воскликнул он, горячо обнимая художника. – Раньше я и подумать не мог, что кто-нибудь будет столько для меня значить! Фабио...

   Его дыхание обожгло щеку Фабио, мягкие губы нетерпеливо прижались к губам. Скользнув ему в рот, художник стал ласкать его языком, упиваясь ответной лаской юноши. Они целовались страстно и глубоко, а руки герцога уже срывали с Фабио камзол. Упав на кушетку, Фабио потянул Лодовико за собой, продолжая гладить его лицо и плечи. Пальцы его скользнули ниже, как бы ненароком задев твердую выпуклость на штанах герцога, и тот застонал, опускаясь на художника сверху.

   – Вы подарили мне так много всего, – прошептал Лодовико, покрывая лицо художника поцелуями. – Моя жизнь – ради вас, мой Фабио, моя единственная любовь...

   Он сбросил камзол и рубашку и помог раздеться Фабио. Художник с наслаждением отдавался во власть его рук, повторяя его имя, как заклинание. Вытащив свою напряженную мужскую плоть, герцог стал поглаживать ее, затем сбросил остатки одежды и оказался перед художником обнаженным. Его тело было совершенным, как у юного божества, с гладкой кожей и развитыми мышцами, и Фабио ощутил неловкость из-за собственной раздавшейся талии и волосатой груди, однако Лодовико это, похоже, нисколько не смущало. Опустившись на колени возле кушетки, он с любовью смотрел на художника, словно находясь перед алтарем в молитвенном экстазе. Фабио поднялся и попросил его лечь, а затем сам встал на колени и приник губами к стоящему члену юноши. Лодовико застонал, не в силах противостоять наслаждению.

   – Что... что ты делаешь? – немного испуганно прошептал он, зарываясь пальцами в волосы Фабио. – Разве это не...

   – Доверься мне, мой ангел. Я никогда раньше не делал этого, но постараюсь, чтобы тебе было хорошо...

   Он закрыл глаза, касаясь языком теплой шелковистой кожи, чувствуя нетерпение вздрагивающей юной плоти, доверчиво подчиняющейся его осторожным ласкам. Обнаженная головка члена оказалась у него во рту, он нежно сосал ее, втягивая губами и обводя языком, и Лодовико беспомощно стонал, откинув голову, охваченный сладостной истомой. Ощущения были новыми и пугающими для Фабио; он не знал, откуда у него родилось желание ласкать юношу подобным образом, но и самому ему это доставляло непередаваемое удовольствие. Взяв рукой собственный член, он стал ритмично двигать пальцами, еще больше возбуждаясь.

   Лодовико вскрикивал, порывисто дергая бедрами и проникая глубоко в рот Фабио, его руки гладили спину и плечи художника, и вдруг он замер с долгим сдавленным стоном, судорожно извергая терпкие солоноватые струи семени; его пальцы до боли вцепились в плечи Фабио, тело сотрясла агония страсти. Без сил откинувшись назад, он тяжело дышал, с восторгом шепча имя художника, а тот, поднявшись, с беспредельной нежностью стал целовать его в губы.

   Рука Лодовико нашла его плоть; покорный настойчивой ласке, Фабио придвинулся ближе, и когда подступающее наслаждение заставило его застонать, юноша приподнялся, ловя ртом брызнувшую влагу. Притянув Фабио к себе, герцог счастливо улыбнулся. Их губы снова встретились, и художник ощутил вкус собственного семени, смешавшегося со вкусом Лодовико.

   – Я никогда не испытывал ничего подобного, – признался Фабио, проводя пальцами по щеке юноши. – И не думал, что это так хорошо...

   – Но ты же делаешь это со своей женой. – Лодовико удивленно вскинул брови. – Или нет?

   – С ней все по-другому. Такие ласки... она никогда не смогла бы сделать этого.

   – Почему?

   Фабио вздохнул. Вопрос был задан быстро, но ответить на него было не так-то легко. Разумеется, Тереза могла бы ласкать его точно так же; стоило ему попросить, и она с готовностью выполнила бы любое его желание... Но дело было не только в удовольствии плоти.

