Текст книги "Нежданный дар (СИ)"

Автор книги: Харт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

========== Часть 1 ==========

Я любил чудовищ. Огден Нэш, мудрый американский поэт, говорил: «Где чудовище – там чудо».

Нил Гейман

Огонь в камине потрескивал и собирал в полукруг жара детей. Каменные стены, полные тепла, поблескивали в полумраке слюдой и золотом гобеленов.

Старая Маха сидела в кресле-качалке, отталкиваясь ногой, и курила тонкую трубку вишневого дерева, оправленную в золото. Тяжелый подол темно-синего платья усыпали граненые подвески, позвякивающие при каждом движении. Светлые бакенбарды женщины-наугрим украшали сапфировые бусины.

Дети любили слушать Маху: сказок у гномов водилось мало, и любая увлекательная история оказывалась нет-нет, да и правдива. А раз правдива, то служила примером и надеждой, что когда-нибудь, спустя много лет, и ты будешь рассказывать свою, ничуть не хуже.

Кроме того, каждый знал, что Маха не выдумывала и не украшала истории, как иные, памятуя о юном возрасте слушателей. Даже напротив: для детей и взрослых ее истории звучали одинаково, а детские она оценивала особо придирчиво, чтобы не солгать ненароком.

Историй ее жизни хватило бы, чтобы увлечь детей без выдумок. Еще девчонкой она пересекла с другими наугрим Синие Горы и принесла с запада множество слухов и легенд, что звучали в нынешние дни печальным отзвуком прошлого, памятью о светлых днях дружбы, когда Ард-Гален ещё зарастал травой, а король Азагхал был жив. Порой другие посмеивались и говорили, что ей бы книги писать.

Да только что проку? Она говорящая с камнем, а не книгочей. Не ее волшебство – слово. Зато с алмазами сговорится за самым дальним слоем породы. И почует, чего хотят горы и скалы.

Маха любила рассказывать. С рассказами вся прошлая жизнь будто обретала материю: слова затвердевали и воплощались как металл в форме. Ее истории вели войну со временем, чтобы не ушло в забытье то прошлое, когда они свободно проходили по землям Белерианда до самых чертогов короля Фелагунда и лесов Дориата.

В те времена многие были живы, и песни их звучали в походных маршах, а молоты звенели в кузницах.

Дети с предвкушением смотрели на нее – раскрасневшиеся с мороза и сжимающие в ладошках кружки пряного вара. За пределами чертогов валил снег – зима, холодная и страшная, вступила в самый жестокий и тёмный сезон. Говорили, будто в эти долгие ночи и темные дни там, снаружи, наступал пик силы Темного Короля. Но под горой варился горячий эль и хранились бессчетные запасы, стены стояли крепко, огонь пылал жарко, а работа не угасала.

У теплого очага северный Король был не страшен, каким именем его ни назови.

Дети хотели историй.

– Сказку! – Айн, постарше, даже шлепнул ладонью по ковру. – Про государя Фелагунда! И про битву!

– Не сказку, – застенчиво, но сердито перебила его Иса, совсем маленькая, с любопытными карими глазами. – Маха, я хочу еще раз послушать про тропинку в лесу! И про зиму!

Пух на ее лице ещё не превратился в бороду: одни тонкие светлые волоски на щечках.

Маха лишь выпустила колечко дыма и засмеялась.

– Так слышали ведь уже!

Она любила и не любила эту историю одновременно. Пробирающий до костей ужас соседствовал в ней с чудом, и до сих пор сама Маха не знала, к добру или к худу пережила то, о чем рассказывала.

Может, когда-нибудь, когда история будет рассказана в сотый раз, а то и в тысячный – она найдет ответ, да только по сей день не нашла.

– Ладно, – ворчливо согласилась старая наугрим. – Так и быть, будет вам история о зиме. Раз уж сегодня Длинная Ночь.

Сколько ей было? Двадцать годов, двадцать пять? Сущий пустяк.

Но уже – слышащая камень. Потому ее и взяли в поход на север, к озеру Нараг-Зарам, где лежали владения лорда Карантира. Одна девчонка среди горняков, привычных ко всякому. Над ее восторгом и любопытством, неумеренным и искренним, посмеивались, но беззлобно.

Они остались на зимовку в эльфийских землях, в крепости, да только почему-то возле горы Рерир время холода и сумрака казалось Махе еще страшнее, чем дома. Все они слышали о Темном Владыке далеко на севере, все видели на горизонте три страшных клубящихся вершины: как будто дремлет вполглаза, наблюдает и ждет, когда все ослабят бдительность.

