Текст книги "Тони, задыхайся, кричи (СИ)"

Автор книги: Hell_En

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

========== Часть 1 ==========

Я не смогла найти причину рядом быть

Но без тебя я не могу найти покой. Я не смогла увидеть свет в твоих глазах.

Прости меня, – я не смогла, я не смогла.

Октавия ошпаривает её жгучей, почти кислотной ненавистью: младшая (единственная, на самом деле) Блейк не кричит, только одаривает её таким взглядом, что Кларк самой хочется заживо скальпелем с себя стянуть кожу. Лоскут за лоскутом.

Но реальность всегда справлялась с этим без неё, без её заранее оговоренного разрешения или преждевременного желания. Справляется и сейчас.

– Недавно я сказала, что пойму тебя. Пойму то, что ты сделаешь ради своего ребёнка, чтобы защитить, – О проходит рядом, останавливается, чтобы затянуть петлю вокруг её шеи потуже одними мерцающими в глазах слезами, и добавляет, едва не срываясь на волчий скулёж, голос предательски дрожит, – но он был… моим братом… моей семьёй.

В последних словах километры боли, режущей, стягивающей, изъедающей до основания, до того самого стержня, погнутого, изломанного, но не сломленного.

Обеих.

Остальные, замершие, стоят, как вкопанные. Каждый сбит с толку так или иначе. Никто не произносит ни слова, не решается, пытаясь переварить то, что случилось, но как только Эхо трогается с места по направлению к ней, смаргивая горячие слёзы, Кларк готова к затрещине или пощечине. Правда, готова, не готова только к объятьям, крепким, удерживающим и, на удивление, поддерживающим.

– Наш Беллами умер давным-давно.

Кларк жмется в её плечо, позволяя рухнуть наспех собранным в кучку руинам, ранее вечно лежащим на её плечах, как небо – на атлантовых, и кричит гортанно и громко, всхлипывая и бесконечно задыхаясь.

Молит простить.

Но не Эхо, а Беллами.

Мольба никогда не дойдёт до адресата, он никогда не взглянет на неё вновь, никогда не коснётся плеча, не положит ладонь, чтобы утешить.

Не вдохнет в неё надежду, которая истлела в конец, когда она спустила курок, когда его откинуло в сторону от удара, когда сердце, которым она бесконечно сильно восхищалась, перестало стучать.

Мерфи хватает её переполненный солёной пеленой взгляд и отворачивается, не в силах сдержать собственных эмоций. Даже в свете солнца, даже если бы хотела, Кларк не смогла бы разглядеть скатившуюся из его глаз слезу. Только Эмори это замечает, прижимаясь к нему, утыкаясь носом в шею, в ту самую пульсирующую венку, в которой сосредоточена сейчас вся его боль, а мысли, она знает, чувствует на ментальном уровне, как всегда, крутятся вокруг имени человека, который никогда больше не появится рядом.

Рейвен опускается в себя и не выныривает, застывает мраморной статуей на дне собственного океана, пока Эмори слегка не тянет её за рукав кофты, принимая в утешительные объятья, которые, конечно, никого не утешат, не залечат ни одну рану, ни, тем более, не залатают такие бреши, но дадут понять, что они не одни.

Что боль можно и нужно делить, чтобы суметь выстоять под её запредельным давлением.

Хоуп исчезает, держа путь за тётей, а в голове мысль о том, что она никогда не обретёт дядю, к которому они все так стремились, и не найдёт ответа на вопрос, почему все благоразумные женщины так отчаянно и яростно сражались за него.

И это заставляет её крепче сжать зубы, лишь бы самой не поддаться хлынувшим из-за павшей плотины чувствам.

×××

Он раз за разом становился предводителем её восстания.

Что ни война, то они оба на передовой. Бок о бок. Плечом к плечу. Спиной к спине. Вместе. И реже – порознь.

Он открывает глаза и вновь видит то, что хочет меньше всего, но это преследует, гонится, въедается в стволы мозга – глубоко, в самую суть. Не вырвать.

Она дергается в сторону, не позволяя к себе прикоснуться, словно он может опалить крылья, лишь дотронувшись кожей к коже, или сжечь её.

