Текст книги "На старых дачах"

Автор книги: историк-краснодар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Здравствуй, добрый товарищ! Обо мне не шибко беспокойся. У твоего уважаемого приятеля только один враг: это он сам. Других врагов у меня нет, и никогда не будет. Да и есть ли они у нас, враги-то эти самые? Только внутри нас: они терпят поражения, когда мы проигрываем, и они же терпят поражение, когда побеждаем. Сладу с ними никакого. Вот его победил, так и выиграл.

Из твоего письма понял, что ты, сознаваясь, что-то не договариваешь. Впрочем, исключительно твоё дело: каждый из нас имеет право рассказывать о том, что посчитает нужным, и право умолчать. И никто не имеет права требовать признаний или хранения тайны. И месть твоя – она ни к чему. Это никого не вернёт, и никому не сделает легче. Вот человек, что убил твоего близкого. Если убьёшь, воскреснет ли ближний? Нет. Ведь убийство – это чисто социальная и педагогическая задача: вот этот человек изведал вкус крови, и может убить кого-то ещё: значит, надо его остановить. Либо изолировать, либо обездвижить. И чтоб другим неповадно было: глядите, что будет, если сделаете так же. Но и это, как показывает многовековая история, никого ничему не учит и не останавливает. Человек абсолютно свободен и неуправляем: его невозможно сделать рабом, невозможно заключить в темницу, невозможно запугать: он остаётся свободным в выборе зла.

А мне – остаются только мои воспоминания. И непонятно, хорошо это или плохо. Больней мне от этого или, наоборот, легче. Кто знает… В первую очередь не знаю я сам. Ты прав: я оставался на промке только потому, что надеялся, что удастся встретиться с ней. А если нет, то хотя бы видеть её лишь изредка. Безумец ли я??? Пожалуй, да, как и все влюблённые. А те, кто не любит, намного ли нормальнее? Вот мы все: пошли прятаться от неизбежного. Хотя можно сослаться на то, что выбор был невелик. Либо камера смертников, либо вот такая жизнь. Причём очень недолгая: ну, кто из нас рассчитывал, что нам так повезёт??? Мало того: мы и не рассчитывали, что сменится власть. И не просто сменится, а полностью исчезнет. И вот – мы свободны. Могло повезти и мне. Могло… А вот – не повезло. Приблизительно на это я и рассчитывал, оставаясь на промке. Впрочем, теперь никаких чудес.

Может, оно и лучше было бы, если бы я осел на старых дачах. Мы же условились разойтись по разным углам: найдут одного – другие будут целы. А в куче зато легче заметить опасность. А мы и остались в куче, связанные письмами, которые бдительные стражи закона так и не удосужились проверить. Видимо, понадеялись, что не дойдут…

Может, на дачах было бы лучше жить. Промышленные корпуса зимой довольно холодные, и жаркие летом. Высокие потолки, широкие окна, широкие ворота, которые просто так не закроешь. Куча оборудования, о которое легко споткнуться и разбиться, а в лучшем случае – покалечиться. Легко провалиться в подвал, на нижние этажи, в технологические резервуары. Дым от костра виден далеко. Чтобы ночевать, нужно забиться в найденную щель. Но мне тоже повезло: рядом растут сады и заброшенный парк. Вот и дрова, вот и еда. Белки скачут по ржавым лестницам старых корпусов, забираются в обустроенные в парке кормушки, а вот воды им налить никто не догадывается, и они пьют из маленьких грязных луж на земле. А при приближении прохожих забираются обратно на деревья и сердито цокают.

Ты как-то боялся, что промзону застроят раньше, чем дачи. Но вот вопрос: если ты собирался отомстить, убить нашего общего недруга, то как ты это мог сделать, оставаясь на дачах?.. Можешь не отвечать, я уже писал в начале.