Нет-нет, да и чувствуешь в мгновения полной тишины глухую злобу и шелест смеха – прокатится под землей и утихнет. Как боль, что грызет тело в одном месте, а отдается в другом. Не захочешь – всему поверишь, да и как не поверить?

Приближенные лорда Карантира говорили, будто Темный Владыка украл древнее сокровище, принадлежавшее их дому, и эта вражда неизбывна вовек. Этому они верили, как верили и небывалой истории, будто бы раньше Белерианд, до появления северной Тьмы, не ведал осени и снегов.

Они сочиняли свои собственные легенды, и больше всего пугала Маху история, будто Темный Владыка, которого они прозвали Ангайносом, с первым снегом превращался в Гэлуима, и мороз становился его дыханием, а метели одеждой. Что среди лесов бродят и воют голосом смертельного ветра дикие коты больше домов и деревьев. Даже если кажется, что далеко в лесу плачет в метели кошачье дитя – не ходи, не надейся, что оно попало в беду и нужно отнести его в теплый дом, отпоив молоком и отогрев у печки. А уж если зимние кошки, сверкая ледяными глазами и выдыхая алмазную пыль мороза, пришли к твоему очагу – берегись, лишь бы дожить до утра.

Нолдор над ними смеялись, но молоко у порога перед Длинной Ночью наугрим все равно ставили. Мало ли что! Может, и обойдется.

Еще говорили, будто однажды наступит зима, когда горы замерзнут до самых корней, и тогда Гэлуим будет властвовать безраздельно, и даже тепло в его власти станет проклятием, потому что весь жар останется в его обожженных руках – оттого они и черны. Схватил и не удержал, потому что и ему не поймать солнце. И будто бы крепость его лежит в навечно уснувшей земле, а трон сплетен из страшно вывернутых горных жил, что стекают самоцветами и золотом, словно водопады, закованные в лед.

Эльфы продолжали посмеиваться и говорили, будто это неправда. Иные и насмехались. Лорд Карантир и вовсе мрачно сжимал рот и цедил, рассерженно и хлестко, что никакого солнца Гэлуим не ловил, а украл самоцветы его Дома и за то навеки проклят.

На них Маха в те годы сердилась.

«А то подумать можно, сами знаете много!»

В утро накануне Длинной Ночи Махе не хотелось идти за хворостом: даже свет зимой был предательским. Глянешь – вот день в расцвете, а не успеешь обернуться – кругом уже и темнота.

Но дерево в общий дом носили по очереди, и сегодня пришел черед Махи. Дров было много, припасы не истощались, да и нолдор помогли бы им, случись беда, но просить наугрим не привыкли. В тихие дни без метелей они использовали каждую возможность принести дерево – никогда не знаешь, на сколько восходов запрет тебя в доме метель, а растопка всегда нужна.

Тем и выживали. Празднику вечер и ночь, а днем пусть каждый работает по силам.

Маха не хотела идти далеко – всего-то через мост, на окраину леса, которую успела исходить вдоль и поперек. Оттуда и принести сушняк. Тут веточка, там веточка – охапка наберется, а там и домой.

Она шла, искоса поглядывая за спину: не терять из виду белокаменных башен и дымка над трубами. Под ногами скрипел снег, мерцал кварцевой пылью, высокие ели укутали пушистые космы инея, и они так и стояли – большие и сонные, как обсыпанные мукой изумрудные юбки огромных женщин в белом морозном тумане. Шагалось тяжко – эльфы ходили без труда по глубокому снегу, а вот Маха проваливалась по щиколотку. Дыхание вырывалось изо рта облачком, и бороду у губ быстро покрыл иней.

Ей перестало быть страшно – лес был благостно тих, а снег падал так нежно, что будто засыпал в воздухе. Пускай эльфы дружили с лесными жителями куда лучше них, Маху успокаивала мелкая суета животных.

На нижней ветке большого кедра белка лущила шишку. Слышался треск дятла – издали и совсем близко – гляди-гляди, вот же снует по сосне, да большой какой и нарядный! На ветке рябины покачивался большой свиристель и два толстых снегиря.

Сушняка попадалось много, и Маха уже готовилась вздохнуть с облегчением: стерла иней и снежок с бороды зеленой варежкой, поудобнее перехватила набранный хворост.

Уже почти все – можно и домой идти. Немного собрала бы на обратном пути, и будет в самый раз.

Маха привычно огляделась в поисках шпиля башни и города, и ее кольнул страх.