   – Лодовико, ты мог бы делать с кем-то еще то, что делал только что со мной?

   – Нет, – чуть подумав, ответил герцог. – С тобой мне хочется быть постоянно, твоя близость заставляет меня просто терять голову. Я не чувствую ничего такого рядом с другими людьми. Мне... неприятно, когда они ко мне прикасаются. Иногда мне неприятно даже видеть их. А ты... ты как будто стал частью меня самого. Когда тебя нет рядом, я ощущаю пустоту в своей душе, которую ничто не в силах заполнить.

   "Он действительно любит меня, – с ужасом и восторгом подумал Фабио. – Любит со всей беспредельной страстью юного сердца. Если нам суждено будет расстаться..." При этой мысли он похолодел. Он не мог представить себе жизни без Лодовико, без его чистой улыбки, без его неземных синих глаз, без его искренности и верности.

   – Мне кажется, что я только теперь начал жить по-настоящему, – сказал герцог задумчиво. – Это лето стало лучшим для меня... – Он помолчал и заговорил снова. – Фабио, я собираюсь поехать во Флоренцию в начале сентября и взять вас с собой. Мы будем покупать картины и вещи для украшения замка, а по пути заглянем в Сиену. Что вы думаете об этом?

   Переход на "вы" заставил художника улыбнуться: Лодовико снова был самим собой – безупречно сдержанным в проявлении даже самых сильных своих чувств.

   – Вы могли бы не спрашивать, Лодовико. Я буду рад последовать за вами куда угодно.

   – Мой кузен Гвидо сказал, что можно покупать скульптуры, а не нанимать скульпторов, хотя это и выходит дороже. Я вижу, что Джанфранко старается, у него получается неплохо, но слишком медленно; пока он закончит свою Диану, пройдет год.

   – С мрамором работать сложно, – кивнул Фабио. – В мастерских во Флоренции можно купить множество глиняных статуэток, а то и больших скульптур из мягкого известняка. Разумеется, они подвержены разрушению, зато недороги и хорошо смотрятся. Я помогу вам выбрать то, что подойдет для замка.

   – Для меня все это так ново. Знаете, в моем кругу не принято интересоваться искусством, к художникам относятся скорее как к мебельщикам или плотникам, занимающимся обустройством дома. Когда я сказал Гвидо, что хотел бы украсить свой замок, он тут же порекомендовал мне хорошего ювелира. Он решил, что я собираюсь заказать украшения для матери. – Герцог рассмеялся. – Потом я объяснил, что именно имел в виду, и Гвидо заявил, что, по всей видимости, я живу в соборе. Тут же он поинтересовался, не нужен ли мне заодно епископ для богослужений.

   – Когда мы закончим работу в зале, пригласите его в гости, – улыбнулся Фабио. – Должно быть, он не знает, что художники рисуют не только сцены из Писания на стенах соборов.

   – Ну... Ему известно, что я не так богат, как Медичи или Колонна, поэтому самое большее, что он в силах себе вообразить в моем замке – цветочные орнаменты на стенах, нарисованные подмастерьями не слишком именитых флорентийцев.

   – Мы постараемся переубедить его, – сказал Фабио. – По крайней мере, я приложу к этому все усилия.

   – Что до меня, то я делаю свой замок лучше вовсе не для того, чтобы кого-то удивить, а только чтобы иметь возможность получать удовольствие от жизни. – Он рассеянно теребил в руках рубашку, потом спросил: – Мы будем сегодня рисовать?

   – Мы?

   – Я готов продолжить позировать для портрета.

