Текст книги "Рекрут Великой армии"

Автор книги: Эркман-Шатриан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава ХIX. Живой среди мертвых

Я проснулся ночью среди гробовой тишины. Тучи плыли по небу. Луна выглядывала из-за облаков, освещая покинутую деревню, опрокинутые пушки, горы трупов; раньше она точно так же освещала бегущую воду, растущую траву и падающие осенние листья.

У меня не было сил двигаться. Я очень страдал. Я мог шевелить лишь правой рукой. Мне, однако, удалось опереться на локоть, и я увидел, что вся улица завалена горой трупов. Под лунным светом мертвецы были бледны, как снег. У одних рот и глаза были широко раскрыты. Другие лежали лицом вниз, с ранцем и патронташем на спине, вцепившись руками в ружье. Я с испугом посмотрел на это зрелище. У меня зуб на зуб не попадал.

Я хотел позвать на помощь, но мой голос прозвучал, как крик плачущего ребенка. Меня охватило отчаяние. Однако мой слабый стон пробудил тишину и тут и там встретил отзвук – тут и там раздались такие же вопли. Все раненые подумали, что к ним идут на помощь, и все, кто только был в силах, начали кричать и звать к себе. Несколько мгновений крики не стихали. Затем все опять смолкло. Я слышал только храпение лошади, находившейся около меня. Она хотела встать; я видел, как она подняла голову, но затем снова упала.

От усилия, которое я сделал, моя рана опять раскрылась. Я почувствовал, как кровь бежит по моей руке. Я закрыл глаза, думая, что умираю.

И тогда, словно сон, передо мной прошли воспоминания всего давно пережитого. Я вспомнил свою деревню; мою милую маму, которая качала меня на руках и убаюкивала песней, мою маленькую комнатку, старую кровать, нашу собаку, которая играла со мной и валила меня на землю, отца, который приходил вечером веселый, с топором на плече, брал меня на руки и целовал.

Слезы бежали по щекам, грудь дрожала. Я рыдал долго.

Потом мне вспомнилась Катрин, тетя Гредель, добряк дядюшка Гульден. Это было ужасно! Передо мной точно разыгрывался спектакль. Я видел, как удивились и испугались они, узнав о большом сражении. Тетя Гредель каждый день бегала на почту, а Катрин молилась дома. Дядюшка Гульден, сидя один в своей комнате, читал, что третий корпус пострадал более других. Старик проводил рукой по лбу и очень поздно принимался за работу.

Душой я был с ними. Я был с тетей Гредель, когда она ходила на почту, с Катрин, которая тосковала дома.

Я видел, как однажды утром почтальон Редиг, в своей синей блузе и с кожаной сумкой, приходит к дому тети Гредель. Вот он открыл дверь в зал и протянул тете большой пакет. Катрин стоит позади тети, бледная, как смерть. Пришло официальное сообщение о моей смерти. Я слышу раздирающее душу рыдание Катрин, упавшей на пол. Тетя Гредель, с растрепанными седыми волосами, кричит, что на свете нет справедливости, что честным людям лучше вовсе не рождаться, потому что Бог покинул их! Дядюшка Гульден приходит утешать тетю и Катрин, но, войдя в комнату, сам начинает рыдать. Все плачут в невыразимом отчаянии и кричат:

– Бедный Жозеф! Бедный Жозеф!

Эти картины разрывали мое сердце.

Мне пришла мысль, что тридцать-сорок тысяч семей во Франции, России и Австрии получат ту же самую печальную новость. Эта новость будет еще более ужасной, потому что у большинства валяющихся сейчас на поле битвы живы отец и мать… Мне казалось, я слышу этот горестный вопль человеческого рода!

К утру прошел дождь. В затихшей деревне стали слышаться кое-какие звуки. Животные, напуганные битвой, стали выходить на свет божий. На соседнем дворе блеяла овца. Прибежала собака и, поджав хвост, стала обнюхивать трупы. Лошадь, завидев ее, начала как-то странно храпеть – может быть, она приняла ее за волка. Собака убежала.