Раньше мы были равны. Ну, хотя бы приблизительно. Каждый из нас расстался с жизнью. Приговор есть, приговор в силе, если схватят – на юридические формальности уйдёт минимум времени. И стали мы беглыми каторжанами, в розыске, или революционерами-подпольщиками, или шпионами-разведчиками. Правда, нас к такой жизни никто не готовил. Премудростям конспирации не учил. А мы – мало того, что тайные агенты, так ещё и проваленные. Проваленный агент немногого стоит: только обратно его вывезти, либо на кого-то обменять. Куча мороки. И делать это будут за него. Наши рожи были всем известны, и приметы известны. Даже повадки и склад характера. В общем, ничего нам не светило. И легенды никакой не придумаешь. А жить по поддельным документам – дело более чем ненадёжное. И подделка-то кустарная. И гримёров у нас профессиональных не было. И пластических хирургов. В общем, прячься, пока хватает сил и удачливости, и нерасторопности охотников. Но теперь – мы не равны. Вы можете начинать жизнь сначала, а я – нет. Потому как и её тоже нет. Странное явление, правда? Она как раз-таки жива и здорова, хотя бы в физическом плане, но её больше нет.

Раньше не было её, не было и меня. Я был загнанным зверем, отсчитывающим последние секунды. И главное – никак не узнаешь, сколько ещё их, этих секунд. Да и жизнь в потайном логове, с постоянным контролем пространства, в ожидании конца… А вот теперь я ожил, восстал из могилы, а её – нет. Ожил я, или нет??? Что я без неё… Ни жив, ни мёртв. Я – сам себе враг; мне самому нужно теперь победить себя. Как-то же побеждал раньше, когда хотелось пойти, сознаться и принять смерть, потому что устал от борьбы. С совершенно глупой надеждой, что смерть на эшафоте много легче!! А ведь она, эта надежда, казалась менее глупой, чем дальнейшая борьба. Может, я сумею убедить себя, что такая нелепая и неожиданная удача приходит дважды и что, раз я свободен от смертного приговора, то может, что и она вернётся… Или я найду кого-то ещё, кто её заменит. Или сумею разлюбить, разбудить в себе ненависть, а то и равнодушие. Лечит ли время раны??? А лечит ли раны тела врач?.. Смотря какие, и смотря какой врач. Иной раз лекарь произносит приговор – и пациенту, и себе – раны несовместимы с жизнью; крепись, готовься встречать смерть. А иной раз и лекарь – полный неумеха. Или ему давно неинтересно, что будет с пациентами, – обычная лень, а то и ненависть. Иногда этот лекарь убивает своим лечением того, кто выздоровел бы сам. А иногда убивает и совсем здоровых. Так же и со временем: это смотря что за время, и смотря что за раны. Время – всегда ли оно одно и то же, или каждый раз разное, как те лекари???

Вот погляди, добрый товарищ: как много мы стали философствовать, размышлять о жизни, а всё почему??? Задумывались бы мы об этом, будь всё иначе??? Жизнь не даёт и мгновения на раздумья, а размышлять можно только тогда, когда уже умер. И сейчас ты утверждаешь и обосновываешь один тезис, а спустя минуту – противоположный. И каждый раз уверен в абсолютной своей правоте. А прав тот, кто не думает: он не ошибается. Тот, кто думает, кто делает логические выводы, тот всегда лжёт, всегда отклоняется от истины, ибо её не достичь. Сколько бы мы не знали фактов, всегда останутся факты, нам неведомые. В нашей мозаике мира никогда не будет хватать фрагментов. И обычно – самых важных… А каких???? Сиди, гадай, что там, в пустом месте, должно было быть. Впрочем, наша мозаика – это обычно только несколько кусочков, а остальное – тёмный лес. Великое море для предположений и догадок. Как горько тому, у кого в мозаике не хватает последнего, и самого важного куска! И как легко тому, чьё панно пустое: любой шаг, в любую сторону, самый незначительный – и он всегда правильный. А тот, кто почти всё собрал, – права на ошибку больше не имеет.

И мы заново научились писать шариковой ручкой. Рука отвыкла от клавиатуры. От сенсорного экрана отвыкла. Мы научились заклеивать конверты. Научились разбирать рукописный почерк. Отогреваем зимой дыханием, отогреваем в кулаке застывшую пасту. Нас подмывает оставить послание на стене, но мы помним, что по почерку можно легко опознать беглеца, хотя – кому они, эти признания, нужны?.. Кто будет их читать????