   – Ну, в таком случае, садитесь на свое место. – Фабио оделся, подошел к стоящему в углу мольберту и начал разводить краски, краем глаза наблюдая за герцогом. Тот натянул штаны и рубашку, вытащил из сундука черный с серебром камзол, в котором Фабио рисовал его, и сел в кресло у окна. Его обычно бледное лицо порозовело, что делало его трогательно похожим на ребенка. Фабио показалось, что его рисунок никуда не годится: юноша был так прекрасен, что рука мастера не могла повторить его черты, не нарушив их живого очарования. Он принялся за работу, а Лодовико, чтобы развлечь его, в подробностях рассказывал о том, что происходило в Урбино. Жизнь знати казалась художнику не лишенной привлекательности, однако Лодовико имел иное мнение. Празднества, роскошные пиры и охота, танцы и игры – все это, как ряска на пруду, прикрывало собой темные глубины интриг, зависти, взаимного недоверия и обид. Гвидобальдо де Монтефельтро был связан почти со всеми знатными домами дружбой или родственными узами, так что в Урбино съехались многие высокородные вельможи Италии. Его уважали и побаивались, потому что даже Борджиа не смели покушаться на его владения.

   – У меня было ощущение, что кругом плетутся заговоры, – сказал Лодовико. – Заговоры внутри заговоров, и каждый желает другому гибели. Эти люди никогда не смогут объединиться, хотя бы им всем грозило полное истребление. Они способны только потихоньку роптать и шептаться по углам о своем бедственном положении, но если завтра Чезаре позовет их под свои знамена, они с готовностью приползут лизать ему ноги, как собаки, предавая бывших товарищей... Боже, Фабио, как я их всех презираю! Если б я мог, то никогда не появлялся бы среди них. Это все равно что дразнить спящего тигра.

   – Искать союзников свойственно людям, ждущим беды.

   – О, разумеется, но такие союзники не способны на верность. Что вы хотите от Варано, который убил собственного брата, чтобы завладеть его владениями? Или, может быть, от предателей Сфорца, закапывающих в землю своих бывших друзей? Или от Бальони, который прощает испанцам все нанесенные ему оскорбления только потому, что Чезаре Борджиа ему платит? Мне страшно, Фабио. Скоро вся Италия ляжет под каблук Борджиа, и останутся в живых лишь подлые шакалы, готовые унижаться перед ним.

   – Хуже, что ему это, похоже, известно, – сказал художник. – Это же очевидно, его задача – поссорить их между собой и напасть, чтобы перебить всех поодиночке. Впрочем, я чересчур мрачно смотрю на вещи. Не думайте об этом. Вы можете положиться на верность жителей города и гарнизона Монте Кастелло. Я знаю, что они не позволят причинить вам вред.

   – Вероятно. – Герцог надолго замолчал. Фабио не решался тревожить его. Кисть водила по холсту, портрет постепенно обретал сходство с оригиналом; черты наполнялись оттенками и объемом. Прошло довольно много времени, и Фабио зажег новые свечи. Лодовико рассеянно наблюдал за ним, не двигаясь и не произнося ни слова.

   – Идите сюда, – вдруг попросил он, и когда художник подошел, обнял его и прижался лицом к его груди. – Фабио... Вы мой отец, мой возлюбленный. Я могу сказать вам то, в чем никогда не сознался бы никому на свете. – Его голос упал до шепота. – Я боюсь.

   Фабио нерешительно обнял его за плечи и стал гладить по голове, как ребенка.

   – Вы не умрете, Лодовико. Чезаре не видит в вас угрозы. Если Гвидо, ваш кузен...

   – Меня не страшит смерть. Я уже видел ее... видел растерзанного Паоло. – Герцог заговорил быстро и отрывисто. – Ему... было уже все равно, хотя я сам едва не сошел с ума от ужаса и горя. Он лежал у подножия лестницы, похожий на бесформенный ворох окровавленных тряпок... Его голова была расколота мечом, и я не мог смотреть на то, что было внутри... Когда он разбивал коленку, он плакал, Фабио, хотя это была лишь царапина... а тут – у него не было половины головы, а он молча лежал и смотрел вверх такими застывшими сухими глазами... Поистине нет ничего страшнее. На отпевании в соборе я не видел их тел, только лица... Они навечно останутся у меня в памяти. Они были так спокойны, как будто просто спали... Фабио, может быть, я говорю несвязно, но вы должны понять: смерть сама по себе ничего не значит. Я боюсь, что все повторится, но теперь на месте отца и Паоло может оказаться кто-то еще: мама, Стефано... вы... Мне надо будет жить с этим, и я боюсь, что не выдержу. Не покидайте меня, прошу вас, никогда не покидайте!

