Текст книги "Письмо из Аскалона (СИ)"
Автор книги: Jeddy N.
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Письмо из Аскалона
Дорогой Филипп!
Не знаю, вправе ли я еще так обращаться к тебе. Уже не возлюбленный, и навряд ли даже дорогой – после всего, что случилось. Где та грань, за которой кончается право прощать? Да и нужно ли мне это право, потому что предательства я не прощаю никогда. Может быть, ты еще вернешься, и тогда мы поговорим обо всем, и ты попытаешься все объяснить – если сможешь...
А помнишь, как все началось? Впрочем, где тебе помнить, если ты едва удостоил меня взглядом! Тебе было пятнадцать, и я приехал в Париж посмотреть на сына Генриха Французского. Мальчишка, думал я тогда, мальчишка на троне, – баловень судьбы, получивший власть, еще не зная толком, что с ней делать. Я помню большой зал, забитый придворными, духоту летнего полдня и запах потных тел; помню каркающий голос герольда "Ричард, герцог Аквитанский, сеньор Пуату и Мэна". Я шел к тебе через толпу любопытных лиц, думая о собственной несчастливой звезде, о самодурстве отца и коварстве матери, о том, что я на семь лет старше того, перед кем мне предстоит сейчас преклонить колени... Я не видел твоего лица, мне не было нужды смотреть на тебя, – лишь пурпурный край бархатной мантии и расшитые золотом атласные туфли. Король Филипп...
Одержимый завистью, я старался держаться гордо, как подобает королевскому сыну, но бесился, чувствуя на себе твой взгляд. Рядом с тобой сидела твоя жена Изабелла, и я не удержался, чтобы не рассмотреть ее. Некрасивая девчонка, угловатая, с круглым лицом, выпуклым лбом и широко посаженными глазами – настоящий лягушонок... Уже потом ты говорил, что женился не на ней, а на ее наследстве, но в тот момент я стал едва ли не презирать тебя. Ты, конечно, не встал мне навстречу, ожидая моего поклона. Что ж, я склонил голову – не ниже, чем предписано этикетом и гордостью, а затем, выпрямившись, наконец посмотрел тебе прямо в глаза. Ты сидел передо мной совершенно спокойно, бесцеремонно разглядывая меня с головы до ног своими блестящими карими глазами. Безупречный овал обрамленного темными кудрями лица, твердый подбородок, легкий пушок над верхней губой, чистая кожа, уже не по-детски сильная шея и широкие плечи. Я вдруг забыл все, что думал до этого... Мир остановился, замер в звенящей духоте, солнце померкло, исчезли все звуки. "Я рад видеть вас, герцог, – сказал ты, и твои слова прогремели для меня в тишине. – Надеюсь, мы станем друзьями". Я растерянно молчал, не находя слов, потом неловко поклонился, и ты уже не смотрел на меня. Наваждение исчезло. Герольд уже выкрикивал следующее имя – имя моего брата Джеффри... А мне не следовало задерживаться. Я отошел, встретившись взглядом с улыбающейся королевой Изабеллой: она кокетливо прикрыла рот ладошкой и почти тотчас отвернулась.
В тот день я подумал, что Франция получила хорошего правителя. Неважно, что ты не запомнил меня среди десятков рыцарей, прибывших ко двору, ведь я-то тебя запомнил! Прежде я почти не бывал в Париже, но с тех пор этот город мне полюбился. Я стал приезжать чаще, и скоро ты уже действительно считал меня другом. Мы вместе обедали, охотились, развлекались. Мне нравились твое своеволие и любознательность, а ты говорил, что я сильнее любого солдата в твоей армии... Ты помнишь все наши приключения? Помнишь, как ты приехал в Пуату, напился и уснул прямо за столом, а утром ругал меня за то, что я тебя не остановил? Я никогда не говорил тебе: пока ты лежал без чувств, я сидел возле тебя и потихоньку гладил твое бедро, не в силах превозмочь одолевавшее меня желание. Я почти не пил в тот день и возбудился так, что уже не владел собой. Поймав в коридоре пажа, я затащил его в темную нишу возле кладовой и, быстро сдернув штаны, притиснул его к стене. Он не кричал, лишь тихо стонал, когда я всаживал в него свой член, горячий и твердый, как раскаленное копье. Мне не хотелось девчонку, только мальчика, похожего на... тебя. А потом я отнес тебя в твою спальню и поспешил уйти, чтобы не натворить глупостей, потому что не мог находиться с тобой наедине, когда ты был в моей полной власти...