А я не могу её забыть, да и не пытаюсь. Стараюсь только убедить себя, что хочу забыть, а думаю только о ней. Кто пытался пять минут не думать о белом медведе? У меня, между прочим, получалось: я думал о чём-то ещё. А вот теперь – нет. О ком мне ещё думать? Мы были молоды. А на молодость не спишешь. Теперь, спустя одиннадцать лет, мы всё ещё молоды??? Кто знает… Вроде и не старые. Дурачиться уже не выйдет, а поучать других жизни ещё рано. Как в старом анекдоте: ужинать уже поздно, а завтракать ещё рано, и что же теперь делать???

Она носила короткие юбки, и когда садилась, то было видно её трусы. Я любил их разглядывать, а она возмущалась и требовала, чтобы я не разглядывал. Или делала вид, что возмущается. Ещё она носила низкие джинсы, и опять было видно трусы, а иногда и отдельные волоски, выбившиеся из-за пояса. И опять она возмущалась, а я рассматривал. И ещё были прозрачные брюки, и опять было видно трусы. Иногда она надевала топ на бретельках, и если бретелька сползала, то выглядывал кусочек соска. И опять я разглядывал, а она возмущалась. Обзывала меня некультурным, и мужланом, но, чтобы не смотреть, надо было быть либо гомосексуалистом, либо импотентом. Либо быть человеком высочайшей духовной жизни, который сумел побороть все страсти и приблизиться к совершенству. А я – обычный мужчина, и собирался жениться, и завести детей, и, конечно, она влекла меня как женщина. Много женщин на свете, а нужна одна-единственная. А именно она недоступна… А более всего мне нравилось её платье-разлетайка. Мой друг-ветер любил играть с платьем, позволяя мне узреть не только её трусы, но и пупок. А если трусы были очень низкие, то и волосы на лобке. А главное: ветер любил неожиданные атаки. Вот всё тихо на улице, и тут взлетает пыльный смерч! А девушки и ахнуть не успевают… Но мне не до них. Пару раз он поднимал её платье до самой груди, позволив мне на миг увидеть соски. Сколько нелестных эпитетов я слышал в такие моменты!.. Один раз она даже ругнулась матом и оттолкнула меня, после чего долго и стыдливо краснела, пытаясь одновременно изобразить гнев…

Но – это всё в прошлом. Пустое. Она есть, но её больше нет. Какая-то часть меня умерла. Поверит ли она теперь???? Но ведь ничего не изменилось. Ведь не новые обстоятельства в деле открылись, не судья изрёк, что мы невиновны. Мир рухнул вместе с приговором.

На этом откланяюсь, добрый товарищ. Спасибо за помощь, но кто мне поможет, кроме меня самого???

хх. хх. хх. г.

Доброго времени суток, надёжный спутник! Обо всех я беспокоюсь, а вот о тебе… И не знаю – что лучше. То ли беспокоиться больше всех, то ли вообще не беспокоиться. Меня, доброго товарища, ты знаешь прекрасно. Всем пишу, всем надоедаю. Пытаюсь помочь, а особенно – советом. Потому как с делами – полный швах. Но вот ты-то…

Ты – фрукт особый даже среди нас. Остался в городе, в самой гуще, где кругом шныряет полиция. Или просто стоит и ходит. Где на остановках и в трамваях висят фотографии особо опасных. Где могут запросто остановить и попросить предъявить документы. А вот ты остался. Все мы пробовали так жить, с поддельными документами, на съёмных квартирах, в общагах, зубрили легенды, устраивались на работу, с наглым видом подходили к полицейским и просили показать дорогу. В общем, пробовали жить настоящей жизнью нелегала, внедрённого во вражеский стан. Меняли обличья, меняли маски на лицах, меняли речь. Но это только затем, чтобы уйти из города и залечь на дне. А ты – остался. Настоящий внедрённый нелегал, меняющий лица и легенды, меняющий походку и осанку. Всего лишь работа… Или жизнь? Жизнь, прожитая вдали от родины и своих. А потом – возвращение с триумфом, о котором никто не знает, кроме нас. И мы уже отвыкли от своих, а маска въелась в душу, и попробуй-ка её теперь отлепи. Оставшуюся часть жизни надо снова отвыкать и привыкать. Никто не знает о том, что ты сделал для окружающих.