Резная окраина леса, более светлая и рваная, чем путь в чащу, которую Маха все время держала в поле зрения, исчезла. Теперь, куда ни кинь взгляд, к ней подступил густой сосняк: ровный и окутанный густым золотым светом, раздробленным на медовые алмазы. Каким стал снег в его свете! Розовый, лиловый, синий, желтый – сказка!

Но Маха ахнула не от лесной красоты.

«Солнце! Закат, значит! Наискось светит же, вот-вот за горизонт упадет!»

И как она проблуждала по лесу столько времени, что и дня не заметила?!

Маха заставила себя выдохнуть. Недалеко ведь ушла – значит, дом близко. Хоть по следам своим найдет дорогу! Тишь безветренная, не затоптал же никто, не замело бы!

Она неловко затопталась на одном месте, пытаясь отыскать цепочку собственных шагов.

Но ее следы исчезли.

«Что же такое-то!»

Сердце забилось жарко и часто – ни ветра ведь не было, ни… как?! А с собой у нее только маленький топорик да нож, и не спасешься, напади кто! Да и кого она, ни разу боя не видевшая, убьет?!

Зашуршало. Маха резко обернулась на звук.

Но за спиной всего лишь покачивала рубиновыми каплями ягод мерзлая зимняя клюква и рябинник, приветливые и яркие. По веткам сновали лазоревки, поклевывали ягоды, примеривались и вертели головками.

Собирай ягоды – не хочу. На корзину хватит, и птицам хватит, а там хоть настойку делай, хоть варенье вари. Радоваться бы, да только Махе стало так страшно, что она застыла на месте и не могла ни вздохнуть, ни шевельнуться. Отцом и матерью поклялась бы, что не было в этом краю леса такой тропки, и ягодных мест не было! Да и клюкве откуда на безболотье взяться?

Где-то вдалеке зазвенел колокольчик и смех – чуть слышный звук, словно и не колокольчик, а серебряный бубенец на сбруе нолдорского коня. Лес, выкупанный в морозе и золотом солнце, далеко разносил этот звук.

Смех Махе не понравился. Звонок, да не чист, холодом пробирает.

Она тут же рассердилась на себя. Заблудилась в трех соснах, голос живой услышала и теперь собирается сказок себе напридумывать? Нет уж!

«Кони, наверняка! Может, и дорога близко, а уж нехорошо умеет и дружина лорда Карантира смеяться! Вон как некоторые хохотали, когда узнали, что у нас дети бородаты!»

Звук разносился со стороны тропки, что разветвилась меж ягодных кустов, словно русло ручья. Маха уверенно зашагала по ней, не раздумывая. В конце-то концов – а куда еще ей идти?

И все-таки страх звенел в ней, словно птица. Заливался и вибрировал, как камень, по которому бьют молотом. Не к добру была эта легкая дорожка и яркие ягоды, которые хотелось принести домой, и не к добру звенели колокольчики, что слышались далеко впереди и ускользали, будто их и не было.

Когда солнце начало угасать, ей стало страшнее.

Рубины ягод потускнели, и инеистая клюква налилась на просвет густым кровавым багрянцем. Потемнела рябина. Тени полнились густой синевой, а солнце заалело ледяным ализарином на серебре меча. Сумерки подступали быстро и легко, закат стекал за горы молоком из разбитого кувшина, и наступала зимняя ночь, самая длинная и страшная в году.

Маха пошла быстрее, да только быстрый шаг не спасал: куда убежишь от ночи?

Сердце билось часто-часто.

Не захочешь – поверишь любым сказкам про Гэлуима. Не нолдорским преданиям, ясным и звонким, как лесные ручьи, а темным и запутанным, которые говорили о вечно наблюдающей неспящей силе, сдвигающей горы и сезоны целого мира.

Страшно. Синяя тьма и холод обступали ее со всех сторон, и уж почернели в зимних сумерках ягодные кусты, а снег все так же скрипел под ногами, и взмокла спина под слоем теплых одежд.

Хотелось остановиться и расплакаться, как дитя, будто кто-то унес бы ее из темнеющего леса на больших светлых крыльях, в ушедшее утро или вечер у теплого очага, да только кому помог бы плач?

Маха шла вперед и не оглядывалась, потому что остановиться и ждать, отдаваясь в морозно-синие крючья страха, было еще ужаснее. Даже когда задрожала всем телом – заставила себя не ронять хвороста, идти еще прямее и тверже, пусть в ночи раздался утробный воющий звук.

Вой был не волчий. Кошачий, похожий на плач метели, свистящей и ноющей меж деревьев.