Правда в том, что Гриффин ощущает, как горит изнутри, как внутренний вулкан угрожающе рычит, просыпаясь, как лава бурлит, как расходится трещинами земля.

Беллами может запросто оказаться печально известными Помпеями.

Она не хочет стать Везувием.

[но становится]

Беллами выдыхает, почти выплёвывая лёгкие, но хочет-то иного: стереть образ женщины, что выжжена клеймом на внутренней стороне век.

Последняя война происходит раньше, чем предполагает Кэдоган, в тот момент, когда в противостоянии столкиваются две родственные души, когда девочка-не-солдат выстреливает в мальчика, чьё чернильное мятежное сердце веками принадлежало ей одной.

Сколько раз оно кровоточит из-за того, что он думает, что потерял её навсегда? Десятки и тысячи раз.

Теперь оно кровоточит из-за всаженной в него ею пулей.

И он проигрывает ту войну, оставшись в одиночестве на поле боя, без шанса поднять белый флаг, без шанса дать ей прощение, убедив, что не выстрелить в него было правильным выбором. Но она выстреливает.

И тоже проигрывает.

История о прощении и любви, неумелой, осторожной, глубокой и чудовищно несчастной, закончивается тем, что она не может дать то прощение, которым когда-то давно зацепилась за его душу и с тех пор боролась за него, а он не успевает сказать: «Прощаю».

Сколько концов света они пережили? Ужасно много. Но не смогли пережить того, что устроили сами.

Кларк всегда следует догме «мои люди и всё ради них», Беллами был её народом, но его это не спасло.

Кларк не стала его спасением.

Лишь проклятием.

И, когда он распахивает глаза, вернувшись с того света, то понимает, что знать её не хочет. Теперь всё почти точно так же, как и сто двадцать пять лет назад, он отправляется на неизвестную планету ради сестры.

Только грудь всё ещё жжёт фантомной болью, пока Шейдхеда, по чьей милости Блейк вообще выживает, гаденько ухмыляется, показывая тем самым, кто у кого в неоплатном долгу.

Кое-что Беллами всё-таки берет с собой с той стороны: понимание, что никакого света не хватит, чтобы исцелить убитую войной душу, что всё в руках людей и только они решают, где окажутся после смерти.

Превосходство. Предательство. Власть. Прощение.

Всё в одночасье теряет смысл, меркнет, как умершая звезда, падает ниц, но стоит вновь вдохнуть воздух жизни, как мир начинает играть красками, теми же, которые были до, но они отдают чем-то новым, чем-то неизведанным, чем-то ранее непознанным, отчего ярче разгорается пламя желания жить.

С родными людьми, которые, чёрт возьми, стоят того, чтобы за них бороться.

Если не за принцесс, что становятся причинами и (по)следствиями, то за других.

×××

Октавия не знает, как оказывается на какой-то опушке. Ноги сами бредут к этому месту, усеянному зелёной травой. Яркой и родной, не токсично зелёной, как треклятая аномалия или проклятый бункер, что подарили так много и так много отняли.

Чёртово требование баланса.

За каждую минуту жизни Октавия платила по счетам непомерно огромные суммы: любовь, самообладание, друзей.

Себя.

Брата.

Мироздание не считается ни с кем, ни с одной потребностью и ни с одним желанием.

Блейк поднимает глаза на небо, сотканное из родных, исследованных вдоль и поперёк звёзд-мигалочек. На дом.

Место рядом с ней пустует, и это отзывается острыми стуками по клетке рёбер, будто иголками насквозь изнутри, без анестезии и права на яростное сражение, лишь бы не загнать себя в угол, не позволить измываться так несправедливо жестоко.

Возвращать и забирать.

Раз за разом.

В прошлый раз рядом был Левитт, он помог, он разделил с ней горе пополам, он не дал упасть. Сейчас здесь не было никого, кроме места, что всегда принадлежало Беллами.

Что всегда было его.

Он зажмуривается, жадно хватая прохладный воздух, давясь им и слезами. Болью, что поперёк горла, скованного ею же.

Что ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Ни встать и ни перебороть.

– На Земле мы вырастаем, – сдавленно твердит она, желая изменить так много, жалея о стольком, что вновь сдавливает грудь и трясутся руки от перенапряжения. – Из пепла – восстанем. Может, мы встретимся вновь, большой братец. Я люблю тебя. Навсегда. Yu gonplei ste odon.