Но ведь это не о нас. Это только о тебе. Мы спрятались, не выдержали, залегли на дно. Впрочем, мы ведь и не шпионы, не агенты – не собирались мы этого ничего делать. А пришлось. Просто чтобы выжить, будучи мёртвыми. Нас никто не готовил, надо было постигать эту науку методом проб и ошибок, и притом первая же ошибка – это смерть, которую так старательно отсрочиваешь, и надо с первой попытки отвечать правильно, и делать правильно, не зная, что в экзаменационном билете, ни разу не читая учебник. И чудо, что мы сдали. И всё на пять! Но ты – ты остался, и до сих пор жив и здоров. Но пока мы каждый день ожидали прихода палача, и ещё более вспоминали о тебе, в самой гуще ищущих, – и вот мы дождались крушения вынесших нам приговор. И теперь нервное напряжение стало ещё больше, хотя и раньше было запредельным, и вот опять ты – в самой гуще перестрелок и боёв, когда ищут и убивают. И ты опять цел и невредим! Но самое главное – даже не в этом. Мы ведь отвыкли и забыли, что есть большая жизнь. Она умерла для нас, и мы её уже похоронили. Мы не думали о возвращении. Вернее, не представляли, что это возможно. А ты – ты жил там, в гуще жизни. Она, опасная и смертельная, была рядом с тобой. И… И ты видел её гибель. Ты отличаешься от всех нас. Для нас – это лишь отзвуки дальних боёв, для тебя – летящие мимо пули и осколки. Не знаю, что нужно было для того, чтобы остаться, – то ли недюжинное мужество, то ли трезвый и холодный расчёт, а может, безумная храбрость и бесконечная глупость. Знаешь ли ты сам? Но вот – мы оживаем после смерти, восстаём из морга. Оглядываем, привыкаем, снова надо учиться жить. А ты? Ты-то – как?.. Ты был жив, не покидал пределов палаты, хоть это палата смертников. При тебе рушилась больница, при тебе её строили заново. Странно – ты ведь смертник вместе с нами. Но мы – умерли, вновь ожили, а ты – как? Ждал ли ты возвращения жизни, когда можно было умереть по второму разу?

И поддерживать тебя вроде незачем – ты и сам, кого хочешь, поддержишь. Старый друг – хандрит, уважаемый приятель – тот с собой борется. А с кем и с чем борешься ты? Глупый вопрос, конечно. Каждый из нас просто хотел отсрочить казнь как можно больше. Это заставляло быть осторожными, умными, проницательными. Иначе – не выжить. И выжили. Я вот постоянно верчусь, как на шиле, пишу письма, хотя это опасно, и писать надо было как можно реже, а лучше – вообще не писать. Но не писать – могло быть ещё опаснее. А ты – загадка. О тебе известно меньше всего. И может, это потому, что ты обязан был быть постоянно кем-то ещё, и никогда – самим собой. А снять маску даже наедине, показать пустоте истинное лицо – смертельно опасно. Тем более что нет у тебя никакой пустоты и никакого наедине. Одна маска, вторая, третья… Всё синхронно, всё каждый миг – под контролем. Здесь, на старых дачах, мы можем предаться воспоминаниям, осознать себя, осознать жизнь, осознать смерть. И даже на промзоне у уважаемого товарища, где расслабляться – некогда.

Но я, знаешь ли, волнуюсь. Вот мы воскресаем, реанимируемся, снова начинаем жить, снова учимся жить. Мы – новые, мир – новый. А ты? Вроде бы ты и умер, когда прозвучал приговор, но понял ли? А вот теперь – не обрушится ли на тебя осознание, что это уже другая жизнь, и это живёшь уже не ты, а кто-то другой? И мир вокруг нас – тоже умер, рухнул, исчез, а нынешний мир – уже новый, и здесь всё по-другому? Осознал ли ты это, когда всё произошло прямо у тебя на глазах? И сумел ли всё понять и принять? Если да – молчун ты первостатейный. Такое ощущение, что осознаёшь не ты, а твоя маска, тот вымышленный человек, на которого выданы твои фальшивые документы; твоя легенда, вызубренная до самого дна подсознания. И ещё маска, и ещё легенда, и ещё, и ещё… Новые маски, новые легенды, сменяющие одна другую. И нигде – ты сам.