Я помню все эти мелочи, потому что перед смертью начинаешь замечать все. Особенно запомнилась мне та минута, когда я вдруг услышал вдали голоса. Если проживу сто лет, я и то не забуду этого мгновения. Боже, как я старался приподняться, как прислушивался, как кричал: «помогите!..»

Тогда было еще довольно темно. Вдали через поля двигался какой-то огонек. Он шел то туда, то сюда; вокруг виднелись чьи-то темные тени. Очевидно, не я один видел этот огонь: со всех концов поля послышались слабые стоны и жалобные призывы о помощи. Казалось, это малые дети зовут свою маму.

Мне так хотелось жить, что я следил за этим огоньком, точно утопающий за берегом. Я цеплялся, чтобы приподняться, мое сердце трепетало надеждой. Я хотел кричать, но с губ не срывалось ни звука. Шелест дождя по крышам и деревьям покрыл все. Но я все-таки повторял:

– Они услыхали!.. Они идут сюда!..

Мне казалось, что фонарь движется по тропинке через сад и огонь его становится все ярче. Но потом он медленно опустился и исчез из виду.

Я потерял сознание.

Глава ХX. Спасен!

Я очнулся в каком-то большом сарае. Кто-то поил меня вином с водой, и это питье казалось удивительно вкусным. Когда я открыл глаза, то увидел старого солдата с седыми усами, который поддерживал мою голову и держал чашку у моих губ.

– Ну, что? Теперь лучше? – спросил он меня благодушно.

Я не мог не улыбнуться ему в ответ. Я еще жив! Мое левое плечо и грудь были крепко забинтованы.

Там все горело. Но я не обращал на это внимания. Я был жив!

Сперва я стал глядеть на громадные балки, скрещивавшиеся наверху, и на щели крыши, куда пробивался свет. Потом я повернул голову. Кругом на матрацах и просто на соломе лежали бесконечные ряды раненых. Посередине около большого кухонного стола доктор с двумя помощниками, засучив рукава, отрезал кому-то ногу. Раненый кричал. Сзади виднелась целая куча отрезанных ног и рук.

Пять или шесть солдат обходили и поили раненых.

Никогда в жизни я не видел таких ужасов.

Недалеко от меня сидел старый капрал с забинтованной ногой и, подмигивая, говорил своему соседу, у которого была ампутирована рука:

– Поглядите-ка на эту кучу – держу пари, что ты не узнаешь в ней свою руку.

Молодой солдат, весь бледный, поглядел на ужасную кучу отрезанных кусков человеческой плоти и потерял сознание.

Капрал засмеялся:

– Он таки узнал ее! Вон она лежит на самом низу…

Вместе с ним никто не засмеялся.

Каждую минуту раненые прошли пить. Когда один произносил слово «пить», все начинали повторять его. Старый солдат, очевидно, подружился со мной, потому что, проходя мимо, всякий раз поил меня.

Я пролежал в этом сарае не больше часа. Дюжина повозок подъехала к сараю. Местные крестьяне в бархатных куртках и широкополых шляпах держали лошадей под уздцы.

Скоро раненых стали выносить и укладывать на телеги. Когда одна наполнялась, то уезжала вперед и к воротам подъезжала другая. Я попал в третью повозку. Я сидел на соломе в первом ряду около молодого безрукого солдата. Сзади был другой – безногий, у третьего была забинтована голова, у четвертого перебита челюсть, и т. д.

Нам было очень холодно. Несмотря на солнце, мы укрывались шинелями до кончика носа. Все молчали. У всех было много о чем подумать.

Временами мне становилось ужасно холодно, потом неожиданно жарко: у меня начиналась лихорадка.

Наконец нас всех рассадили по телегам, и мы отправились. По обеим сторонам ехали гусары. Они болтали о битве, курили, смеялись и не обращали на нас никакого внимания.

Проезжая через деревню, мы увидели все ужасы войны. Деревня обратилась в груду развалин. Крыши провалились, стены были повреждены, мебель изломана. Дети, женщины и старики печально входили в свои жилища и выходили обратно. Среди развалин виднелось небольшое зеркальце с прикрепленными над ним двумя ветками бука: здесь была раньше комнатка, в которой, очевидно, жила молодая девушка.

