Текст книги "Молчание доктора Жава"

Автор книги: Ханин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Рукоять украшена розой из рубинового стекла. Шурик Ха молча прячет финку в карман.

– Ты вот что, – говорит Старик, – иди сейчас по Поселковой к станции. Встретишь доходягу в кепке и с портфелем. У него глазной протез карий с золотыми искрами. Принесешь мне этот протез. А то, я что-то малость застрял…

Шурик Ха молча выходит. Пошамкав немного, Старик вытаскивает изо рта какую-то пленочку и внимательно ее изучает.

Шурик Ха идет по Поселковой в сторону станции. Проходит мимо темного проезда, где стоит покореженная будка с выбитыми стеклами и нерабочим таксофоном. Мимо страшного дома, сгоревшего в начале зимы. Мимо обледенелого столбика водопроводной колонки почти пропавшей в сугробе. Шурик Ха выходит из темноты в желтоватое пятно фонарного света. Сверкают черные зеркальца луж, поблескивают рыхлые снежные колеи, тянутся из темноты к тусклому глазу фонаря голые контрастные ветки.

С другой стороны на свет выходит сутулый мужичек, в старенькой совдеповской куртке, с портфелем в руке и кепке. Из-под козырька кепки поблескивают очки.

– Сигаретки не будет? – спрашивает Шурик Ха.

– Будет, – отвечает этот доходяга, ищет по карманам пальто и находит мятую пачку «Явы».

– Как жизнь вообще? – интересуется Шурик.

– По-разному. Раньше вот совсем худо было, хоть в петлю лезь. А сейчас вроде на лад пошло. И на работе и в семье. Словно, светлая полоса началась. Тьфу-тьфу, – доходяга плюет через плечо, чтобы не сглазить. – Вот зарплату получил, иду домой к жене с ребятенком.

Он устало улыбается и протягивает Шурику пачку «Явы».

– Я парочку возьму, можно? – вежливо спрашивает Шурик Ха.

– Да-да, конечно.

Шурик Ха вытягивает из пачки две сигаретки. Одну прячет за ухо, другую вставляет в зубы.

– А огонька не будет?

– Да-да, сейчас, – доходяга находит спички, чиркает, прячет огонек в пригоршне и наклоняется к Шурику.

Шурик тянется сигаретой к огоньку, прикуривает. Потом бьет финкой доходягу в печень. Тот не то стонет, не то всхлипывает, роняет спички и, обняв себя рукой за правый бок, валится в снег. Шурик с финкой в руках отходит назад. Оглядывается по сторонам, торопливо курит. Под фонарем он точно на ярко освещенной сцене. У доходяги дергается нога. В снежную колею из-под тела медленно натекает черная кровь. Не докурив, Шурик отбрасывает сигарету, подходит к доходяге и пытается отрезать финкой голову. Приходится повозиться. В конце концов, взявши отрезанную голову за волосы, Шурик уходит в темноту. Он проходит всю Поселковую не встретив ни души, сворачивает в знакомый дворик, забрызганный ржавым электрическим светом, заходит в подъезд, поднимается на второй этаж и пинает ногой дверь в квартиру Старика.

Старик чахнет над своей эмалированной миской. Услыхав, как Шурик вошел, он оглядывается.

– Принес? – спрашивает Старик, подслеповато щурясь.

– На, держи! – говорит Шурик Ха и бросает с порога свой страшный гостинец.

Голова доходяги медленно летит через всю эту большую пустоватую комнату, сквозь небрежно накромсанные ломти зимних теней, мимо предметов потерявших память о своем первоначальном предназначении. В конце концов, это несчастная голова шмякается прямиком в старикову миску. Из миски вылетает желе, мясные волокна и веселые морковные кругляки. Частично они оседают на стенах и на столе, частично на подлом и злом лице Старика.

– Сволочь, – говорит Старик, стряхивая со щеки морковку.

