Текст книги "Что-то очень важное (СИ)"

Автор книги: fantom.of.myself

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

>P.S. мальчики достигли возраста согласия, не достигли совершеннолетия.

========== Повсюду несуразная печаль существ, которые продираются сквозь жизнь (с) ==========

***

Если бы не Борис, я бы никогда в жизни не попробовал наркотики. Если бы не Борис, я бы никогда не проблевался от алкогольного опьянения. Никогда не купался бы невменяемым в чужом бассейне ночью нагишом. Никогда бы не узнал, как сказать по-русски «Завали варежку, мудило ебаное, или я тебя прирежу». Никогда не своровал бы в магазине.

И никогда не поцеловался бы под звёздным холодным небом, плавно, умиротворённо раскачиваясь на качелях. В ожидании, когда же подействует кислота. Когда же торкнет, и станет так прекрасно, как мечтательно рассказывает об этом Павликовский. Будто бы о любимой девушке, от которой ноги трусятся, а в штанах колом стоит.

– Но самое классное знаешь что?

С энтузиазмом щебечет Борис и клонится ближе. Хотя куда уж ближе – сейчас и так носами столкнёмся.

– Я могу набрать этого столько, сколько захочу. Хоть набить полные карманы, никто и не спохватится.

Он хочет начать толкать порошок. Говорит, что деньги от этого сами в руки будут плыть. А я смотрю на него слегка расфокусированным взглядом и отмечаю внутренне – его губы неестественно бледные. Сливаются с кожей, делая из-за этого лицо плоским, совсем невыразительным. Как полотно, в которое забыли добавить красок.

А глаза, наоборот, горят ярче звёзд. Хотя, это, наверное, из-за наркотиков. Светятся в темноте диким, необузданным пламенем. Затмевая все недостатки. Перекрывая весь бред, который рвётся из подросткового мозга.

Ну, конечно. Борис – наркодилер. Держите меня, не то от абсурда происходящего упаду лобешником в пыль.

– И нам никогда больше не придётся думать о деньгах. Нам с тобой.

Мне немножко смешно с его радужных представлений о том, как работает эта система. Но слишком сильно разрушать его спасительную иллюзию тоже не хочется. Пусть помечтает. Всё равно осуществить не получится.

Я перевожу взгляд с глаз на губы – молочные, почти прозрачные – и голова сама тянется к его лицу. Прихватываю зубами нижнюю и мягко, играючи, кусаю, взволнованно выдыхая ему в рот. Кажется, началось. В голове как лампочку зажгли, и всё стало таким ярким, таким цветным. Прикусываю его губу снова и слышу сдавленный смешок. Отодвигаюсь и сталкиваюсь со смешинками в его глазах.

– Кого ты пытаешься сожрать?

Бориса накрывает, и он разражается звонким, мальчишеским смехом. Проводит по искусанной губе языком и забывает, что втирал мне несколько минут назад. А мне только это и надо.

Про его наполеоновские планы уже слушать тошно.

Фыркаю и, ни слова не отвечая, снова притягиваю за взлохмаченную гриву к себе. Он уже добровольно приоткрывает рот и впускает мой язык, сам обвивает его своим, и так быстро им двигает, что мне становится щекотно.

– Хватит прикалываться, ублюдок, – серьёзно предупреждаю его и снова целую, уже медленнее вожу языком по зубам, по нёбу, передавая совсем другой настрой.

Борис тут же успокаивается и подхватывает мой темп. Лезет руками мне под футболку, задирая её почти до груди. Под наркотиками целоваться круто. Я сам себе кажусь таким страстным, таким сексуальным, что любой стыд или неловкость отметается, как что-то иноземное.

И (странно, да?) только под наркотиками я и могу себе позволить такое. Уверенно положить небольшие (девчачьи, как называет их Борис) ладошки на его пах и гладить, елозить сквозь жёсткую ткань джинс. Выбивать хриплые, до ужаса проникновенные постанывания и чувствовать, как горит моё лицо от того, что мы делаем.