И плачет.

– Тётушка, это я. Я здесь, – Хоуп неловко переминается с ноги на ногу за спиной, ломая сухие ветки подошвой, встаёт на колени, притягивая к себе и тяжело, почти надрывно дыша. – Я рядом. Я всегда буду с тобой. Мне так жаль, мне так…

О, будто зачарованная, клюёт носом её плечо, стирая тканью слёзы, цепляется деревенеющими пальцами за руки и ищет-ищет-ищет укрытие, лишь бы унять раскурочивающий на части ураган.

Не быть им самим, а страдать от того урона, что нанесло это стихийное бедствие.

– Я знаю, малышка. Знаю.

×××

Кларк оглядывается, смотря на арену, залитую кровью, которая никогда не отмоется, на сетки, за которыми ранее возбуждено кричали Ванкру, на трон, на котором сидела Октавия, приговорившая когда-то Беллами, Индру, Гайю, её, Гриффин, к смерти.

И будто из другой жизни отрывки проносятся перед глазами с чудовищной скоростью: предательство, пощечина, неверие, оставленный в Полисе Беллами, черви, Мэди, идущая рядом и нарочно бросающая: «Что ж, теперь он точно мертв».

И её качает.

Вот так просто потерять равновесие.

Потому что теперь – да, теперь он, действительно, мёртв.

– Октавия сюда не приходит. По понятным причинам, – тихо поясняет Миллер, всё ещё нанизывая её на прутья злости, но потом постоянно теряется, видимо, не верующе прокручивая ту ужасную весть, что она принесла с собой.

Кларк кивает.

Сталкиваться с демонами – отстой.

Они, словно ожившая тьма, обволакивают с ног до головы, заглядывают в самую душу пустыми глазницами, стучат костями, ухмыляются, склоняют почти играючи неживые головы и, очевидно доминируя, психологически давят, скручивая правдой.

Истиной о том, что Кларк – чудовище.

Монстр.

«Простил ли? Тогда почему его нет здесь, в этом воспоминании? Я скажу тебе, почему. Потому что ты слишком боишься столкнуться с ним лицом к лицу. Потому что ты знаешь, что он думает, что ты – монстр, который бросит любого».

В том числе, его.

Она храбрится, отмахивается от тёмного воспоминания из недр собственного мозга и переводит взгляд на Мэди, которая недовольно, почти презрительно качает головой.

– Как ты могла? Как смогла убить Беллами?

Найтан чувствует себя не в своей тарелке, становясь свидетелем разворачивающейся семейной драмы, и предпочитает уйти.

–… человека, которого вызывала по рации каждый день на протяжении шести лет? Человека, который спасал тебя от безумия?

– Мэди…

–… человека, который вытащил тебя с того света…

– Мэди!

Но девчонка была непреклонна, её глаза наливались яростными слезами, она шагала к ней навстречу, не понимая ничего из того, что произошло. Не понимая, как Кларк смогла убить своего лучшего друга и…

– …человека, которого рисовала чаще всех. Человека, которого так сильно любила!..

– МЭДИ, ПРЕКРАТИ!

Девочка часто дышала, не сводя с неё пронзительных глаз, в которых горел огонь пояростней Праймфаи. И так напоминала ей себя.

Ту, которая видеть не могла собственную мать, узнав, как последняя предала отца, вследствие чего его не стало.

Как не могла допустить и мысли о прощении.

И как Беллами посоветовал ей сделать это.

– Я сделала это, потому что была должна! Спасти тебя. Беллами представлял опасность, он…

Мэди не стала слушать, она сильнее замотала головой.

– Беллами никогда бы не причинил мне боль. А ты говоришь, что пыталась спасти меня. Но, на самом деле, разрушила мою жизнь. Разрушила себя.

Топот её ног отразился эхом, резанув по Кларк, и поступь стала неуверенной, сбитой.

Вспышка зелёного ослепила, заставив Гриффин собраться с силами и приготовиться к бою. Она в мгновение превратилась в бойца, готового дать отпор любому, кто пойдёт против них.

Против её семьи.

Против тех, кто остался от неё.