Наша странная дружба длилась несколько лет. Мы виделись слишком редко, и если моя тоска по тебе становилась невыносимой, я ехал в Париж. Собственно, не подумай, что я не мог без тебя обойтись. Дел хватало: отец и братья постоянно что-нибудь затевали, а меня вознамерились женить на твоей кузине Элеоноре, но она, как тебе известно, уже давно была наложницей моего батюшки, так что я решил оставить ее ему, чтобы моя сыновняя совесть была чиста. Отец никогда не давал нам повода особенно любить его, а меня выделял из всех, заставляя ненавидеть и его, и братьев, которых он постоянно оправдывал. Размазня Генри и мрачный Джеффри – оба они стремились отравить мне жизнь, одновременно досаждая и отцу. Дня не проходило без стычек между нами, и клянусь Богом, мне было бы легче, если бы отец поскорее отправился в лучший мир, а уж с Генри я бы как-нибудь договорился. Но за всей этой кутерьмой я время от времени вспоминал о тебе – и сожалел, что ты не мой брат.
А потом... Ты всегда говорил, что не забудешь ту ночь до самой смерти. Ты не забыл ее, Филипп? Ту теплую ночь в начале осени, когда с неба дождем падали звезды, пересекая белесую полосу Млечного Пути? Я гостил у тебя в замке, и мы засиделись допоздна в моей комнате, чиня оружие. Я точил кинжалы, а ты что-то говорил о турнире и спросил, честь какой дамы я намерен защищать. Мне было все равно, но хотелось посмеяться, и я сказал: "Изабеллы". Ты воспринял это как будто бы равнодушно. "Неужели тебе все равно?" – спросил я удивленно. "Я не испытываю к ней никаких чувств", – пожав плечами, сказал ты. "Напрасно, – поддел я, – ей уже двенадцать. Она взрослая девушка. Или ты не знаешь, что нужно делать с девушками?" Кажется, ты покраснел... а потом ударил меня, едва не свалив со стула, и всерьез рассвирепел. Я стал смеяться в открытую, бегая по комнате и уклоняясь от твоих ударов, а потом не удержался на ногах и рухнул на кровать. Ты тут же прыгнул на меня. Не знаю, чего именно ты добивался, но где-то в глубине твоих карих глаз таилось озорное пламя, от которого я вспыхнул, как сухой стебелек. Мне стало неловко, я отвернулся, стараясь, чтобы ты не заметил выражения моего лица, и тогда ты положил ладони мне на плечи, слегка прижимая меня к постели. "Научи меня, что нужно делать с девушками". Твой шепот был так не похож на прежний самоуверенный тон, которым ты обычно говорил со мной, как с равным. В нем были сомнение, робость, почти детский страх и желание. Ты был еще совсем мальчишкой... "Если ты позволишь мне побыть с Изабеллой в одной постели, я все тебе покажу", – сказал я, чувствуя, как моя плоть горячо отзывается на твою близость. "Нет. Не так. Я не позволю тебе дотрагиваться до нее. – Слегка нахмурившись, ты сдавил мое плечо с неожиданной силой. – Она моя жена". Я засмеялся. "Чего же ты хочешь?" Ты помнишь, что ты сделал потом? Молча, с той пугающей настойчивостью, что всегда отличала тебя... Я не успел сказать ни слова, а твои губы уже нашли мои. Конечно, ты не умел целоваться. Ты еще ничего не умел, а я уже совершенно потерял голову... Я беспомощно лежал под тобой, пока ты целовал мое лицо и губы, не говоря ни слова, только задыхаясь от сжигающего тебя желания. Знаешь, каково это было – чувствовать прикосновение твоих пальцев к своему телу? Когда я сказал, что девушкам