Она шла, не думая о растущих по бокам дороги ягодах, и гнала призрачное чувство, будто видела в глубине чащи ледяное сверкание синих глаз. Захотелось сорвать варежку, сунуть в рот кислую клюкву, чтобы зубы свело – хоть что-нибудь отвлечет от колотящегося в груди страха!

Не бери колдовских даров, не смотри назад – хуже будет, не уйдешь вовсе!

Маха посмотрела на колючие звезды в чернеющем небе, запрокинула голову к острым копьям еловых вершин. Серебро небесных бриллиантов усыпало небосвод щедро и ярко, будто улыбаясь всей земле, и страх чуть-чуть отступил.

И накатил с новой силой, когда Маха опустила голову и увидела, что дошла до конца тропы.

Лес расступился, будто кто-то отдернул полог, а перед ней открылось огромное поле, и страх смешался с трепетом перед блистающей тишью.

От края до края пролегла снежная целина, усыпанная колким снегом, отражающим яркий блеск звезд. Бархатное небо вздымалось высоко и звонко, и Маха замерла, увидев, что над горизонтом как будто развернулись гигантские мертвенные знамена, точно над ужасной трехглавой горой, которая виделась ужасно близко. Гранат и аквамарин, и гелиотроп – эти сверкающие ленты медленно извивались над северным хребтом, как живые змеи, и затмевали свет звезд.

«Да как же я дошла сюда?!»

Дрожь забила тело так сильно, что Маха не удержала хворост – вся связка упала под ноги, будто осквернив чистый и глубокий снег.

Кошачий вой прозвучал чудовищно близко. Махе показалось, что она слышала скрип снега и треск веток, будто весь лес за спиной ожил и протянул к ней сучья.

«Я же не погибну вот так! Не здесь! Наверняка я близко, наверняка жилье недалеко, наверняка найдут, наверняка…»

Мысль оборвалась, когда из непроглядной черноты проступило множество пар светящихся глаз. В голове ничего не осталось – одна мысль, что разум не врет, и картина перед ее глазами – не видение и не сон.

По целине, не оставляя следов, подступали огромные дикие кошки выше нее на голову – острощекие от шерсти головы, острые рысьи уши с кисточками, тяжелые лапы и пушистые хвосты. Злые сверкающие глаза обрамляли белые кольца, а в гигантских розовых пастях Маха видела огромные клыки.

Гладкую ледяную шерсть чудищ усыпал мерцающий иней.

«Они существуют? Не врали? Ох, отец Махал! Ох, корни всех гор! Зимние коты Гэлуима, хозяева метели!»

Призраки тянули воздух чуткими розовыми носами и брали ее в кольцо, протяжно мяукали, подвывали, взрыкивали и утробно мурлыкали, будто подзуживая друг друга на забаву от чужого страха. Ужас стиснул Махе горло, подкосил колени, и она не знала, на кого из них смотреть первым – то ли на одного, который шел сбоку, раскачивая серебряно-синим хвостом, то ли на другого, с пятнистой шерстью в неровных подпалинах.

А потом она увидела его.

Кошачий круг расступился, впуская всадника. Огромный кот под ним был черен, как зимнее небо, и густая заиндевелая шерсть отливала ледяной синевой и серебром, а глаза светились темным жидким золотом. Дыхание вырывалось из его рта морозными клубами, мерцая льдинками в воздухе.

От всадника Маха глаз не могла отвести, и одновременно – больше всего желала заскулить и упасть на колени. Тонкорогий желтый месяц полукругом поднимался из-за горизонта, и на секунду ей показалось, что он запутался в волосах всадника украшением – золотым, словно масло, и усыпал алмазной крошкой посеребренную инеем черную гриву волос. Угольно-черную кирасу извивами покрывали игольчато-кристальные узоры, и бесчисленные прозрачные капли на рукавах мерцали от каждого вздоха, как снег.

Не эльф, не адан, не дух. Что-то страшнее. Больше. Не глупая – сама догадалась, кого встретила на пустоши. Без имен и короны, о которой говорили нолдор – и узнаешь, и имя побоишься произнести. И так холодно станет, что подумаешь, будто замерзнешь сейчас насмерть, если хоть на секунду глянешь в темные глаза.

«Гэлуим, Гэлуим! Да что же он тут делает, да как же так, да разве может через врата перейти незамеченным, да…»

Она шарахнулась, не раздумывая, тихо всхрипнула, когда всадник подошел ближе.

– Не бойся, – голос оказался лениво-певучий и низкий, как смола.

Маха не смогла ему ответить. Застыла, не в силах оторвать взгляда от жуткого белого лица с обсидиановыми полумесяцами бровей. Кто говорил ей, что никто и никогда не встанет на колени перед такой силой? Да уж не захочешь – встанешь!