В тоже мгновение Старик оказывается возле порога комнаты. Он передвигается с пугающей нечеловеческой быстротой, как умеют только писатели и киношные японские ниндзя, которых все равно не бывает. Старик хочет отвесить Шурику хорошую оплеуху, но Шурик, похоже, ожидал чего-то в этом роде. Он уклоняется, хватает Старика за руку. Далее следует отвратительная и недостойная джентльменов сцена. Сцепившись, изобразив мерзкую пародию на любовные объятия, Шурик Ха и Старик валятся на пол. Хрипя, скуля, брызгая слюной и задыхаясь, они тискают друг друга, мутузят, кусаются, лягаются и т.д. Через открытую дверь Старик и Шурик Ха выкатываются на лестничную площадку и дальше с матюгами и стонами скатываются по лестнице вниз. Набрав скорость, они вышибают дверь подъезда и останавливаются в заледеневшей луже на асфальтовом пяточке возле скамейки. Какое-то время оба лежат, тяжело дыша, потом расползаются в разные стороны.

Мимо литераторов, в подъезд проходит толстая тетка в пальто, платке и с авоськой. Старик ловко хватает ее за ногу.

– Антонина, родная, я трешку завтра занесу, вот те крест! – скороговоркой, хрипло, еще переводя дыхание, говорит Старик.

– А ну! – замахивается на него Антонина авоськой. – Шел бы ты к люлям старый хрен! Нет тебе больше веры!

Старик выпускает дородную Антонинину ногу и та, грохнув дверью, пропадает на лестнице.

– Сегодня я тебя учить больше не буду, – говорит Шурику Старик, глядя на него исподлобья. – Что-то я немного устал.

Шурик Ха поднимается на ноги и молча уходит.

Хозяин

Всё повторяется, словно в кошмарном сне. Сырая зимняя ночь. Черный дворик на углу Златоустов и Поселковой. В замерзшей рябой луже отражается лампочка горящая под козырьком подъезда. Когда выходишь из-за угла, из темноты ржавый электрический свет лупит тебе в глаза. Шурик Ха заходит в подъезд, поднимается по лестнице, пинает ногой дверь в квартиру Старика. Останавливается на пороге.

Посреди полутемной комнаты на табуретке сидит Старик и играет на аккордеоне что-то на редкость заунывное, без мелодии, сплошь одно настроение. А вокруг табуретки ходит, притоптывая беззубая старуха, одной рукою упершись в бок, а другой помахивая платочком над головой. Шурик Ха раньше уже видал эту старуху. Это она приторговывала на станции жареными семечками. И будто бы, местный безногий бомж, проползая мимо, называл ее Дашкой. Вернее, не то чтобы старуха торговала, она стояла на безлюдном перроне посреди жутких зимних сумерек, как толстая обвязанная тряпками и платками матрешка. Подле нее на ящике помещались сумка с этими самыми семечками и ущербная стеклянная рюмка. Шурик Ха пришел тогда на перрон не потому что думал куда-то уехать. Ему не зачем и некуда было уезжать. Шурик приходил обычно на станцию, чтобы поискать окурки и стрельнуть сигаретку. Но, мы отвлеклись… В стариковой комнате стоит полумрак, чтобы это ни значило. Абажур с настольной лампы съехал на бок и оплавился. Мерзко пахнет жженым пластиком. И есть здесь кто-то еще. Шурик ищет глазами по углам, ищет среди мерзости запустения и не видит никого кроме Старика с аккордеоном и беззубой Дашки. Но что-то мешает глядеть ему прямо, комната уплывает в сторону и выворачивается из-под его взгляда, и никак не разглядеть то, что стоит посреди комнаты, вот здесь… На какое-то мгновение краем вывихнутого глаза Шурик Ха примечает антрацитовый блеск, долговязую тень суетливо мельтешащую и неподвижную разом. А мгновением позже невидимая сила швыряет Шурика за порог, тащит вниз по лестнице и выбрасывает из подъезда. И вот он стоит, привалившись к стене и читает нацарапанные на кирпичах матерные письмена, когда рядом из ниоткуда появляется Старик.