нравится, когда им ласкают грудь, ты забрался рукой мне под рубашку и стал теребить мои соски, спрашивая, все ли ты правильно делаешь. Я засмеялся, сказав, что на меня это не действует, и взяв твою руку, сунул ее к себе в штаны... Помню твою растерянность, потом смех, потом тихий стон и зачарованный шепот, как в полусне: "Хочу тебя". Твои пальцы, ласкающие меня – так, как никто до этого не ласкал. Твои губы – осторожные прикосновения, несмелые поцелуи... И твой сдавленный вскрик, когда агония страсти всколыхнула меня, заставив вцепиться в тебя, как в последний камень в ускользающем мире, последнее звено цепи, приковывающей меня к реальности... Мне было так хорошо, что я забыл, кто я и где нахожусь. Перед глазами было лишь твое лицо – прекрасное, раскрасневшееся, с широко распахнутыми карими глазами, и ты потрясенно и восторженно смотрел на меня, то ли не веря, то ли удивляясь себе самому. Ты казался мне ангелом, сошедшим ко мне с небес... Я не дал тебе времени на раздумья и сожаления, подарив тебе те же ласки, которые только что сам получал от тебя. Ты был застенчив, как девушка, и это невероятно распаляло меня. Лишь позже ты начал вскрикивать от удовольствия и изгибаться всем телом, торопя подступающее наслаждение, и когда ты кончил, я стал целовать тебя в губы, очарованный твоей юной страстью. Помнишь ли ты, как мы лежали рядом, утомленные любовью, и смотрели в окно, в усыпанное звездами небо? Ты сказал тогда, что я буду для тебя больше, чем другом и братом – до самой смерти... Ты клялся мне в любви, маленький король. Что касается меня – я верил тебе, потому что в ту ночь осознал, как сильно ты был мне нужен. Может быть, желание плоти ослепило меня, или я просто хотел верить... О чем ты думал в то время, когда обнимал меня и шептал свои ласковые клятвы, Филипп? Умел ли ты уже тогда обманывать и лицемерить? Чего ты добивался, к чему стремился, говоря мне о своей любви? Было ли хоть одно слово правды в твоих обещаниях?
Мы оба знаем, чего ты добился. Я стал твоим рабом, слугой твоей ангельской красоты, несгибаемой воли, хитрости и блестящего ума. А ты все время играл со мной, не так ли? Каждую ночь ты доводил меня до безумия своими ласками, а потом, стоило мне попросить, с готовностью отдался мне, как мальчишка из дешевого борделя... Я знаю, тебе было больно, но ты никогда не сознался бы в этом. Ты беззвучно плакал, жарко шепча мое имя, и комкал в руке простыни с такой силой, что трещала тонкая ткань... И я молил о прощении, раскаиваясь в собственной слабости перед лицом сокрушительной страсти, терзавшей мое несчастное сердце, а ты требовал, чтобы я довел все до конца, и твой голос лишь слегка дрожал. А после я целовал тебя, чувствуя вкус крови на твоей припухшей, прокушенной от боли губе. Я любил тебя больше жизни...
Ты обещал мне так много, и я верил, что в твоей власти сдержать обещания. Но короли не могут принадлежать никому, даже себе. Мы виделись не часто; порой у меня не было возможности даже взять тебя за руку – лишь перехватить твой взгляд, лукавую улыбку, в которой было все, чего ты не мог сказать... Я приезжал, уезжал, и каждый раз чувство к тебе вспыхивало в моей душе с новой силой. Ты превращался из мальчишки в мужчину, и в те редкие ночи, что мы проводили вместе, ты буквально доводил меня до изнеможения.