Кто мог сказать, что все имущество этих крестьян в один день будет уничтожено! И уничтожено не свирепым ветром и небесной стихией, а ужасной людской яростью.

Даже бедные животные, и те казались несчастными и покинутыми среди этих развалин: голуби искали свои голубятни, волы и козы – свои хлева; испуганные, бродили они по переулкам, жалобно мыча и блея. Куры сидели на деревьях, и всюду виднелись следы ядер.

Я видел громадные рвы, длиной с полмили. Все окрестные крестьяне поспешно копали их, чтобы поскорее похоронить трупы, уже начавшие разлагаться и угрожавшие заразой. Потом, с вершины холма, я снова увидел эти траншеи и с ужасом отвернулся. В них хоронили всех без разбора – пруссаков, французов и русских. Теперь уже не имело значения различие военных форм, которое, к выгоде правительства, разделяло этих людей раньше. Все были вместе… все обнимались… Трупы словно прощали друг другу обиды и проклинали тех, кто помешал им быть братьями при жизни!

Но печальнее этой картины был длинный транспорт с несчастными ранеными. О них упоминалось в официальных донесениях лишь для того, чтобы уменьшить их число. Они погибали в госпиталях, как мухи. Они умирали вдали от своих близких и до них доносились пальба из пушек и пение в церквах, где радовались тому, что убито несколько тысяч человек.

Глава XХI. Лазарет

Мы прибыли в Лютцен. Город был до такой степени переполнен ранеными, что мы получили приказ ехать до Лейпцига. По улицам вдоль стен домов лежали на соломе полумертвые солдаты.

Затем мы двинулись дальше. Я уже больше ничего не видел и не слышал. Голова у меня кружилась, в ушах звенело. Деревья я принимал за людей. Меня мучила смертельная жажда.

Я немного очнулся, когда двое людей подняли и понесли меня через темную площадь. Небо было усеяно звездами. Фасад соседнего громадного здания блестел огнями. Это был госпиталь в Лейпциге.

Меня внесли по лестнице в большую залу, где тремя длинными рядами тянулись койки. Меня положили на одну из них.

Вы не можете себе представить сколько здесь слышалось стонов, проклятий, жалоб! Все раненые были в горячке. Окна были раскрыты. Маленькие фонари мигали на ветру.

Когда меня стали раздевать, я впервые почувствовал такую ужасную боль в плече, что не мог сдержать крика. Сейчас же подошел доктор и упрекнул служителей за их неловкость. Вот все, что я помню из той ночи. Я был, как безумный, призывал на помощь Катрин, дядюшку Гульдена, тетю Гредель. Это рассказал мне потом мой сосед, старый артиллерист, которому я своими криками мешал спать.

Только наутро следующего дня я впервые как следует осмотрел палату. Тогда же я узнал, что у меня сломана кость.

Когда я проснулся, рядом стояло с полдюжины докторов. Один из них, высокий брюнет, которого называли «господин барон», начал снимать бинты. Помощник держал таз с теплой водой. Старший доктор исследовал мою рану. Все нагнулись, слушая, что он скажет. Он говорил несколько минут, но из всех его слов я понял только одно – пуля прошла снизу вверх и сломала кость. Я понял, что доктор знает свое дело: пруссаки действительно стреляли в нас снизу.

Доктор сам обмыл рану и забинтовал ее так, что я больше не мог двигать рукой.

После перевязки я почувствовал себя гораздо лучше. Через десять минут служитель, не тревожа раны, ловко надел на меня чистую рубашку. Доктор остановился у соседней койки и сказал:

– Эге! Ты опять здесь, старина!

– Да, господин барон, это я, – отвечал артиллерист, очень польщенный, что его узнали. – Первый раз при Аустерлице ранен был картечью, потом при Иене и Смоленске – оба раза удар пикой.

– Так, так, – отвечал доктор. – И что же с нами теперь?

– Получил три сабельных удара в левую руку, защищая пушку от прусских гycap.