– Ты чего приперся не вовремя? – страшным шепотом спрашивает он Шурика Ха.

– А фигле?

– Есть Вещи, которые никому не дозволено видеть, – шипит Старик, – Придет время будет и у тебя свой Хозяин.

– Я это… Я чего спросить хотел, – бормочет, запинается Шурик.

– Ну?

– А этот твой Хозяин… – Шурик Ха замолкает и наклоняется к лицу Старика, к самому уху поросшему седой шерстью.

– Он, тот самый? – спрашивает шепотом Шурик.

Старик хмурится.

– Какой еще тот самый? – переспрашивает он. – Чего ты мямлишь?

– Ну, этот, – бормочет Шурик Ха, – Везельвул?

Старик рывком отстраняется от Шурика Ха и недоверчиво на него смотрит. Наконец, до Старика доходит.

– Ах, ты мудак! Ах ты шут гороховый! – ругается Старик, дергая кадыком и плюясь.

Но Шурик Ха уже бежит по заваленному талым снегом палисаднику, перепрыгивает через оградку и кричит Старику с улицы,

– Не бзди дед Никодим, будет у меня Хозяин еще пострашнее твоего! С вот такими усищами! Напугал еже голой жопой…

И давясь хохотом Шурик Ха исчезает во мраке. Старик качает головой и сплёвывает в заледеневшую лужу.

– Вот ведь мудак, – говорит он плаксивым голосом, словно кому-то жалуется. – Шпана…

Училка

Светает. Шурик Ха сидит на пешеходном мосту над железнодорожными путями и смотрит на проходящие внизу электрички. Он сидит на ступеньке в пальто, зябко обняв себя руками, с тлеющей сигареткой во рту. Мимо проходит высокая женщина неопрятного вида. Она уже начинает спускаться на перрон, но оглядывается на Шурика, идет назад и садится рядом на ступеньку.

– Не угостите даму сигареткой, молодой человек? – спрашивает она Шурика.

Шурик Ха протягивает ей свою, уже скуренную на треть, сигаретину.

– На двоих покурим, – говорит он, – а то у меня больше нет.

Женщина берет у Шурика сигаретку и затягивается.

– Спасибо, – говорит она. – Сразу видно ты не жмот. Ненавижу жмотье.

Шурик Ха молча глядит вдаль, в ту точку, где сходятся железнодорожные пути, только отсюда, с моста эту точку не видно, там вдали что-то мельтешит, мешает серенькая муть и еще, если так долго смотреть, начинают слезиться глаза.

– Меня зовут Екатерина Альбертовна, – говорит женщина.

– А я Шурик, – говорит Шурик Ха. – Просто Шурик.

Женщина почему-то начинается смеяться, точно он сказал что-то смешное. Насмеявшись, вытирает выступившие на глазах слезы, кашляет и передает Шурику сигаретку. Тот затягивается. Екатерина Альбертовна достает из-за пазухи веселую бутылочку с прозрачной зеленоватой жидкостью. Толкает Шурика локтем в бок.

– Будешь?

– Это что? – спрашивает Шурик Ха с интересом.

– Лосьон, – объясняет Екатерина Альбертовна. – Огуречный. Он вкусненький. Сам проваливается.

Шурик берет бутылочку и, свинтив крышку, осторожно нюхает горлышко.

– Ты не бойся, – успокаивает его Екатерина Альбертовна. – От него не ослепнешь.

– А я и не боюсь, – говорит Шурик Ха и делает хороший глоток из бутылочки.

Проглотив, каменеет лицом и втягивает воздух сквозь зубы. Выдыхает.

– Да, – говорит Шурик и качает головой.

– Хороший мальчик, – говорит Екатерина Альбертовна, отбирает у него бутылочку и пьет сама.

Потом они молча сидят на мосту и по очереди курят сигаретку на двоих.

– Ты чего такой худенький? – спрашивает Екатерина Альбертовна.

– А я решил больше ничего не есть, – отвечает Шурик.

– И?