Не знаю. Может, это и к лучшему. Может, так много легче пережить то, что нам пережить пришлось. Не задумываться. Просто надеть маску. Просто изложить легенду. И всегда носить запас масок и легенд на все случаи жизни. Не пытаясь ответить на вопрос, а кто ты есть сам. Потому, что ответь-ка – а кто ты? Где не маска и не легенда? Но как при этом жить, когда всё закончится? Есть ли такая маска и легенда – для обычной жизни?.. Я вот пишу тебе и думаю: а как ты это читаешь? И где? На людях, надевая маску скуки, или живейшего интереса, или тихой радости? В парке, на скамейке под старыми деревьями, в автобусе, когда мало пассажиров? Пытаюсь представить – и не могу. И ещё меньше – как ты пишешь ответ.

Ну, это ладно. Как говорит наш уважаемый приятель – каждый из нас вправе сказать то, что думает, и вправе смолчать, но никто не вправе выспрашивать. Если дела настолько плохи, что хуже быть не может, то дальше будет только лучше, или, как минимум, хуже не станет. А если всё-таки станет, значит, сейчас ещё не всё плохо. И если ты не крутишься в одном колесе с изгоями, то можешь хотя бы изображать не изгоя. Может, привычка изображать нормальную жизнь, забывая при этом, кто ты есть, и кем ты был, и как ты до этого дошёл, – она поможет тебе и в дальнейшем, играя роль человека, с которым ничего особенного не случилось, да и совсем не случилось. Кстати, как там с едой, в городе? Революционные перемены расширению ассортимента и снижению цен явно не способствуют. А дивный новый мир тем и дивен, что социалка рухнула. И пока она ещё восстановится… А как восстановится – то значит, что мир стал старым, и его надо по новой снести. Круговорот революций в природе. Весело и радостно.

Может, ты станешь нашим гидом по этому новому миру, когда мы выберемся из своих убежищ. Расскажешь, какого это – постоянно быть на арене, постоянно играть роль, постоянно класть голову в пасть ко львам и обвивать вокруг шеи удава, не зная, пройдёт ли трюк ещё раз. Или всё-таки клоуна, над которым все потешаются?.. Гимнаста, висящего без страховки под куполом? И как ты перевисел, когда тигры вошли в зрительские ряды и съели некоторых, а сам цирк – сгорел? И как избежать падающих горящих обломков? И главное – когда над тобой снова начинают возню строители, возводя новый купол? Кстати, вот почему мы до сих пор не в городе – отстроен ли наш цирк? Может, потребуется наша помощь, и скорее всего так, ибо постройка нового – это годы и десятилетия. Но пока ничего не понятно.

А мы – пока только готовимся, осознаём. Выходим из камеры смертников на свободу по милости судьбы. Ты – стоял в праздной толпе в чужой маске, изображая невинного, а мы отсиживались в подвалах и чуланах. Отвыкли от света. Отвыкли от свежего воздуха. Привыкли к затхлой воде, сырой постели, плесневелым коркам. А ты – привык к маскам, к чужому акценту и выговору. Да, твоя судьба – это особый жребий даже среди нас, и так уже выделенных из всех.