Доктор подошел, развязал бинт и спросил артиллериста:

– У тебя есть крест?

– Нет, господин барон.

– Твое имя?

– Кристиан Циммер, вахмистр второй артиллерийской конной бригады.

– Хорошо, хорошо.

Окончив перевязку, доктор пошел дальше. Старый артиллерист так и сиял.

Услышав его имя, я понял, что он эльзасец, и решил заговорить с ним на родном наречии. Это еще больше развеселило моего соседа.

Артиллерист был человеком высокого роста, широкоплечим, с большим носом, гладким лбом, со светло-рыжими усами. Очень славный парень. Он называл меня «Жозефель» и говорил мне:

– Жозефель, смотри не ешь лекарств, которые тебе дают. Если они плохо пахнут, они тебе ни к чему. Если бы нам давали каждый день по бутылочке вина, мы бы живо поправились.

Когда я выражал ему свои опасения перед лихорадкой, он сердился и, глядя на меня своими большими серыми глазами, говорил:

– Ты, кажется, с ума сошел, Жозефель! Разве такие молодцы, как мы с тобой, умирают в госпитале? Нет… нет… Об этом и думать нечего.

Каждое утро доктора, делая обход, находили семь-восемь трупов. Одни умирали от горячки, другие – от простуды. Всякий раз появлялись носилки, и служители выносили умерших.

Через три недели кость моя начала срастаться, раны затянулись. Я почти не испытывал боли. Циммер тоже поправлялся. По утрам нам давали вкусный бульон, а вечером – кусок мяса с полстаканом вина.

Нам разрешили гулять в большом саду, около госпиталя. Под деревьями здесь и там стояли скамьи. Мы, как важные господа, прогуливались по аллеям в серых халатах и колпаках.

Я рассказывал артиллеристу о Катрин, о нашей любви, наших мечтах о женитьбе и о многом другом. Он слушал меня, покуривая трубку.

Глава XXII. Письмо с родины

Как только я начал вставать, тотчас же написал письмо домой дядюшке Гульдену и сообщил, что легко ранен в руку и нахожусь в лейпцигском госпитале. Я просил его известить об этом Катрин и тетю Гредель.

После того как письмо было отправлено, я места себе не находил. Каждое утро ждал ответа. Мое сердце обливалось кровью, когда я видел, как по палате разносят письма, а мне ничего нет.

Но вот однажды среди других имен было названо и мое. Я протянул руку, и мне дали толстое письмо, покрытое бесчисленным количеством марок. Я узнал почерк дядюшки Гульдена и побледнел.

– Ну, что! В конце концов, письма получаются, а?! – смеясь, сказал Циммер.

Я ничего не ответил и, спрятав заветное послание в карман, побежал в сад, чтобы прочесть его там в одиночестве.

Разорвав конверт, я, прежде всего, увидел несколько цветочков яблони и чек на получение денег. Но больше всего меня растрогало письмо с почерком Катрин. Я держал его и от волнения не мог читать. Сердце усиленно билось.

Немного успокоившись, я начал медленно читать.

Это письмо словно вернуло меня к жизни. Я до сих пор храню его. Вот что писала мне Катрин 8 июня 1813 года:

«Мой милый Жозеф!

Пишу тебе, чтобы сказать, что я люблю тебя все больше и больше и никогда никого не буду любить, кроме тебя.

Я очень горевала, узнав, что ты ранен, находишься в госпитале, и я ничем не могу тебе помочь.

Мне это очень тяжело. После ухода новобранцев у нас не было ни минуты покоя. Мама сердилась на меня, говоря, что я сошла с ума, раз плачу день и ночь. Но она сама плакала одна перед камином целые вечера, и я сверху хорошо слышала ее плач. Она была очень зла на Пинакля, и тот перестал появляться на рынке, так как мама стала брать в свою корзинку молоток.

Мы особенно горевали, когда пришла весть о битве, в которой погибли тысячи и тысячи людей. Мы стали как мертвые. Мама бегала каждое утро на почту, а я была не в силах встать с постели. Но наконец пришло письмо от тебя. Теперь мне лучше. Я плачу и благословляю Господа, который спас твою жизнь.