Теперь-то тебе не до смеха, козлина русская. Так и хочется съязвить, особенно когда Борис прижимает меня к себе так властно, впиваясь пальцами в острые торчащие позвонки на спине.

Хочется взглянуть на него. Мельком, тайно, как воришка. Хотя, забавно. Мы и есть воры. По сравнению с тем, что мы воровали, украсть этот сиюминутный порыв не кажется преступлением.

Приоткрываю глаза, не прекращая глубоко целовать его в губы, и натыкаюсь на стаю пушистых подрагивающих ресниц. Он же целует с закрытыми глазами, полностью растворяясь в процессе, будто даже меня здесь не существует, будто находится в своём собственном блаженном мирке, от кайфа едва соображая.

Тут его губы чуть изгибаются, и пальцами, юрко, неожиданно он клацает меня по рёбрам, засекая, как я подсматриваю.

– Сука такая! – смеясь, я отрываюсь и перевожу дыхание. Щекотку на дух не переношу, и он знает об этом.

Лыбится, как полоумный, и поправляет мою футболку, которую сам же чуть не задрал до подбородка.

– Ну, охуенно же, правда?

Имея в виду кислоту, риторически выдыхает Борис. Охуенно – это мягко сказано.

***

– А почему «щенуля»?

Как-то спрашивает меня Павликовский. Сдуру я брякнул ему про эту мамину привычку и даже чуточку жалею. Это слишком личное, что ли. Над этим не хочется потешаться.

– Удивительно, что ты вообще запомнил. Мы были пиздец, как угашены, когда я ляпнул это.

Спросонья пытаюсь сварганить что-то более-менее съестное, но получается всё равно пригоревшая подошва. Ничего, съедим.

Борис подпирает ладонями подбородок и наблюдает за моими херовыми попытками кулинарить.

– Это прикольно. Очень мило, – будто не слыша моей фразы, продолжает: – Так почему?

Поворачиваюсь к нему всем корпусом и смотрю взглядом а-ля «если это стёб, то охуеть несмешной».

– А сам не догадаешься?

Я всегда лип к ней, как дитё малое, даже когда уже вырос. Разве что хвостом не вилял, когда она возвращалась домой. Слепая, щенячья преданность и не дала мне по-настоящему, по-нормальному понять и полюбить отца. Мама всегда была на первом месте. Затмевала собой всех.

– Из-за твоего щенячьего заискивающего взгляда, которому можно всё простить?

Пиздануться, а он у меня такой?

– Просто я прилипчивый. Тебе ли не знать.

Помпезно ставлю перед ним сковороду, будто изысканнейшее блюдо мира презентую. Даже шутливо кланяюсь, желая этим жестом приятной трапезы.

– Ты-то? – Он даже не замечает, какую бурду я ему приготовил. Хватает вилку и с аппетитом запихивает кусок сгоревшей яичницы в рот. – Боюсь теперь представить, кто я-то тогда получаюсь.

***

Уже и не помню, когда Борис не ночевал у меня.

Отцу и Ксандре было по большому счёту на это наплевать, что облегчало мою жизнь. Вряд ли я бы смог достойно объяснить, какого лешего он тусуется у меня двадцать четыре на семь.

Для них Борис стойко ассоциировался с моим едва ли не братом. Там, где я – там он. Где он – там я.

Как-то, когда мы пропустили наш автобус домой и несколько часов куковали на остановке, внезапно он сказал:

– Я нашёл тебя, а ты нашёл меня. И это пиздец, как удивительно.

Мне не удалось развить эту тему, как и спросить, почему вообще это пришло ему в голову, потому что подкатился новый автобус. И мы бегом запрыгнули в него, чтобы ещё несколько часов не прождать зря.

Если отец и Ксандра расценивают Бориса, как моего приятеля-брата, то они заблуждаются. Всё запутаннее. И одновременно до пизды просто.