– Ну, с тех пор и не ем ничего. Да и времени нет. Я учусь, – объясняет ей Шурик Ха.

– Хорошее дело, – соглашается женщина. – А я, между прочим, школьная учительница. Ну, то есть была, пока не забомжевала.

– Чему учила? – спрашивает Шурик Ха, чтобы поддержать разговор.

– Русская литература.

Шурик свистит.

– А ты думал, – говорит Екатерина Альбертовна.

Под мостом не останавливаясь проходит электричка. Забомжевавшая училка и Шурик Ха сидят на рядышком на ступеньке моста и глядят, как последний вагон пропадает вдали. Пропал.

– У меня там лежбище, – говорит Екатерина Альбертовна Шурику, кивая вниз. – Под перроном. У меня там картонки и два одеяла. А еще со мной живет старая сука. Она на днях как раз ощенилась. У нас там тепло и весело. Заглянешь в гости?

– А делать чего будем? – спрашивает Шурик Ха, незаметно принюхиваясь.

От женщины не сильно пахнет бомжатиной. У нее в меру пропитое миловидное лицо и немного грязные вьющиеся каштановые волосы.

– Книжки читать будем! – хохочет бывшая училка. – Правда, при переезде большая часть библиотеки безвозвратно утрачена. У меня под перроном есть «Кондуит и Швамбрания» Льва Кассиля и еще «Последние холода» Лиханова.

Она поднимается и идет вниз, на перрон. Оглядывается на Шурика.

– Ты идешь?

– А щас, – говорит Шурик Ха. – Только вот пару бычков насобираю и сразу приду.

– Давай, заползай.

 Прислонив давно не стриженую голову к перилам, Шурик Ха глядит, улыбаясь уголками рта, как Екатерина Альбертовна спустившись на перрон, становится полупрозрачной, а после и вовсе прозрачной, и, попросту говоря, исчезает, тает в воздухе.

Сублимация и еще раз сублимация, строго напоминает себя Шурик Ха. Потом он поднимается со ступенек и уходит к себе в писательскую берлогу, зорко высматривая по дороге окурки.

Смерть

Шурик Ха просыпается среди ночи. Он лежит на своем продавленном диване и смотрит на протертый и грязный ковер на полу. По ковру пляшут синюшные отсветы колдовского пламени. Шурик мычит, словно от зубной боли. Встает с дивана как спал, в пальто и ботинках и подходит к окну. За окном, на углу Поселковой и Златоустов, над двухэтажном кирпичным домом плывут, раскачиваясь из стороны в сторону, ленты синеватого мертвенного сияния высотою в полнеба.

– Вот ведь зараза, – ругается Шурик сквозь зубы, – взял-таки и сдох! А я ему говорил!

Шурик выбегает из старого дачного дома. Идет по безлюдной Поселковой улице, сворачивает во двор. Заходит в подъезд. Поднимается впотьмах по лестнице. У Старика как обычно не заперто. Шурик заглядывает в большую захламленную комнату, потом проходит на кухню. Старик сидит на табурете возле газовой плиты. У Старика открытый рот с вываленным зеленоватым языком и тусклые страшные глаза мертвеца, не стеклянные даже, а словно из дешевого китайского пластика. На зажжённой конфорке стоит чайник. Вода в чайнике давно уже выкипела. Чайник хрустит, слышно, как в его раскаленные недра падают сухие пластинки накипи.

Шурик Ха садится на пол возле стола.

– Что же ты, скотина, наделал? – спрашивает он Старика. – Сам помер, а Последний Секрет Писательского Мастерства так мне и не открыл? Ну и кто ты после этого, дед Пафнутий? А я тебе скажу, кто. Ты самый распоследний кондом!

Несчастный чайник на плите трещит и щелкает. На него страшно смотреть. На кухне пахнет раскаленным металлом. Мертвые глаза Старика медленно поворачиваются в глазницах. Он глядит на Шурика Ха, как глядят Неживые, не видя, насквозь.