Я – пытаюсь это понять. Пытаюсь осознать. Пробую принять то, что произошло. Ещё раз повторяю себе, убеждаю самого себя. Давлю внутреннее неверие. Надеюсь, у старого друга и уважаемого приятеля это тоже получится. Даже надеюсь, что и у меня – получится. А вот ты… Мы ведь могли остаться с тобой. И навряд ли бы из этого вышло хоть что-то хорошее. Скорее всего, давно бы встали к стенке… И ты мог бы быть с нами. Но – в тот памятный вечер, тихонько оглядываясь и прислушиваясь к каждому шороху, а вернее – пытаясь разобрать в городском шуме непривычные, угрожающие нотки и отзвуки, пытаясь углядеть в мерцании огней признак неминуемой опасности, мы решили разойтись. Четверых найти легче, чем искать по одному. И споры же были… Останься мы вместе, то и судьба была бы у всех одна – будь она горькой или счастливой. А разбежавшиеся друг за друга больше не в ответе… Нам повезло несказанно. Вот выжил бы я один. Или двое. Да что там – и трое. А что дальше? Как смотреть по утрам в зеркало? Убрать зеркало, подобно вампиру. Там нет ничего – ты умер. Умер как человек. Остался призрак, некая видимая оболочка. Ведь многие, умершие достойно, а тем более – героически, они видны в зеркале, хотя их оболочка давно превратилась в прах. Они живы как люди. Многие ли из тех, кто глядятся в зеркало по утрам, видят там себя? Но вот – тебя в зеркале нет, а ты вроде бы и жив, но стоит и глядит другой, которого давно нет на свете. Можно разбить зеркало. Но что это изменит?!

И, хотя нам не в чем упрекнуть друг друга, и мы снова живы вместе, но разве это твоя личная заслуга? Это заслуга каждого, но по отдельности, кто прятался и уходил. А будь мы вместе, то твой личный успех в игре в прятки – это и успех всех остальных. Провалился один – провалились все. Только одно слабое утешение – каждый из нас знал, что его смерть повлечёт непоправимый удар для остальных. Взять хотя бы эти письма… Они и соединяли нас в единое целое, помогали держаться, они же и грозили погубить всех в случае провала одного. Я вот не знаю, кто хранит эти письма, а кто уничтожает, и даже не представляю, как тебе сложно их сохранить, но мои – вот они, все рядом. Тщательно сложенные и сохранённые. И ни съесть, ни сжечь в случае опасности – тут физически времени не хватит. А вот могли бы мы без этой связи продержаться одиннадцать лет? Вопрос…

Впрочем, до встречи, надёжный спутник! Скоро постараемся выбраться к тебе.

хх. хх. хх. г.

Доброго времени суток, добрый товарищ! Ты верен себе (по сто раз повторяешь одно и то же). Впрочем, я из тех маньяков, которые считают, что дважды рассказанный анекдот смешон вдвойне. Да нам сейчас, видимо, только и нужно, что постоянно болтать, не умолкая. Такое уж наше весёлое положение. Да и обо мне беспокойся не очень крепко – нам всем приходится соблюдать конспирацию и надевать маску (а вам и того хуже – вы в незнакомой местности, в незнакомой ситуации, и любая щепка в ваших краях за версту видна). Так что за надёжного спутника не переживай.

Правда, твои выводы меня иногда, прямо скажем, пугают (ты, часом, в экстрасенсы не подался? Или в детективы…). И ты, добрый товарищ, бываешь на удивление точен, вскрывая суть нашего положения, да и чужие мысли (мои, например). Так это, или нет, на логику ты полагаешься, или на звериное чутьё, но что есть, то есть. А я – никакой не гимнаст под куполом, и не укротитель, а самый обычный клоун, что шастает по улицам и смешит людей. Каким был до приговора, таким и остался. Проблема в том, что клоуна не принимают всерьёз (скажи – возможно ли, чтобы клоуну вынесли смертный приговор?!). Тогда это уже не клоун. А я им остался. Проблема непонимания – либо для клоуна, либо для зрителя. Клоун не может сказать никому ничего серьёзного. А может издеваться над непонимающим зрителем. Я, по мере возможности, издеваюсь. Клоуном и останусь, и до сего дня остаюсь. И в самую тяжкую годину клоун выживает.