Все изменилось, когда умер мой старший брат Генри. Ты спрашивал меня, имел ли я отношение к его смерти, потому что я никогда не любил его. Я не сказал тебе тогда, не скажу и теперь. Просто, когда его не стало, моя жизнь переменилась... Мне оставалось только ждать, когда настанет черед отца. Сам я не собирался умирать, так что корона Англии должна была достаться мне, а ты говорил, что с божьей помощью это случится очень скоро. Ты ошибся. Еще три года – и не стало Джеффри, только я да маленький Джонни, а его я никогда не воспринимал как соперника...
Война с отцом была долгой, он натравливал на меня баронов, поднимал мятежи в городах. Сейчас, оглядываясь назад, я думаю, что он действовал с удивительной проницательностью, нападая именно там и тогда, где я не ожидал. Ему словно кто-то подсказывал, как нужно действовать... Что ты скажешь на это, Филипп? Я ведь делился с тобой всеми своими планами... Помнишь, как ты взбесился, когда я покинул тебя, чтобы усмирить мятежников в Нормандии? Тогда я гостил у тебя в Париже, мы каждую ночь проводили вместе. Ты стал восхитительным любовником. Кто был твоим учителем? Ты уходил от моих расспросов, но можно было не сомневаться, что в твоей жизни были другие мужчины... За ужином ты обычно просил менестрелей и жонглеров развлечь нас, а сам ласкал меня под столом, поглаживая через штаны мой напряженный член и забавляясь моим смущением. Потом ты поднимался, прощался с Изабеллой, чопорно целуя ее в лоб, и звал меня за собой "обсудить дела". Я любил тебя в темноте спальни, наслаждаясь теплом твоей гладкой кожи, легким запахом пота и вкусом страсти, и ты шептал мне слова, заставившие бы покраснеть и шлюху... А потом я вынужден был уехать в Нормандию. Ты просил меня остаться, говорил, что готов отдать мне Нормандию, Анжу и Пуатье, но я все же покинул тебя.
А когда мой отец потребовал от меня повиновения, я отвернулся от него, потому что он назвал Джонни наследником своей короны. Я преклонил колени перед тобой, мой бог и господин. Я принес тебе вассальную клятву – в обмен на Нормандию, Анжу, Мэн, Тулузу и Пуатье, которые ты обещал мне. Я предал отца ради тебя, и что мне были сплетни глупцов, называвших меня отщепенцем и негодяем!
Помнишь ли ты то жаркое лето? Весь день мы сражались, а ночью занимались любовью... Нам удалось отвоевать у моего отца все города во Франции, на которые он претендовал, и ты говорил, что отдашь их мне, выполняя свое обещание. Впрочем, ты не особенно торопился. Ну, а старый лев умер, лишившись не только имений, но и гордости: перед смертью он просил у меня прощения... и я получил свою корону.
У нас с тобой еще были планы на будущее, полное надежд и славы. Я думал, что, завоевав Иерусалим, мы разделим почести поровну, как освободители Святой земли... Но мог ли я знать, о чем думал ты?
Коронация, Лондон, серое низкое небо, грязь и сумрак, неуютные сырые залы старого Вестминстера. Тусклое золото короны в руках архиепископа, зависть и настороженность в глазах стоящего рядом Джонни... Вихрь забот и дел закружил меня, но я писал тебе письма, в которых было все, ведь ты был моим единственным другом. Ты пытался давать мне советы, а я поступал по-своему, уже почувствовав тяжесть и сладость власти. Ты уехал в Палестину без меня, не дождавшись, пока я выступлю со своей армией. Это потрясло меня сильнее, чем прямая измена; может быть, именно этот твой шаг стал первым камнем обвала, разделившего нас навсегда. Я сдержал свои клятвы и отправился вслед за тобой, увлекаемый не столько желанием славы, сколько неизбывной тоской по тебе.
Помнишь, как мы встретились в Мессине? Тот быстрый поцелуй в твоей палатке, когда мы на несколько мгновений остались наедине? Я готов был умереть за возможность обладать тобой, пронзенный мгновенно вспыхнувшей страстью, и бился в плену твоих волшебных карих глаз, как сокол на привязи. Но все уже изменилось...