   Юноша поднял глаза, и художник увидел, что он плачет.

   – Никогда. – Фабио почувствовал, что связан этим словом, как высшей клятвой. Он с радостью отдал бы все на свете, лишь бы его тревоги оказались напрасными. – Я уже обещал вам это, Лодовико, и повторю снова. Для меня нет большего счастья, чем оставаться с вами.

   – Я хотел попросить вас, чтобы вы переночевали у меня, – сказал герцог. – Я не смогу заснуть в одиночестве.

   Фабио улыбнулся.

   Лежа в постели под тяжелым бархатным пологом, они тихо разговаривали о превратностях судеб, о Франции и Испании, о далеких северных странах, где зимой с неба падает белый холодный пух, превращающийся на ладони в капли воды, а люди одеваются в медвежьи шкуры, чтобы не замерзнуть. Наконец Лодовико, засмеявшись, спросил, не замерз ли сам Фабио, и предложил согреть его. Художник стал целовать его, проникая языком глубоко в рот, а юноша гладил его плечи и грудь, постепенно опускаясь все ниже. Они любили друг друга медленно, с осознанной страстью, не торопя приближение конца, и Фабио с восторженной нежностью дарил герцогу самые смелые ласки. Лодовико стонал в его объятиях, неизбежно соскальзывая в сладостный туман наслаждения, и его руки и губы блуждали по телу Фабио. Потом он изогнулся, запрокинув голову и прикрыв глаза, мучительно содрогаясь в пароксизме наивысшего удовольствия, и его семя мягкими толчками выплеснулось в принимающий его рот мужчины. Рука Фабио задвигалась быстрее, сжимая и неистово теребя собственный член, и он догнал Лодовико в самом конце, потрясенный ослепительной, лишающей рассудка агонией страсти. Их дыхания слились, руки сплелись в объятии, губы – в поцелуе.

   – Я люблю тебя, – счастливо выдохнул Лодовико, и Фабио поцеловал его в лоб, отведя в сторону прядь взмокших от пота волос.

   Следующие два месяца пролетели незаметно, будто несколько дней. Монте Кастелло постепенно преображался, покорный замыслу своего хозяина и рукам мастеров; парадная лестница, ведущая из большой залы на второй этаж, оделась в белый мрамор, стены покрыл замысловатый цветочный орнамент, галереи украсились гербовыми виньетками и лепниной. В кабинете Лодовико Фабио работал над росписями на сюжеты из легенд о Граале и Песни о Роланде, посвящая все свое время без остатка фрескам и самому герцогу. До обеда он работал в одиночестве, пока герцог занимался во дворе замка фехтованием или обсуждал с канцлером текущие дела. Джованна относилась к нему по-прежнему неприязненно, более того, она подозревала, что художник оказывает на ее сына дурное влияние, отговаривая от женитьбы, и нарочно работает медленно, чтобы вытянуть из Лодовико побольше денег. Не раз она пыталась вразумить старшего сына, открыв ему глаза на «истинную сущность» безвестного богомаза из Сиены, но он не желал слушать никаких доводов. Портрет, нарисованный Фабио, занял почетное место в столовой, и даже Джованна не могла не признать, что художник добился поразительного сходства. За портрет Фабио получил пятьсот дукатов, и четыреста из них он немедленно отослал в город Терезе, сознавая, что эти деньги – его прощальный подарок жене. Какое-то время он терзался муками совести, но не мог решиться поехать к Терезе и объясниться с ней лично. Он понимал, что предает ее, оставляя одну с их нерожденным ребенком в чреве, что она безоговорочно доверила ему свою жизнь и имеет право на честность с его стороны, однако при мысли, что ему придется рассказать жене о своей безумной любви к герцогу де Монтефельтро, его рассудительное благородство таяло. Он слишком хорошо представлял себе выражение лица Терезы, ужас и отвращение в ее глазах, безудержный поток слез, отчаяние и напрасные мольбы. «Потом, – думал он. – У меня непременно будет время сказать ей обо всем этом позже». Для себя он решил, что непременно отправит Терезу в Сиену, к отцу и брату, а потом, когда ребенок родится, напишет ей письмо, в котором все объяснит. Кроме того, он будет высылать ей деньги, даже если она снова выйдет замуж, так что она и ее ребенок не узнают нужды... Риньяно, передавший Терезе пакет с деньгами, вернувшись в замок, позвал Фабио и сказал, что его жена очень беспокоится и просит его приехать при первой же возможности. Художник признался, что у него теперь особенно много работы, но он постарается непременно навестить свою супругу.