А потом… Потом она увидела человека в шлеме и замерла, нервно сглотнув, потому что фигура, расплывающаяся перед глазами, снимающая шлем, откидывающая отросшую чёлку с глаз и непонимающе оглядывающая бойцовскую яму, отзеркалила её позу.

Когда их взгляды встретились, у Кларк отняли землю из-под ног и кинули без подготовки в ледяное озеро. Дыхание перехватило.

И повеяло ледяной вьюгой, вставшей стеной между ними. Вмиг затвердевшей.

– Беллами, мать твою, Блейк!

Мерфи, появившийся из ниоткуда, первым кинулся в объятья друга, брата и человека, которого успел похоронить, оплакать и обругать последними словами о том, что он просит не мог позволить себя покинуть их так рано.

– Добро пожаловать в клуб вернувшихся с того света, – Джон засветился, оставив позади все обиды и склоки, крепко обнял его, и Беллами улыбнулся, искренне, согревающе и так по-родному, что у неё защемило всё внутри до неработающих механических шестеренок.

Беллами не смотрел на неё, будто и вовсе Кларк никогда не существовало, будто она была пустым местом или безжизненной субстанцией, всё равно, что элементом декора.

Кларк Гриффин, заточившая себя в стеклянный купол, не ожидала, что в неё вдруг начнут кидать камнями, и это стало точкой невозврата.

Точкой на кардиограмме, становящейся длинной линией, сопровождающейся характерным пронзительным писком.

– Ты всё ещё в культе? – спросил Джон будто между делом, пока Эмори тянулась к Беллами всем своим существом.

– Из того, что я видел, пропаганда лже-бога ещё никого не доводила до добра, – он обнял и её, подарив благодарный взгляд. – Где Октавия?

В зал ворвались Индра, Октавия, чувствующая себя неуверенно здесь, и Гайя, с автоматами и воинственной настроенностью.

– Что за шум?..

– Беллами…

Октавия срывается с места точь-в-точь, как её голос на последней букве имени брата, живого, осязаемого, что дышит и смотрит на всех по очереди и на каждого в частности, конечно, кроме неё.

Кларк ведёт плечами. Зябко. Осторожно. Боясь всколыхнуть эту приятную дымку, похожую на иллюзию, которую услужливо подсовывает мозг. Но Беллами не исчезает. Ни через пять секунд, ни через минуту или две.

– Как ты?..

Блейк не договаривает, буквально повисая на нём, прижимаясь крепко, чуть не сбивая с ног, отчего он шипит, смеясь, потому что рана есть, она не зажила (а заживёт ли когда-то вообще?), и швы, небрежно наложенные, могут разойтись от любого резкого движения.

– Циклоп оказался не способен на сострадание, но на милость… Вполне себе.

Никто не оборачивается к ней, не посылает размытый взгляд, всем вниманием владеет только он. Беллами Блейк, перехитривший смерть каким-то чудом и вернувшийся собой. Не Последователем, а тем, кто был её верным союзником и другом.

Вопрос в том, кто они теперь друг другу? После того, что она натворила. После того, что сказала.

Беллами и Октавия жмутся к головам друг друга, с потом он скользит по ней нечитаемым взглядом.

Вот тебе и вместе.

В месте, где их, как целого, больше нет.

×××

Ни Кэдогана, ни Шейдхеды больше не угрожают опасностью никому из них, и они дома. На Земле, возродившейся, родной и дорогой каждому из них.

Габриэль перебирает клавиши рояля, а Мэди сидит с ним рядом и пытается запомнить комбинации мелодий, чтобы повторить, потому что музыка её влечёт, она успокаивает душу её ребёнка и заставляет широко улыбаться, хихикать и забывать то время, когда за ней охотился психопат или ей приходилось вести в бой целый народ.

Джордан и Хоуп двигаются в такт переливам какой-то песни, что тихо напевает Сантьяго, и обнимаются, переговариваясь о чем-то, когда расстояние между их лицами совсем перестаёт существовать. Остальные кто где: Джексон и Миллер уходят в свою комнату, как, в общем-то, поступают и Мерфи с Эмори, Индра и Гайя идут в лес, а Рейвен не изменяет себя, она находит приют в мастерской, которую отвоевала, когда они негласно делили места, Октавия и Беллами сидят на одной из кроватей и, прикрыв глаза, наслаждаются обществом друг друга.