Похоже, тебе стало нравиться злить меня. Ты все делал наперекор мне, доводя меня до бешенства своими рассуждениями и требованиями. Тебе, кажется, хотелось сохранить мир, а мне – усмирить непокорных сицилийцев и прекратить мародерство и раздор в войсках. Что ж, ты не поддерживал меня в этом, а потом вдруг захотел разделить со мной славу той победы... Говорили, что ты проявил мудрость, а я вел себя недостойно рыцаря. Пусть так. Вечером я пришел к тебе, и ты еще смеялся, когда я грубо швырнул тебя на колени и сделал то, чего мне так хотелось. Может быть, это была месть. Ты кончил почти одновременно со мной, хотя я намеренно причинял тебе боль. А на следующий день ты снова изводил меня спорами и язвительными насмешками...
Потом была Акра... Те странные последние дни перед тем, как мы окончательно разорвали связывавшие нас узы. Осада, битвы, вражда и подозрения. Твое хмурое лицо, взгляд в сторону, презрительные слова, бросаемые в меня, как камни. До победы ты был рядом, но не скажу, что я чувствовал твою поддержку. Каждый из нас был сам по себе, и лишь изредка что-то толкало нас в объятия друг друга. Это было сродни сумасшествию, мы боролись на ложе страсти с отчаянием и злостью обреченных, и никто не хотел уступать. Конечно, так не могло продолжаться долго... Когда я заболел, ты ежедневно справлялся о моем здоровье, но то был вежливый интерес, ты словно платил мне долг, а я умирал, сжигаемый жестокой лихорадкой и твоим равнодушием. Тебе было не до меня, ты добывал себе славу в бою...
Акра пала, мы взяли заложников. И тогда ты нанес мне последний удар.
Проснувшись утром, я получил послание от тебя. Ты уехал во Францию со своими баронами, оставив меня одного в этой чужой земле, не дойдя до Иерусалима, предав честь, любовь и дружбу. Выходит, когда ты грозился бросить меня, ты не шутил... Но почему именно теперь? Теперь, когда осталось так недолго, когда мы почти победили, ведь Иерусалим ничто без Акры и Аскалона... Я помню твой взгляд – бесстрастный, полный холодного отчуждения – так ты прощался со мной?
Это безумие. Отчаяние, бред, ужас одиночества и боль невосполнимой потери. Знаешь, что я сделал после твоего отъезда? Казнил всех заложников, две тысячи отсеченных голов – и кровь, реки крови... Говорили, что я сошел с ума. Может быть, это правда. Если бы их было двадцать тысяч, я приказал бы казнить их и сам утонул в их крови, чтобы забыться и попасть в ад, где меня, наверное, уже заждались.
Я весь день сидел на обрыве, шепча "вернись". Это не было приказание, потому что я никогда не приказывал тебе, и даже не просьба. Я звал тебя, повторяя "вернись", как заклинание, чтобы еще раз увидеть, и боялся этого. Боялся не сдержаться и в яростном затмении убить тебя. Мое сердце до сих пор замирает, когда я произношу твое имя. Я ненавижу тебя, твое вероломство, твое бесчестное коварство, твою подлость... и до сих пор люблю тебя. Люблю. Что тебе мои напрасные мучения, мой жестокий дьявол? Твои чувства давно остыли, а душа обратилась в прах, ты любишь только почести и золото.
Для чего же я пишу тебе? Просто вспомни то, о чем ты забыл. Вспомни нашу первую ночь, ту, когда ты клялся мне в любви и верности, а падающие звезды дождем сыпались с черного осеннего неба... Мальчика, которым ты был когда-то, и наивного юного герцога, сложившего к ногам того мальчика все свои мечты. И если там, на небесах, все же есть Бог, помолись Ему, чтобы нам никогда не довелось больше встретиться. Прощай, Филипп. Рассвет занимается, впереди лежит Аскалон, мы выступаем. Душа заживает долго, гораздо дольше, чем тело. Нужны годы – годы славы, странствий и битв, чтобы забыть твои глаза. Но я забуду, обещаю...