   – Как она? – спросил он, чувствуя, как замирает сердце. Риньяно лукаво улыбнулся и подмигнул.

   – Вы, я смотрю, не теряли времени даром, синьор Сальвиати. У вас чудесная молодая жена, а скоро будет и малыш, а? Ее стан уже не так строен, каким я его помню...

   – Вы правы, – краснея, проговорил Фабио, избегая смотреть на секретаря. – Малыш должен родиться зимой.

   – Вы мне нравитесь, Фабио. – Риньяно дружески хлопнул художника по плечу. – Вы не только талантливы и немногословны, у вас легкий характер, и при всем этом вы довольно бескорыстны, что бы там ни говорил по этому поводу Гвардиччани.

   – А он что-то говорил? – поинтересовался Фабио.

   – Он постоянно твердит, что герцог тратит на ваше содержание баснословные деньги, что вы обходитесь Монте Кастелло дороже целого штата придворных художников и ювелиров. Эту песню он изо дня в день поет герцогине Джованне, и она прислушивается к нему.

   – Может быть, это действительно так? – встревожился Фабио. Он не представлял себе, сколько годового дохода приносит Монте Кастелло своему хозяину, но деньги, которые щедро платил ему Лодовико, казались не привыкшему к роскоши художнику поистине сумасшедшими.

   – Гвардиччани – завистник и плут. Он хорошо разбирается в цифрах, и потому имеет возможность безнаказанно воровать, а вы получаете честную плату за свою работу. Не принимайте его наветы близко к сердцу, тем более что наш молодой хозяин все понимает правильно...

   Фабио разговор опечалил. Герцог действительно боготворил его, сходя с ума от любви, и порой поступал так, что помимо воли вызывал недоумение и зависть недоброжелателей вроде Доменико Гвардиччани. Не раз художник просил его быть благоразумным, но Лодовико лишь смеялся, называя его опасения вздорными. После обеда они уже не разлучались: порой отправлялись вместе на прогулку, или прохаживались по галерее, а чаще беседовали в кабинете герцога, пока Фабио работал над фресками. Лодовико нравилось играть с художником; обыкновенно он начинал с того, что, взяв у Фабио кисть, делал несколько быстрых мазков, и тот, видя его неумелые попытки рисовать, укоризненно говорил, что фреска почти загублена.

   – Тогда научите меня, – просил юноша с улыбкой, и Фабио обхватывал рукой его пальцы. Какое-то время они рисовали вдвоем, и Лодовико послушно следовал за движением направлявших его пальцев художника, а потом поворачивался с расширенными от желания зрачками, и принимался целовать Фабио, настойчиво водя руками по его телу. После этого живопись заканчивалась, и начинались другие уроки, безумно нравившиеся им обоим.

   Иногда они просто отправлялись в спальню, смежную с кабинетом, разговаривали и неспешно предавались любви, а затем засыпали, утомленные и счастливые, и снова просыпались, чтобы подарить друг другу наслаждение.

   С наступлением осени Фабио напомнил герцогу о задуманной ими поездке во Флоренцию. Сентябрь почти прошел, когда Лодовико, наконец, решился ехать. Ему не хотелось злоупотреблять гостеприимством родни, поэтому он заявил матери, что возьмет с собой только четверых охранников, двух личных слуг, секретаря и Фабио. Кроме того, он собирался захватить и еще кое-кого, но об этом Джованне знать было не обязательно. Фабио давно рассказал Лодовико о беременности Терезы, и герцог поддержал его в желании отправить ее на время в родной город. Юноша все еще ревновал, хотя у него не было для этого уже никаких поводов.