Бывало, в тишине мы могли провести несколько часов, развалившись в кровати, целуясь, лениво оставлять метки на коже друг друга. Как дикие животные, впервые вырвавшись на свободу из клетки, исследуя, познавая. Целовались без всякой претензии, просто потому что интересно. Потому что приятно. Потому что нужно.

Но спустя время этого стало недостаточно.

Наркотики, алкоголь и наши тела, разгорячённые, молодые и жаждущие. Меня такая компания вполне устраивала.

И мы напивались, и трахались, и напивались, и трахались. Иногда накуривались до такого состояния, что на утро я вообще не помнил, как оказался в постели, среди мятых серых простыней, от которых разило Борисом. Его терпким, пряным ароматом, от которого у меня кружилась голова.

Не помнил, в какой момент его худощавая, неестественно бледная рука мирно, как так и надо, легла на мою голую грудь, и когда я вздрагивал, спьяну не до конца понимая, где я, он несильно царапал своими искусанными, выкрашенными в чёрный, ногтями по коже. Приводил меня в чувство.

Это я, Поттер. Расслабься уже и дрыхни дальше.

Нагим, в чём мать родила, абсолютно спокойно прижимался ко мне, успокаивая, и я действительно успокаивался. Он один мог провернуть такое. Прогнать эти кошмары. И я жался к нему, как брошенная собачонка, которую безжалостно турнули, когда она всё ещё любит. Всё ещё предана. И всё ещё не понимает, как и за что оказалась на улице.

Борис подтягивает меня к себе ближе, и я неудобно тычусь носом ему в острое плечо.

Нам и правда нужно пожрать что-то нормальное. Не конфеты и не пиво. Заполнить желудок взрослой едой. Иначе рано или поздно (в его случае рано), его просто снесёт на ветру, как травинку, пробивающуюся сквозь асфальт. Бесполезно и безнадёжно.

Сегодня мы не трахались. Просто скинули одежду друг с друга, быстро, сгорая в нетерпении окунуться в тепло родного тела и отрубиться, в ы к л ю ч и т ь с я от всей этой хуйни. Хуйни, под названием реальность.

Без бухла и наркотиков какой же невыносимой была эта жизнь.

Борис что-то пьяно бормочет, скорее всего опять пиздит на своём русско-украинском, который я понимаю отчасти (только маты), и мне ничего не остается, как притихнуть. Будить и тревожить его не хочется, так как он может подумать, что я прошу о близости. А сейчас мне хватает и этого. Доверительно расслабленного, тёплого и родного Бориса, которого я не променяю ни на одного прилежного, “подающего только хороший пример” друга.

Мне до боли в груди не хочется отклоняться от него. Может хоть так перед глазами перестанет мелькать калейдоскопом тот день. Тот выставочный зал. Мама.

***

– Да ты, блять, заебал со своей Котку! – в сердцах выкрикиваю ему в лицо.

Мне понадобилось три косяка, пару приличных глотков водки и упоминание об этой суке надоедливой.

Борис затыкается и смотрит ошарашенно.

– Что за хуйня?

Приподнимается на кровати и тушит недокуренную сигарету.

Я отхожу к окну в своей комнате и пытаюсь взять себя в руки. Правда, пытаюсь. Но ревность животная, разъедающая грудину, заполняет слишком сильно.

Хоть бы с кровати моей встал и оделся, а потом уже трындел о своей тёлочке.

– Её слишком много.

Уже тише, но всё ещё надломлено пытаюсь оправдать свой порыв. Грёбанные руки трясутся, как при ломке, и ударить обо что-то хочется. Или кого-то.

Борис встаёт с кровати, не удосуживаясь набросить на себя футболку. Подлетает ко мне за секунду и порывисто целует в рот.

Мои же губы крепко сжаты в немом упрямом укоре. Пусть её вонючие губы целует. Меня пусть приходит только трахать.

– А это за что?

Отлипает и отходит на небольшое безопасное расстояние. Я редко злюсь. Но когда злюсь, он знает, что пиздец будет всем.