– Даже не жди, сука, – говорит Старик, шевеля одеревенелым ртом точно кукла-щелкунчик. – Я еще не скопытился.

– Да, ты погляди на себя, – говорит ему Шурик Ха. – Дохлее чем ты уже некуда.

– Много ты понимаешь, – ворчит Старик.

Голос Неживого не похож на человеческий голос. Слова выходят из одеревеневшей в посмертии глотки, расколотые на слоги и буквы и Шурику приходится складывать их сызнова у себя в голове. Старик силится подняться с табурета, но ноги его не держат. Шурик Ха не спешит помогать Старику. С покатого бока чайника с сухим треском падает кусок эмали. Старик поднимается и, держась за стенку, походкой ржавого андроида уходит с кухни. Шурик идет следом.

Пока Старик надевает свое писательское пальто с побитым молью каракулевым воротником проходит вечность. И еще одна, пока он спускается по лестнице и выходит из подъезда.

– Я не могу умереть, пока не напишу эту чертову книгу, – говорит Старик Шурику Ха. – Такой уговор. Я уже много раз помирал, да все без толку.

Писатели стоят возле подъезда. Рот старика одеревенело дергается, выщелкивая слова. Ржавый электрический свет отражается в его неживых глазах.

–Да, я, и не тороплюсь особо, – говорит Старик.

И тут Шурик Ха слышит этот странный звук, которому сперва не находит объяснения. Что-то вроде астматического сипа, перемежающегося костяным клацаньем. Взглянув в лицо Старику, он видит, что оно, это злое и подлое лицо, расколото на две не равные части острой подвижной трещиной, а во тьме этого каньона щелкает и дергается вставная челюсть. Впервые Шурик Ха видит, как Неживые смеются.

– Да ты, я гляжу, веселый парень, – качает головой Шурик Ха.

Но Старик уже идет со двора и Шурик идет следом…

На голых, покрытых корочкой льда ветвях поблескивает тусклый свет фонарей. Над низкими крышами дачных коттеджей, в той стороне, где Москва, зимнее небо подсвечено грязно-розовым заревом. Тропинка, похожая на ледяной желоб, уходит в слепой провал между черных домов. Старик едва ковыляет, но Шурику Ха приходится спешить со всех ног, чтобы не отстать… Вскоре они выходят к сгоревшей поселковой школе. Проходя мимо, Шурик Ха видит, как на обугленных стенах и балках пляшут сиреневые языки призрачного пламени. От школы Старик сворачивает вниз, к платформе Ухтомская. Уже виден мост над железнодорожными путями, будка автобусной остановки и угол длинного бревенчатого дома в шесть окон, занятого под продуктовый магазин. Из-за угла магазина навстречу писателям выходит доходяга, в залитой кровью совдеповской курточке, кепке и с портфелем в руке. Обледеневший асфальт как-то ловко выскальзывает у покойника из-под ног и поэтому, кажется, что он не идет, а немного скользит над землей. Из-под козырька кепки поблескивают стекла очков.

– Это твой покойничек, вот сам с ним и разбирайся, – ворчит Старик, мельком взглянув на доходягу. – Мои-то давно уже меня не тревожат.

Старик быстро уходит в сторону станции и поднимается на пешеходный мост над путями. Выйдя на середину моста, он останавливается возле перил. Ржавая звезда фонаря горит у Старика над головой, как корона, и Шурику, стоящему внизу на темной улице, мерещится какое-то величие в этой нелепой пингвиньей фигуре. Между тем доходяга подходит к Шурику.

– Звоню, трубку никто не берет, – жалуется он писателю. – Иду домой, дом никак найти не могу найти. Смех, да и только.

Доходяга неловко дергает шеей и его голова, которую как-то на днях Шурик Ха с трудом отпилил стариковой финкой, медленно валится с плеч. Покойник ловко ее подхватывает. Он стоит, держа голову рукой возле живота, будто мяч. Голова смотрит на Шурика Ха не мигая одним уцелевшим глазом.