Я вспоминаю, как мы были счастливы в те дни, когда ты каждое воскресенье приходил к нам и мы сидели рядом, не шевелясь и не думая ни о чем! Ах! Мы сами не знали тогда нашего счастья!

Одна радость у меня – знать, что твоя рана не опасна и что ты меня еще любишь… Ах, Жозеф! Я буду любить тебя вечно.

Дядя Гульден хочет написать тебе несколько слов. Целую тебя тысячи и тысячи раз.

У нас стоит хорошая погода. Большая яблоня вся в цвету. Я сорву и положу тебе цветов после того, как господин Гульден напишет тебе. Быть может, с Божьей помощью, мы еще поедим с тобой яблок в нашем саду. Поцелуй меня, как я тебя целую. Прощай, прощай, Жозеф!»

Читая эти строки, я заливался слезами. Когда пришел Циммер, я прочел ему письмо.

Он внимательно выслушал, покуривая трубку. Когда я кончил читать, он взял письмо, долго смотрел на него, думая о чем-то, и потом вернул мне обратно.

– Это славная девушка, Жозефель, она выйдет только за тебя.

– Ты веришь, что она сильно меня любит?

– Да, этой ты можешь верить.

Услышав эти слова, я хотел расцеловать Циммера и сказал ему:

– Я получил из дому чек на сто франков. Их надо забрать на почте. Теперь мы сможем купить хорошего белого вина.

– Отлично! Надо раздобыть разрешение, чтобы выбраться отсюда. Не люблю торчать в саду, когда под боком два трактира.

Когда мы поднимались по лестнице в госпиталь, нам встретился служитель, который спросил Циммера:

– Не вы ли канонир второй артиллерийской бригады, Кристиан Циммер?

– Да, я имею честь так называться.

– Ну, так вот тут есть кое-что для вас.

Он передал ему маленький сверток и большое письмо.

Циммер был поражен, так как никогда ни откуда не получал писем. Он раскрыл сверток, там находилась коробка, а в ней крест. Кристиан побледнел, схватился рукой за перила и вдруг громким голосом крикнул:

– Да здравствует император!

Затем мы отправились к старшему доктору, чтобы просить разрешения пойти в город. Доктор позволил нам это.

Мы, счастливые, сбежали вниз и вышли на улицу.

Глава XXIII. Друзья или враги?

Город с его старинными домами, большими магазинами, с оживленной торговлей поразил меня. Я еще ни разу не видел ничего подобного. Но Циммер, уже бывший тут раньше, служил моим проводником.

– Вот церковь Святого Николая; это большое здание – университет; а вот городская ратуша.

Он все помнил, поскольку бывал в Лейпциге еще в 1807 году, до битвы при Фридланде[9]9
  Наполеон разбил русские войска в битве при Фридланде 14 июня 1807 года. После этого в Тильзите был заключен мир.


[Закрыть], и не переставал повторять мне:

– Мы здесь, словно в Метце, Страсбурге или в любом другом городе во Франции. Люди здесь желают нам добра. После похода 1806 года[10]10
  Победа, одержанная Наполеоном при Иене 14 октября 1806 года, фактически сокрушила Пруссию и вывела ее из войны. В тот же день, в сражении при Ауэрштедте, маршал Даву отбросил пруссаков и французы вошли в Берлин.


[Закрыть] нам оказывали все любезности, какие только можно придумать. Горожане нас троих-четверых одновременно приглашали к себе обедать. В нашу честь устраивали даже балы, нас называли «героями Иены». Ты увидишь, как нас здесь любят. Всюду, куда бы мы ни зашли, нас встретят, как спасителей страны. Это мы даровали их избраннику титул короля саксонского, да еще отхватили ему добрый кусок Польши.

Вдруг артиллерист остановился перед одной низенькой дверью и воскликнул:

– Ба, да ведь это же пивная «Золотой Баран»! Главная дверь выходит на другую улицу, но мы можем войти и здесь. Пошли!