   Утром накануне дня отъезда Фабио отправился в город в сопровождении троих замковых гвардейцев. Ему следовало подготовить Терезу к путешествию в Сиену.

   Она действительно сильно располнела. Ее тонкая некогда талия превратилась в большой выпирающий живот, походка стала грузной и осторожной, но улыбка была все той же – радостной и доверчивой, и Фабио почувствовал отвращение к самому себе.

   – Ах, как я волновалась! – воскликнула Тереза, чмокнув мужа в щеку. Он неловко прижал сомкнутые губы к ее бархатистой щечке и отстранился, стараясь не обидеть ее пренебрежением. – Почему ты так долго не приезжал? И для чего явился с этими здоровяками?

   – Понимаешь, мы с герцогом завтра отправляемся во Флоренцию, – торопливо заговорил Фабио, – а по дороге заглянем в Сиену... Ну, я подумал, что будет лучше для тебя вернуться в наш старый дом. Герцог Лодовико распорядился, чтобы Орсо и Дзанетта поехали с тобой и там продолжали помогать тебе. Семья твоего брата будет тебе надежной опорой, потому что я какое-то время... – Он нервно сглотнул, сознавая, что говорит запутанно и невольно пугает Терезу.

   – Фабио! – Ее брови изумленно поползли вверх. – Неужели ты правда хочешь меня бросить?

   – Дорогая... – Фабио содрогнулся, произнеся это слово, давшееся ему с трудом. – Как ты могла подумать? Я очень занят работой в замке, поэтому уделяю тебе так мало внимания в последнее время... Поверь, так будет лучше для нас. Я не знаю, сколько времени мы с хозяином пробудем во Флоренции, а тебе скоро придется рожать. Я не хочу, чтобы ты оставалась здесь, в глуши, когда настанет срок.

   – Ты избегаешь меня. – Из ее глаз покатились слезы. – В чем дело, Фабио?

   – Успокойся, я... – Он не мог заставить себя лгать дальше, и осекся. – Просто позволь этим людям помочь тебе собраться в дорогу, хорошо?

   Она разрыдалась, и ему нечем было ее утешить. Он больше не любил ее; то, что он делал, было лишь долгом благодарности и былой привязанности. Ему было жаль ребенка, но он готов был отпустить их обоих. Лодовико ждал его в замке – и он не мог заставить его ждать слишком долго. Разобрав вещи, он оставил то, что могло еще пригодиться ему по возвращении, а остальное распорядился упаковать и сложить в повозку, и, коротко простившись с Терезой до завтра, уехал. По отношению к ней он чувствовал себя подлецом, но не мог поступить иначе. Он был бы рад, если бы удалось избежать долгих объяснений и новых слез, если бы она поняла все сама и отпустила его.

   Вечером герцог привел в порядок дела, дал наставления Стефано на время своего отсутствия, велел Риньяно собрать все необходимое, сам проследил, готовы ли лошади, и отправился спать раньше обычного, заявив, что хочет выехать сразу на рассвете. Фабио, по обыкновению, ночевал с ним в его спальне. Они занимались любовью, молча и неистово, а потом, утомленно лежа в объятиях Фабио, Лодовико расспрашивал художника о Терезе, о том, как она восприняла намерение мужа отправить ее в Сиену. Сперва Фабио отвечал односложно, но постепенно убедился, что герцог готов все выслушать и понять, и рассказал о своих сомнениях и отчаянии жены.

   – Ей будет нелегко пережить это, – задумчиво проговорил юноша. – Должно быть, она все еще вас любит и не может понять причин происходящего.

   – Я не могу выложить ей всю правду, – сказал Фабио. – Назовите меня малодушным предателем, но когда я вижу ее, то начинаю лгать, чтобы пощадить ее чувства. Правда ей не нужна, потому что эта правда может стоить жизни ребенку или ей самой.