Буду ли я шутить и смеяться на плахе? Нет. Но смех позволяет избежать плахи. А в каждой шутке далеко не всегда есть хотя бы доля шутки. Иногда шутка – это сама соль и суть вещей, сама серьёзность и голая правда. Но когда этого не понимают – смеются (очень тяжело придумать ложь, в которую поверят, но много легче изречь правду под видом анекдота, и её будут считать шуткой). Это и позволяет мне жить, как я жил и живу. Я смеюсь надо всеми и над всем, и мне верят. Фотороботы, висящие в людных местах, вручённые сотрудникам полиции, – они слишком серьёзные. Смешных и весёлых там нет. А если ты весел и смешон – то и полиция внимание не обратит. И даже документов не спросит! (Помнится, я исхитрялся входить в автобус без билета, и мне верили.) Вот брать продукты без копейки в кармане ещё не пробовал (а надо попробовать!). И ты, прочитав, тоже поверишь, а мне верить следует не всегда (привык водить стражников за нос). Но вот многое подозреваешь, и подозреваешь правильно.

Легко ли вжиться в роль? Тяжело. Практически невозможно. Но мне повезло (я давно вжился в эту роль). А главное – в какую-нибудь роль придётся вживаться всё равно, будь то роль гимнаста, или укротителя, или фокусника. Вот роль фокусника – это интересно! Почти такая же загадочная фигура, как и клоун. Хотелось бы быть фокусником… Внимательно смотрим за руками (а главное – не в руках!). И кролик исчез, а явился красный платок, и попугай выпорхнул, и полетел, ругаясь матом… Такой же неуловимый, как и клоун, фокусник может стоять посреди стражей порядка, и никто его не опознает (опознали, хвать – а нет его! И явился кто-то ещё, и все в недоумении. А фокусник тихо уходит задними дворами.). Вот это тот, кто может выжить и на плахе – голову отрубили, а не ему. В отрубленной голове с ужасом узнают палача, а то и самого судью. Поди разбери – кто же теперь виноват, кого наказать и как (а фокусник опять тихо уходит задними дворами.).

Да хоть пилой его пили! Ящик пустой. Вот этого мастерства мне остро не хватает. Фокусник никогда не говорит и не показывает правды (только иллюзию правды, да и та – ложь). Конечно, есть ещё укротители, а с тигром или с удавом не сильно поспоришь. Но и самый мощный зверь рано или поздно умрёт, а без такой поддержки укротитель – ничто. Можно взобраться, подобно гимнасту, на самую высокую башню, и никто тебя оттуда не стащит. Но вечно сидеть на верхотуре – печально.

Такой вот цирк жизни. Зрители думают, что они зрители. Что львы их кушать не будут. И что не им срываться с трапеции под куполом. И что не они вызывают всеобщий смех. А главное – понять. И принять. Уж лучше – клоуном (зверь тебя не съест, лонжа не оторвётся). И, конечно, фокусники… Но кто умеет прятать чужие кошельки? И вручать другим? Незаметно… Те, кто думают, что они зрители, надеются на своих людей, сидящих в зале. Кто будет добровольцем? Вот он! Поглядите в шляпу. Ничего нет? (Правильный ответ – нет, даже если шляпа переполнена.) И никто из них ничего не сможет, когда своих добровольцев нет! Глупо рассчитывать на пластиковые кирпичи, демонстрируя зрителям крепость черепа. Ну, это если своего… На чужом – можно и настоящими кирпичами. Но это дозволительно только клоуну. А на самом себе – только настоящему фокуснику, что умеет незаметно подменять кирпичи. Великое цирковое искусство – да ты есть сама жизнь!..

Кто-то догадывается, что проделал фокусник, и куда он спрятал верные карты, и откуда вытащил краплёные. Кто-то догадывается, что на самом деле имел в виду клоун за глупой и сальной шуткой, и тогда становится не по себе… А вот ты, добрый товарищ, о многом догадываешься, и надеюсь, что сам этого не понимаешь (а то ведь и клоуну, и фокуснику тоже становится как-то не по себе). А укротителю и воздушному гимнасту – им всегда не по себе (впрочем, недолго).