– Ты домой не ходи, – терпеливо объясняет ему Шурик Ха. – Тебе теперь нельзя домой. Ну, сам подумай, куда ты пойдешь в таком виде? С этой вот дурацкой головой?!

– Тоже верно, – соглашается доходяга и вздыхает.

– Ты извини, если чего не так, – говорит Шурик, испытывая некоторую неловкость. – У тебя вроде светлая полоса в жизни началась, дома все наладилось, зарплату опять же получил. А я вот взял и голову тебе отрезал.

– Какая там еще светлая полоса! – отмахивается доходяга. – Да я жил, как мудак. Друзей у меня не было, даже бухнуть было не с кем. Сын меня терпеть не мог. А жена… Очень я ее любил… Только знаешь, пока я тут побродил по поселку, я ясно понял, что эта сучка мне изменяла. Да она со всеми соседями перетрахалась, пока я на работе горбатился. И это я, теперь, мля, точно знаю!

– Это потому, что ты Неживой, – говорит Шурик Ха. – А Неживые, они все знают.

Доходяга покрепче прижимает голову к животу.

– Короче, я вот, что думаю, – говорит он Шурику. – Если бы ты мне голову финкой не отпилил, я бы как белка в колесе еще лет тридцать бегал, пока сам по себе не преставился. А так, хоть что-то новое.

– Ну, в общем согласен, – кивает Шурик, – я даже рад за тебя, мужик.

– И вот, что еще, – продолжает покойник, – Этот мир, вся эта ваша, так называемая, реальность… Тут и так было паршиво жить, а скоро будет совсем кирдык. Всё вот-вот кончится.

– Ну да, – соглашается Шурик Ха, – я ждал чего-то вроде того.

– Так куда же мне теперь идти? – спрашивает его покойник.

– А ты иди в другую сторону, – советует Шурик, – туда, куда раньше не ходил.

– Спасибо, дружище.

И доходяга скользит над заледеневшим асфальтом, оборачивается и уходит в другую сторону. Там тоже ночь и тоже стоят темные дома, отдалённо похожие на японские пагоды, которых Шурик никогда прежде не видел в поселке. Высокие и тонкие деревья, отдаленно похожие на пирамидальные тополя тянут ажурные ветви к фиолетовым облакам, стремительно летящим в вышине. А в облачных прорехах рассыпаны мелкие, как песок чужие звезды.

 Шурик Ха поднимается на мост и встает рядом со Стариком.

– Проклятый час ночи, – говорит Старик зябко ежась. – Покойнички.

Шурик косится на Старика. Тот еще не слишком похож на живого, но с лица уже сошла заморозка смерти, и речь стала по-человечески внятной. Из-за темного горизонта выкатывается слепящая электрическая звезда, ее свет бежит вперед, по изогнутым саблям железнодорожных путей. Бесконечный грохочущий товарняк въезжает под пешеходный мост.

Самый Последний Секрет Писательского Мастерства

Серенький рассвет застает писателей на свалке, на пустыре, за железной дорогой. Там на краю занесенного снегом поля стоят несколько брошенных изб с покосившимися бревенчатыми стенами, выбитыми окнами и провалившимися крышами. На поле курятся курганы мусора. Старик деловито ходит по свалке и роется в разном хламе. Он резв будто юноша с похмелья, в отличии от Шурика Ха, который напротив умаялся таскаться с ним по поселку всю эту нескончаемую ночь. У Старика противная суетливая рожа вся в лиловых пятнах. Пальто – нараспашку, рубашка вылезла из брюк, ширинка, как всегда не застегнута. Он крутится возле старого буфета, силясь отворить набухшую от влаги дверцу. Шурик Ха, тем временем, взобрался на мусорную кучу и, водрузив ногу на край треснувшего унитаза, равнодушно оглядывает окрестности. На краю поля, в далекой снежной мгле поднимаются из пустоты тоскливые бетонные скелеты недостроенных многоэтажек.

– Жизнь невозможно повернуть назад, – напевает Старик своим скрипучим голосом. – И время не на миг не остановишь…