   – Вы все еще ее любите, – с легким упреком заметил Лодовико. – Если бы я только мог подарить вам ребенка...

   – Не говорите глупостей, Лодовико, вы сам сущий ребенок. Вы значите для меня гораздо больше, чем думаете. Тереза... она не пробуждает во мне прежних чувств. Я не хочу ее тела, а ее душа для меня похожа на пустые пчелиные соты, хранящие лишь запах меда. Между нами все кончено, мой ангел, и я лишь немного сожалею об этом, потому что теперь вы безраздельно завладели моим сердцем.

   – Фабио... – Герцог с улыбкой поцеловал его в висок. – Мы отвезем Терезу в Сиену, она получит столько денег, чтобы безбедно прожить еще несколько лет, и Орсо с Дзанеттой будут служить ей, сколько потребуется. Я постараюсь возместить ей потерю, которую невольно причинил.

   Прильнув к его груди, Фабио закрыл глаза и сам не заметил, как уснул, убаюканный теплом обнимающих его сильных рук.

   Путь в Сиену оказался намного короче, чем помнил Фабио, должно быть, оттого, что сейчас они ехали быстрее, не обремененные многочисленными пожитками, и герцог невольно торопился. Вечером первого дня они остановились на ночлег в Ареццо, причем Лодовико наотрез отказался воспользоваться гостеприимством герцога Вителли и предпочел устроиться в гостинице. Чтобы не вызывать у Терезы подозрений, Фабио решил спать с ней в одной комнате, и за ужином он чувствовал на себе темный, полный отчаянной ревности взгляд Лодовико. Тереза, напротив, казалась счастливой и весело щебетала, кокетливо посматривая на герцога. Разговор поддерживал один лишь Риньяно, и за это Фабио был бесконечно ему благодарен. После ужина Тереза поднялась в отведенную им комнату, где слуги уже растопили камин. Фабио чуть задержался, видя, как Лодовико почти бездумно крошит в тонких пальцах хлеб и пьет вино, едва ли ощущая вкус. Наконец он поднялся из-за стола, пожелав Риньяно и герцогу доброй ночи, и сказал, что хочет немного подышать воздухом перед сном. Выйдя на улицу, он остановился в тени навеса, где стояли стреноженные лошади постояльцев, и почти тут же сильные руки схватили его за плечи и развернули, так что он едва не потерял равновесие.

   – Фабио, проклятье! – Стиснув его в объятиях, Лодовико жадно припал губами к его рту, одновременно прижимаясь к его бедрам своими.

   – Тише, прекратите, – прошипел художник, отступая в глубокую тень и увлекая юношу за собой. – Нас могут увидеть...

   – Да, вы правы. – Герцог отстранился, тяжело дыша. – Я думаю о вас непрестанно... Мне трудно представить, что вы будете снова спать в одной постели с Терезой, я схожу с ума от отчаяния...

   – Я делаю это лишь затем, чтобы она ничего не заподозрила. Мы действительно будем просто спать, ничего больше, я могу с уверенностью обещать вам это.

   – Поцелуйте меня, – потребовал Лодовико, и Фабио выполнил его просьбу. В его теле всколыхнулось желание, но он с усилием заставил себя погасить его и вернулся в полутемный зал гостиницы, где служанки уже убирали со столов, а хозяин протирал залитую вином стойку. Поднявшись в свою комнату, он быстро разделся и скользнул под одеяло. Тереза не спала, и ему пришлось притвориться пьяным.

   – Хочешь, я тебя приласкаю? – спросила она, потянувшись к нему, но он заворчал, отодвигаясь.

   – Нет, я слишком устал и хочу спать. Прости.

   Она взяла его руку и положила на свой обнаженный тугой живот.

   – Видишь? Он такой большой... Я знаю, ты не хочешь меня из-за него, или просто боишься повредить ему. Я тоже боюсь, он иногда напоминает о себе, если ему что-нибудь не нравится. Но мы могли бы все равно заняться любовью. Если хочешь, я лягу на бок, ты мог бы взять меня сзади, это будет удобно...