Беллами осторожно гладит её по плечу и что-то нашептывает, возможно, говорит с ней о том, что это место не причинит ей боли. Не теперь. Гриффин же чувствует себя лишней на этом празднике жизни.

Она не идёт в лес, спать или пить, как делают это Найла и Эхо после встречи с Блейком, не идёт работать или играть. В воцарившемся мире Кларк не находит себе места, потому берет карандаш и листы бумаги.

Он появляется на пороге незаметно, приваливается к косяку двери и наблюдает за ней, сосредоточенной и ушедшей в иной мир – мир, который переносит на бумагу, с почти детским упорством и талантом, которым всегда обладала.

Кларк перестаёт рисовать, она вздрагивает, спиной ощутив чужое присутствие, и оборачивается. Тишина между ними звенящая, гулкая, осуждающая.

Тишина. Но не Беллами.

Под его глазами, что направлены на неё одну, пролегают заметные синяки, а кожа кажется более нездоровой, но он всё тот же и всё тут же. Смотрит, гипнотизирует, рассуждает где-то в мыслях, но не вслух.

– Я знаю, что, повторись история вновь, ты бы поступила точно так же.

– Ты прав, – кивает Гриффин, – прав, потому что она моя дочь. Моя семья.

– Я тоже был твоей семьёй, – произносит Беллами, просаживаясь голосом.

– Был, пока я не потеряла тебя. Мне нечего сказать, нечего, понимаешь? – она поднимается на ноги, чтобы иметь преимущество отворачиваться, когда будет невмоготу смотреть на него, потому что каждая секунда, проведённая наедине, равна ножевому ранению, которое наносит гложущая совесть. – Я пыталась поступить иначе, но ты… Ты не оставил мне выбора.

Голос у Кларк ломкий, как сухая ветка, и трещит от каждого напряжённого слова, а напряжения здесь, с ним, с недавних пор можно смело резать клинком.

– Я просил тебя всего лишь мне поверить, – Блейк делает шаг вперёд, – поверить в меня. В того, в кого ты всегда верила. С нашего первого приземления. Я думал, – он отмахивается, качает головой, жмурится, – я думал, что все ещё дорог тебе, но я не уверен в этом сейчас. Больше нет. Когда-то ты была той, кто сказал, что я не монстр. Теперь ты только его во мне и видишь.

– Это неправда! – звеняще прерывает она, испытывая мучительную потребность в касании, чтобы развернуть к себе и сказать, что он никогда не был чудовищем для неё.

– Тогда почему ты не можешь посмотреть мне в глаза?

Беллами бесконечно расходится на составные, когда с трудом отыскивает прежнюю отдачу от неё. Прежнюю веру в него. И свет, который ярче солнечного.

– Потому что боюсь, Беллами. Я боюсь увидеть в них разочарование, злость, раздражение, боль, на которые ты, разумеется, имеешь право. Но я боюсь увидеть боль, что причинила тебе этим выстрелом, – Кларк рушится-рушится, пока слова сходят лавиной на него, замершего в некотором оцепенении. Под неизбежностью застывает каждый. – Этими словами про то, что нашего «вместе» не стало. Как мы оказались здесь? Мы снова на Земле, мы снова с людьми, которые были нашими, но у нас больше нет друг друга. И я… Мэди была права, когда сказала, что я разрушила свою жизнь. В последнее время только вы двое занимали большую её часть, а потом… Ты стал Последователем. Я убила тебя, ты вернулся и будто никогда им не был? Как такое могло произойти? Нет никакого света в конце туннеля, так?

Слёзы сами прокладывают себе дорожку по её щекам, эмоциональная мясорубка переламывает Гриффин на нер (а)вные части, а потом ещё и ещё – до мелких клочков, что не склеить.

– Ты говоришь это, потому что боишься, что я играю? – он вспыхивает яркостью сверхновой и яростью древнего пламени, что прежде таилось внутри и не находило выхода, и складывает руки на груди, закрываясь инстинктивно, не позволяя ей подступиться слишком близко. Не позволяя вновь занять место там, где теперь наложены швы, где всё ещё странно вздымается грудь. – Что я манипулирую чувствами каждого из них, да? Чувствами Октавии? Твоими?! Что я в любой момент вновь вернусь на ту сторону, что вновь стану представлять угрозу? Этот монстр никогда не умрет во мне для тебя?