– Ты наугрим?

И снова ответить не вышло. Все, что смогла – кивнуть.

– Дева наугрим, значит? – Гэлуим погладил кота между ушей, как будто наслаждаясь своим же вопросом.

Маха ошарашенно моргнула, сжавшись внутри.

– Дева, – прозвучало сипло и чуть слышно.

Всадник склонил голову к плечу, пристально разглядывая ее: не то заинтересованно, не то слегка лениво. Зимние коты вокруг улеглись в пушистый блестящий снег, положив тяжелые головы на лапы, и прикрыли глаза. Один из них обтерся огромным боком о ногу Гэлуима и подставил мощный лоб под ладонь в когтистой перчатке.

– Дитя или взрослая?

Язык онемел и отказывался слушаться, а горло схватило тугим ремнем страха. Да что ему было от нее нужно?! Шел бы, пугал тех, кто с мечом собирается идти на его горы!

– Д… дитя… почти!

– Сражаешься? – Гэлуим расспрашивал ее требовательно и холодно, словно не замечал ни ее страха, ни шторма противоречий и вопросов, которые грызли Маху, словно паводок на плотине, и вот-вот желали прорваться наружу.

Ей хотелось храбро задрать голову и закричать, что она не верит, будто сам Ангайнос мог перейти заставу, что пусть он исчезнет из ее сна, пусть вернет все, как было и перестанет пугать – но Маха не смогла выдавить ответа. Она втянула ртом обжигающий воздух, стиснула зубы, что тут же свело от холода, а потом отчаянно замотала головой и заревела, как ребенок.

И знала же, что на морозе нельзя, нельзя! Ресницы слипнутся и замерзнут, и…

Она закрыла лицо варежками и сама не знала, из какого страха, из каких глубин души все-таки родился отчаянный крик, вытолкнутый из груди словно бы кем-то другим, сквозь ужас и слезы страха:

– Не трогай меня, Гэлуим! Не пугай, уходи, я не воин! Я никого не убивала! Я хочу домой!

Маха и не думала, будто слезы могут тронуть такую силу, потому что следующий вопрос прозвучал по-прежнему незамедлительно и безжалостно:

– Почему это имя?

Она захлебнулась плачем, дрожа от выворачивающего нутро холода, и выплюнула последние слова:

– Да зима же!

Если бы он спросил ее хоть о чем-то еще – упала бы не то замертво, не то от усталости, не то от страха.

Но Гэлуим зачем-то протянул ей руку – огромный и пугающий, и продолжал смотреть на нее, будто бы ожидая чего-то. Жест был столь неожиданным, что Маха даже плакать перестала, удивленно промаргиваясь и все шмыгая носом. Отшатнулась и удивленно посмотрела на эту ладонь, обтянутую в теплую черную замшу, вышитую затейливым узором и опушенную густым белым мехом.

– Ты же хочешь домой, – и голос прозвучал неожиданно мягко. – Я ждать не буду.

Она замялась. Но не принимать же предложения от того, кто столько… с кем столько воевали, так ненавидели!

Маха не успела подумать. Только вскрикнула, когда огромная рука с чудовищной силой подхватила ее за загривок, как котенка, и швырнула на спину кота.

Кажется, перед тем, как потерять сознание от ужаса, она услышала одну-единственную фразу:

– И можешь передать им, что это моя земля.

Маха затянулась трубкой, вспоминая ту ночь. Ничего не помнила из дороги, своим домом могла поклясться. Но нашли ее тогда поутру, едва ли не возле самых стен крепости у озера Хелеворн. Не только живую, но и даже не простуженную.

– Бабушка? – голосок звучал осторожно. – О чем задумалась?

– Ни о чем, – медленно ответила Маха и улыбнулась воспоминаниям. – Ни о чем, самоцветик.

Старая наугрим машинально подтянула на плечи искусно вышитый черно-белый плащ в два раза больше нее самой. Под ее рост – и не плащ, а целое покрывало. Она то и дело стелила его в кресло в самые черные дни зимы. Теплее и крепче работы в жизни не видела.

Когда-то, в день, когда ее нашли у стен крепости, нолдор хотели забрать его, да только она не отдала.

До сих пор думала бы, что привиделась ей и тропа в лесу, и чудовищные коты, и месяц в волосах Гэлуима.

Да только родичи нашли ее в снегу без чувств, небрежно укрытую этим самым черно-белым плащом в вязи мелких бриллиантов, под которым снега растаяли до самой земли.