Нет, есть у вас передо мной преимущество, если это преимуществом можно назвать (скорее, мы просто разные, и даже не в силу характера, а в силу сложившихся обстоятельств). Вы имеете возможность погрузиться в себя, осмыслить впечатления, опыт, отлучённые от бурного течения жизни (этакая старица, давно отгороженная от течения реки песчаными наносами). У вас есть время остаться наедине с собой. Лицом к лицу. А у меня этого нет. Я продолжаю наблюдать цирк жизни во всём его великолепии! Съеденных укротителей, разбившихся гимнастов, незадачливых фокусников (которые, в силу небольшого ума, полагаются на купленных зрителей, готовых подтвердить, что шляпа пуста). Мне приходится думать о себе, думать постоянно, но (!) исключительно в рамках роли клоуна. Представления никто не отменял. И я – один из игроков и участников. И несёт меня бурное течение по всем лихим изгибам русла; и как-нибудь принесёт обратно, где мы встретимся (когда течение вновь вскроет древнюю старицу). Что бы я там делал, на старых дачах?! Играл бы перед зеркалом?!? Это можно, конечно… Но ненадолго, в гримёрке, чтобы поглядеть, кем ты предстанешь перед зрителями. Конечно, тяжеловато без гримёрки… И без репетиций. Но клоуну простительно и это. И пусть говорят даже такие мастера экспромта, как французы, что лучший экспромт – это заранее подготовленный экспромт! А кто сказал, что у меня ничего не подготовлено?! Есть набор дежурных шуток, ибо мир не меняется. Что смешно сегодня – будет смешно и завтра, и целую вечность. Воистину шутка судьбы – что наш смертный приговор отменён. Вы удивитесь – но с крушением старого строя ничего не поменялось. И вдвойне шутка, что нам, абсолютно безобидным людям, этот приговор был вынесен. А те, кто заслуживали подобной кары – они остались на свободе и снесли государственную машину! Вероятно, вы ещё более удивитесь, но те, кто нам выносил приговор, они и были теми людьми, что крушили систему. Они уничтожали сами себя! Пилили сук, на котором сидели, собирая яблоки. Но то ли им было лень яблоки по отдельности собирать, то ли дотянуться не могли – а пожадничали.

Это их поведение я так себе объясняю. А может, они так полюбили нас, и так пожалели о своём решении, что решили исправить ошибку, сохранив лицо (лучшие шутки получаются, когда что-то делаешь слишком серьёзно). А может, решили выудить нас, вынудить выйти на свет, создав иллюзию развала, да сами и не справились с процессом (то ли увлеклись, то ли что-то пошло не так). Но воздадим должное противнику, стрелявшему в нас и промазавшему, и давшему тем самым нам возможность выстрелить в ответ, и точно. Конечно, людей стоит судить за намерения, а не за то, что получилось в итоге (иначе пришлось бы вешать героев и восхвалять мерзавцев). Каждый отвечает только за самый ближний по времени и пространству участок, а не за глобальный миропорядок. И не солдатам Кутузова думать о Гитлере (им надо думать о Наполеоне). А нам и своих забот хватит. Надо возвращаться к повседневным делам. Много чего могут сделать без нас, а в итоге выходит, что кроме нас-то особо делать и некому… И незаменимых нет (что может решить один простой солдат в войске?!). Но каждый штык – на счету!

А в нашем случае – нужно восстанавливать разрушенное, не дать развалиться тому, что ещё не упало (например, мы сами), благо возможность теперь есть. Клоун, повторюсь, и без всякого цирка остаётся клоуном. А гимнасту нужна трапеция, а укротителю – клетки со зверями. Настоящий фокусник и из воздуха вытащит инвентарь. Так что восстановится наш цирк. Куда же без него? А ты, добрый товарищ, и без меня до многого додумавшийся, поищи себе работу рабочим сцены. Ты привык быть незаметным. А это тоже весьма интересная роль. На рабочего сцены никто не обращает внимания – вроде бы что-то такое, как и бутафорский предмет. А одно его движение руки – и падает гимнаст из-под купола, и крокодил кушает укротителя, или зрителей, и даже клоуну, а то и фокуснику как-то не по себе… А главное – никаких талантов особых не нужно. Только понимание того, как механика цирковой сцены работает. А понимание у тебя есть. Без цирка вот прожить не сможешь – но кто тебя запомнит, когда цирк сгорит?

На этом откланяюсь, скорчив смешную рожу, от которой давно никому не смешно. До встречи на арене! Без подстраховки и конферансье. Твой надёжный спутник.