   – Нет, милая... Должно быть, вино сыграло со мной нехорошую шутку. Я не могу. Спокойной ночи.

   Отвернувшись от нее, Фабио до боли впился ногтями в ладони, проклиная себя. Тереза разочарованно вздохнула, и через какое-то время по ее ровному дыханию художник догадался, что она спит. Он подумал о Лодовико. Еще пара ночей, и они смогут снова быть вместе...

   Весь следующий день они ехали по дороге вместе с прочими путешественниками, направляющимися в Сиену, Флоренцию или в Феррару. Стоял чудесный тихий солнечный день, и одетые в золото окрестные холмы словно купались в сияющей лазури небес. Люди и лошади наслаждались разлитым в прозрачном воздухе мягким теплом, и Фабио, ехавший рядом с герцогом, снял куртку, в которую кутался утром, когда они покидали Ареццо в рассветном стылом тумане.

   Лодовико ни на шаг не отпускал художника от себя; они говорили о разных пустяках, иногда просто молчали, и тогда взгляды были красноречивее любых слов. Пьетро Риньяно, чуть отстав, сопровождал повозку, в которой ехали Тереза и Дзанетта, и порой до Фабио доносился их смех и обрывки разговора.

   – Вчера вечером я думал о вас, – вполголоса сказал Лодовико, чуть улыбаясь художнику. – Я не мог уснуть и... ласкал сам себя, пока не получил облегчения... – Он слегка покраснел и отвел взгляд. – Мне стыдно говорить об этом, но я ничего не мог с собой поделать.

   – Вы так молоды, – ответил Фабио. – В этом нет ничего ужасного, поверьте.

   – Это неправильно... это приносит только облегчение, но не наслаждение, которое я испытываю с вами. Мне так не хватает вас, мой дорогой Фабио.

   Он подъехал к художнику почти вплотную и, положив ладонь на его колено, погладил его едва заметным жестом.

   – Это путешествие становится для меня жестокой пыткой, – пошутил он, и Фабио рассмеялся, накрыв его руку своей.

   В Сиену они прибыли поздно ночью. Фабио предложил разместиться в их старом доме; удивленные и немного испуганные соседи приоткрывали ставни, чтобы взглянуть на повозку и сопровождающих ее всадников. Кроватей в доме для всех не хватило, охранникам и слугам пришлось спать в нижних комнатах прямо на полу. Герцогу отвели хозяйскую спальню, а Фабио с Терезой отправились в смежный с ней кабинет художника, где Дзанетта постелила несколько меховых покрывал и большое одеяло из шерсти. Фабио заснул почти сразу же, утомленный долгой дорогой и волнениями прошедшего дня.

   Прощание с Терезой далось ему нелегко. Проснувшись задолго до рассвета, Фабио лежал в темноте, отчаянно пытаясь придумать слова, подходящие для расставания, но так и не смог найти ничего такого, что не заставляло бы его чувствовать себя последним подонком и законченным идиотом. Все утро, пока Дзанетта и Тереза готовили завтрак, перебрасываясь шутками с охранниками, а герцог с Риньяно с любопытством осматривали дом, Фабио с тревогой ждал момента расставания. Ему стало казаться, что в воздухе растет напряжение, которое неминуемо должно было закончиться ужасающим разрядом. Вытирая вспотевшие ладони, он рассеянно наблюдал за такой чужой женщиной с выпирающим животом – его женой, к которой он теперь не испытывал никаких чувств, кроме легкого сожаления о прошедшей любви, и думал, что скажет ей, когда она захочет обнять и поцеловать его на прощание.

   После завтрака герцог объявил, что они должны ехать, и велел Фабио поторапливаться. Риньяно и прочие уже сели в седла, Лодовико, взяв лошадь под уздцы, неотрывно смотрел на художника. Его синие глаза лихорадочно блестели, рука сжимала поводья так, что побелели костяшки пальцев. "Скорее, – умоляли его глаза, – прошу вас, скорее...".