– Успокоить тебя. Легче стало?

Прислушиваюсь к своему сердцу. Оно пулей рвётся из груди, а внутри печёт, будто вместо лёгких печка.

– Не особо.

Но из-за этой нелепой, почти детской попытки привести всё в порядок, губы сами растягиваются в улыбке.

– Что опять?

Борис смотрит на моё резко меняющее настроение и совершенно не понимает, как расценивать улыбку. Только что ведь едва пена изо рта от злости не шла.

– Ничего. Просто если бы все проблемы можно было решить так. Заткнуть поцелуем.

Отхожу от него и снова плюхаюсь в кровать, разворачиваясь к стенке.

Через пару минут нерешительных шорохов за спиной, чувствую, как Борис возвращается на своё место. Ложится рядом и кладёт горячую широкую ладонь на мой живот, притягивая близко. Наплевав на моё возмущённое бормотание.

***

Наверное, раз и навсегда всё изменилось в одну из множества совместных ночей.

Тогда, когда первый раз я лишь притворился, что пьяный. Но на деле меня лишь немного покачивало и кружило, когда вертел головой. Мне хотелось запомнить. Каждую мелочь, каждый горячий вздох. Трезвым взглянуть на эту сторону Бориса, которую он никому больше и под дулом пистолета не раскрыл бы.

Без пелены алкогольного безумия рассмотреть моего друга. Человека, который пытается заменить мне сразу всех. И, конечно же, понимает, что это просто-напросто невозможно. Всего лишь на время заглушить вечную боль и отвлечь от желания проглотить таблеток больше, чем нужно. Так, чтобы стало совсем хорошо. Не больно. Спокойно. Навсегда.

Борис, когда возбуждённый, становится совершенно неконтролируемым. То, что в порыве детской бесшабашности он может заехать по лицу, я уже знал. Уже прилетало и не раз.

Но мне никогда не приходило особо в голову, откуда на утро у меня появлялись алые, кроваво-фиолетовые засосы по всему телу. Я даже не обращал на это внимания, слишком мучаясь от похмела. Будто они всегда были на моём теле, и я родился с ними.

Но теперь я понял незашоренным умом, как и откуда они появляются.

– Блять, ты просто сумасшедший нахуй.

Шепчу, глядя в потолок, когда Борис в очередной раз обводит языком чувствительные соски и прикусывает их. Так сильно, что я не могу удержаться, чтобы не вскрикнуть.

Но он ничего не слышит. Он, в отличие от меня, по-честному в говно.

Это долбанная его привычка кусаться во время секса всегда была при нём, просто я раньше не замечал. Раньше меня уносило в далёкие-далёкие дали, под действием наркотиков мне было безразлично, что конкретно делают с моим телом. Мозг покинул здание. Один сплошной туман.

Поэтому, когда Борис обжигает горячим дыханием ухо, мокро (как собака ей-богу), вылизывает мне мочку, его слова не сразу доходят до меня. То, что вырывается из него, ведь он думает, что я всё равно ничего не запомню. То, что бродит в его глубокой, тёмной душе и всё никак не найдёт выхода.

– Мой хороший. Хороший, любимый мальчик.

Это слово режет на части. “Хороший”. Кому как не Борису знать, какой я на самом деле. И что творю. Назвать меня хорошим – всё равно, что нарекать дьявола миротворцем.

Даже любимый не так удивляет. Это ведь и так ясно, как день, что мы любим друг друга. В самом ненормальном, шизанутом смысле, какой только можно выдумать.

Так вот что он обо мне думает? Хороший?

– Перевернись на живот.

Уже погромче просит, и я вылетаю из своих мыслей.

– Давай так.

Борис несколько испуганно переводит на меня обдолбанные глаза, и всего на секундочку мне кажется, что и он прибрехивает. Что и он притворяется сейчас.

Но спустя всего ещё секунду мне безразлично, пусто кивают, будто согласились на пользовательское соглашение, даже не читая его.