Я отправился за ним по какому-то извилистому коридору. Коридор привел нас к старинному двору, окруженному высокими строениями. Справа послышался звон кружек и крики; в воздухе пахло пивом.

– Вот как раз сюда приходили мы лет шесть назад с Ферре и Руссильоном. Как я хорошо помню то время! Бедняга Руссильон сложил свои кости под Смоленском, а Ферре остался без ноги после битвы при Ваграме[11]11
  В битве при Ваграме Наполеон одержал победу над войсками австрийцев 6 июля 1809 года и вошел в Вену. Вслед за тем был подписан мирный договор на очень тяжелых для Австрии условиях.


[Закрыть] и теперь живет у себя на родине.

С этими словами Циммер толкнул дверь, и мы вошли в большой зал, полный дыма. Я едва рассмотрел, что зал уставлен рядами столов, вокруг которых сидели люди. Большая часть их была в маленьких шапочках и коротких сюртуках. Это были студенты. Они приезжали в Лейпциг изучать право и медицину и в то же время кутили и веселились. Все это мне поведал Циммер.

Посреди зала, прямо на столе, стоял тощий человечек, с красным носом и длинной белокурой бородой. Он был в форме студента. Бородач читал вслух газету. В руках он держал большую трубку.

Все остальные студенты стояли кругом с кружками в руках. Когда мы вошли, они повторяли хором:

– За Родину! За Родину!

Они чокались с саксонскими солдатами, которые тоже находились тут.

Не успели мы сделать и четырех шагов, как все смолкло.

– Не стесняйтесь, товарищи! – крикнул Циммер. Продолжайте читать! Мы тоже непрочь узнать новости.

Но нашему предложению они не последовали. Длиннобородый слез со стола, сложил газету и спрятал ее в карман.

– Мы уже закончили, – сказал он.

– Закончили, закончили, – закивали остальные, переглядываясь друг с другом с каким-то особым выражением.

Саксонские солдаты вышли на двор и исчезли.

Хозяин принес нам две кружки мартовского пива. Циммер попытался вступить в разговор с соседями, но студенты, извиняясь, стали уходить один за другим. Я понял, что они ненавидят нас, хотя и не выражают этого открыто.

Во французской газете, которую принес нам хозяин вместе с пивом, сообщалось о заключенном перемирии и о конференции, которая обсуждала условия мира.

Это известие, разумеется, доставило мне удовольствие. Циммер прерывал мое чтение каждую минуту и на весь зал делал свои замечания:

– Перемирие! Разве мы нуждаемся в перемирии? Мы? Мы раздавили пруссаков и русских при Лютцене, Баутцене и Вурцене и теперь должны уничтожить их вконец! Все дело в характере нашего императора… он чересчур добр! Это его единственный недостаток. Если бы он не был так добр, мы были бы господами над всей Европой!

Циммер поглядывал направо и налево, ожидая встретить сочувствие, но все молчали, уткнув носы.

Наконец мы расплатились и вышли. На улице Циммер сказал мне:

– Не понимаю, что с ними сегодня сделалось. Мы в чем-то им помешали.

Я подумал, что эти студенты – члены того тайного союза Тугендбунд, о котором мне когда-то рассказывал пастор.

Плотно пообедав в соседнем трактире и выпив две бутылки белого вина, мы вернулись в госпиталь. Нам сказали, что теперь мы как выздоравливающие будем жить в казарме Розенталь. Это было что-то вроде лазарета для раненых под Лютценом, которые уже начинали поправляться. Здесь была заведена обычная казарменная жизнь, но появилось гораздо больше свободного времени.

За шесть недель, проведенных в этой казарме, мы с Циммером исходили все окрестности. За городом останавливались на каком-нибудь постоялом дворе. Нам не только не давали в долг, как во времена битвы при Иене, но еще и брали втридорога.

Мы часто ходили по берегу реки Эльстер или, сидя на мосту, любовались ею и даже не подозревали, что скоро нам придется переходить эту реку под неприятельским огнем после ужасного поражения, и целые полки исчезнут в волнах реки, которая нам тогда так нравилась!