– Ты никогда не был монстром, Беллами! Ты был… – она замолкает лишь на миг, чтобы соскрести последние силы со дна внутреннего водоёма. – Одним из лучших людей в моей жизни. И я гордилась тобой. Величиной твоей души. Тем, как люди тянутся к тебе, и находят отклик. Всегда находят. И я находила. Но эта ситуация…

– Я побывал в аду, Кларк. Я многое понял. Понял, что нет света, который всех сумеет спасти, что войны были и будут, что смерти были и будут. Что мы все однажды потеряем друг друга. Что мы все однажды умрём.

Блейк дышит тяжело и несмело, будто сдерживая внутренние порывы, закрывает их на все замки и выкидывает ключи, лишь бы не встретить в ответ на желание помочь очередную пулю. И знает, что не получит, но боится той боли как-то фантомно, ведь в голове только и стучит, что она сделала тот чёртов выстрел. Он аккуратно проводит пальцами по её щекам, стирая прозрачные дорожки, притягивая ближе, несмотря на опасения, и утыкается лбом в её лоб. Кларк устраивает руки на его плечах, до дрожи боясь, что это игра воспаленного сознания. Что он на Санктуме, что он умирает, а она просто сходит с ума.

Пальцы стягивают его футболку едва ли не до треска.

– Но не смей винить себя в этом. Не смей. Мне… Насколько я знаю… туда попадают не за то, что делают или не делают, а за то, сколько вины ты возложишь на себя за это. И я знаю, что ты винишь себя во всём, что мы сделали, чтобы выжить. За всех, кого убили, и… Кларк, обещай, что простишь себя. Обещай, что дашь себе это прощение.

– Я не могу, Беллами, – она нежно, аккуратно и трепетно трется носом о его щеку, забывая (сь), пока Блейк входит в транс, они дрожат на изнанке сознания, исполняя только им известный танец, которому не требуется никакая музыка, только синхронная дрожь миров, которым было суждено встретиться, – понимаешь, я не могу… Я закрываю глаза и вновь вижу тебя. Вижу то, как стреляю в тебя. Вижу, как ты падаешь. А потом ухожу.

[сбегаю]

– Прости себя, Кларк. Прости хотя бы за это. Ведь я простил. Позволь душе успокоиться. Что ты делаешь?

Она не перестаёт касаться, гладит неспешно, кладёт голову ему на плечо и скатывает её вниз, к сердцу, что обидела.

Что раздробила на мелкие осколки.

Что опустошила и вырвала с корнем.

– Хочу услышать стук твоего сердца.

– Зачем? – шепчет он губами, обезоруженный.

– Потому что стала причиной, по которой оно остановилось.

– Пуля прошла в дюйме от него, – Беллами сглатывает, когда она крепче впечатывается в него.

Не подпускай.

Гони прочь.

Ну, же забудь её!

Она ненамеренно лишает контроля, он ненамеренно её – рассудка.

– Пара миллиметров, и я бы больше никогда не увидела тебя.

Кларк беспорядочно целует его лицо: щеки, нос, виски, а когда доходит до губ, то останавливается, опаляя горячим дыханием, удивленная и пораженная собственным поступком.

– Пара миллиметров, и я бы никогда не смог стать тем, кого ты целуешь.

Беллами сам поддаётся вперёд, тянется к эфемерному свету, которого так давно и так страстно желал. Касается её губ и мягко придерживает за талию, встречает, как заждавшийся, – с трепетом и немыслимой осторожностью, будто Кларк как минимум хрустальная статуэтка, имеющая небывалую ценность.

Они отрываются, когда терпеть уже невозможно, когда хочется дышать, не только испивая до дна души друг друга, но и воздухом.

– Кларк… – Беллами произносит её имя той же интонацией, что и всегда, что и тысячи раз прежде, и у неё дрожат коленки. – Единственная дыра, что была в нём, была занята тобой. Я так сильно злился на тебя, но потом понял, что злость не имеет веса, когда мы снова встретились. Я хочу, чтобы последним единственным выбором, который я принял, была ты. Всегда была ты.

– Я люблю тебя, Беллами.