– Блядский боже, не сжимай ты так, – хрипит Борис, – расслабься, дубина.

Даже двигаться боится, ведь я весь как струна натянутая. Но когда он заполняет меня, обхватывает влажными, ловкими пальцами за бедра, пальцами которые не раз нас спасали, увёртливо воруя еду, меня слишком переполняет это всё. Так всегда было? Каждую ночь, что мы вместе? Как я мог не замечать этого? Как мог растворяться в дурмане наркоты, наслаждаться приходом, когда рядом был он. Обволакивал меня своей любовью, как мягким тёплым пледом, из-под которого не хотелось вылезать морозным утром.

– Тео… Тео. Тео.

Моё имя рассыпается у него во рту, переливается разными оттенками глубокого голоса, и от этого скручивает внутренности в жгут.

Тео. Не Поттер.

Только здесь, в постели, разделённой на двоих, когда наше сознание слишком замутнённое, чтобы адекватно оценивать этот гнилостный мир. Моё настоящее имя. С такой хрупкой нежностью. Трепетом, обрушиваясь на меня кристальным осознанием. Я люблю его. Боже, так сильно, что даже имя бога, в которого не особо верю, готов повторять без передышки.

– Двигайся, иначе выхватишь у меня.

Я подмахиваю ему бёдрами, не в силах терпеть его жестокую нежность, и прошу вколачиваться не жалея.

Но он как назло решил меня вывести из себя.

– Та будет больно, погодь немного.

Нервно хихикаю и переворачиваю его на спину, всё ещё не разрывая контакта.

– Какой ты идиот, блин. Угашенный беспросветный мудозвон.

Говорю таким голосом, словно в любви признаюсь, и сам насаживаюсь на него, до упора принимая в себя. Это не похоже ни на одну кислоту, ни на одно экстази, которое мы, дурные потерянные подростки, разделили на двоих. Ощущение, будто меня выкинуло в открытый космос без всякого снаряжения. И я боюсь сделать вдох, ведь здесь нет, сука, кислорода.

Лапаю Борисову гладкую, без единого намека на мускулатуру грудь, давлю пальцами, будто внутрь пытаюсь пробраться, залезть в самое сердце, прикоснуться к этой странной загадочной русской душе. Гибко, совсем как девчонка, я прогибаюсь в пояснице, чтобы получить максимум наслаждения, упираюсь скользкими стопами в простыню и отталкиваюсь, приподнимаюсь вверх-вниз, заставляя врываться его член глубоко внутрь.

Борис стонет так громко, так протяжно, и уже даже не пытается соединить эти звуки в моё имя. Даже в темноте мне не нужно доказательство, что он почти на пике блаженства. Он внутри моего тела, но, всё кажется, что я оттрахиваю его так, что он сидеть не сможет. Но мне слишком невъебически хорошо, что смеяться хочется. Улыбаться, как псих, и обнимать всех вокруг. Ко всем относиться с добротой. Всех простить.

И поцеловать Бориса так, чтобы заглотнуть эти похабные, протяжные стоны, от которых в ушах звенит.

– Иди сюда.

За несколько секунд до оргазма, я останавливаюсь и слышу разочарованный рык – он почти кончил, а тут такой облом.

Притаскиваю его за спутанные кудри наверх, к своему лицу, и накрываю в страстном, сбивающем поцелуе. Вылизываю его язык, ощущая слабый привкус вишнёвой колы, язык, который пиздит так много и так непонятно, извергает ругательства, причудливые русские маты и горланит, когда нажрётся, как дикарь.

Борис стонет особенно вязко в мои губы и кончает, изливаясь внутрь.

Я всё ещё на пределе и держу его, выцеловываю сочные мягкие губы и вообще не хочу думать о том, что будет завтра. Что вообще нужно разбираться со всем этим чувством на трезвую.

Совершаю последний толчок, не разлепляю наши рты и улетаю, наверное, минимум в другую галактику.

Это не экстази. Это что-то гораздо более разрушительное.