Текст книги "Отчаяние Лисы"
Автор книги: Эльчин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Эльчин
Отчаяние Лисы
Эльчин
ОТЧАЯНИЕ ЛИСЫ
Перевод на русский – И. Крупника
1. ТОСКА ПО СНЕЖНОЙ ПРОГУЛКЕ
Говорят, лиса попадает в капкан потому, что слишком много знает. Но эта Лиса знала еще больше и все равно никак, ну никак не попадалась в капкан! Хитрая была, изворотливая, чертовски ловкая...
А лес был роскошный, живописный, на склоне горы. И дуб здесь рос, и граб, и груша, и орех-фундук. Водились в лесу косули и олени, аисты строили гнезда, растили в них птенцов.
Одна молодая и красивая Аистиха свила себе уютное гнездо в ветвях старого дуба, и трое хорошеньких аистят только-только вылупились из яиц. По утрам Аистиха улетала искать корм для своих детей, а возвращаясь, кормила птенцов и даже не предполагала, что эта жестокая Лиса уже приметила ее трех хорошеньких деток.
И вот однажды утром, когда Аистиха улетела опять, Лиса раздобыла огромную пилу и приволокла ее к дубу. Облизнувшись, она посмотрела вверх, на щебечущих в гнезде беспокойных аистят, и, отложив пилу, уселась под деревом поджидать Аистиху-маму.
Много ли прошло времени, мало ли, но вот Аистиха, отыскав корм, полетела назад, села в гнездо и хотела уже начать кормить своих птенцов, как вдруг увидела, что под дубом стоит Лиса и, подняв пилу, собирается пилить толстый ствол. У Аистихи сердце ушло в пятки, она вытянула вниз шею и спросила:
– Лисонька, что это ты такое делаешь?..
На что бесстыжая Лиса ответила:
– Дерево пилю.
Бедняжка Аистиха в ужасе захлопала крыльями и вылетела из гнезда.
– Зачем?! – закричала она. – Ну зачем, Лисонька?!
Жестокая Лиса, прищурясь, поглядела на нее.
– А тебе-то что? Этот лес мне от дедушки достался. Спилю дерево, отнесу его на базар, продам и куплю себе курицу.
Бедняжка Аистиха, ну откуда ж ей знать, что для того, чтобы спилить старый дуб, у Лисы сил не хватит?!. Аистиха горько заплакала и начала умолять:
– Пощади нас, Лисонька! Если ты спилишь дерево, что мы будем делать? Гнездо мое разрушится, Лисонька!
Лиса, сощурясь, опять посмотрела вверх, на Аистиху, и предложила:
– А ты отдай мне одного птенца, и я не спилю дерево. А не то спилю.
– Ну чтоб ты сгорела, Лиса! – Эти слова вырвались, правда, не у мамы Аистихи, а у Самаи (причем совершенно искренне).
...Новую пьесу о бессовестной Лисе и несчастной Аистихе ставил Бакинский детский театр, и Самая в этом спектакле, к сожалению, должна была играть роль Лисы.
Поэтому теперь, глубокой ночью, сидя на диване, поджав ноги и ежась от холода, она учила неприятную, попросту отвратительную роль.
Зима в этом году была ранняя и холодная, не успели еще ивы сбросить листья, как пошел снег, и то ли еще будет... А в комнатах – холод, батареи греются плохо. Самая высказала вслух все, что она думает об истопнике Мамедали, и снова принялась перечитывать роль.
Сколько ни лила слез Аистиха, сколько ни молила о пощаде, жестокая Лиса не отказывалась от своего гнусного намерения, и все тут.
Перед безнадежным горем, как говорят, и чародей бессилен – у Аистихи не было иного выхода: закрыв глаза, умирая от горя, она схватила клювом одного из птенцов и кинула его Лисе. Аистиха уже не соображала, что делает...
А Лиса стиснула птенчика зубами и, вертя пушистым хвостом, удалилась, и еще долго-долго слышался вдалеке жалобный писк несчастного аистенка.
– Джан-джан!..1 – это опять сказала Самая и, невольно вскочив с дивана, прошла в другую комнату, к мирно посапывающей во сне Фатьме, как будто надо было удостовериться, что Фатьме не грозит никакая Лиса, а удостоверившись, она вернулась к дивану, но учить роль уже совсем расхотелось.
Самая положила руку на все еще не нагревшуюся как следует батарею и опять произнесла, но мысленно, несколько слов в адрес истопника Мамедали и подошла к окну.
На улице шел такой снег – ужас, ничего не было видно, кроме снега и редких освещенных окон. Самая смотрела на эти падающие хлопья снега, смотрела, и в сердце ее кольнуло, – она вспомнила одно желание, которое осталось в далеком прошлом, почти детское свое желание, которое так и не исполнилось никогда...
Это было очень давно, Фатьмы еще на свете не существовало, а она сама была такой же хорошенькой девочкой-подростком, как Фатьма. Она представляла себе тогда: снежная ночь, белые хлопья падают, и она идет с самым близким, самым дорогим на земле человеком, идет по бакинским ночным улицам, по ночному парку, идет по приморскому бульвару, и нет никого во всем мире, кроме них двоих: Самаи и этого, неведомого ей, будущего возлюбленного... А кругом падает снег, спит Баку, и только пять-шесть окон с разных концов светят им во тьме...
За окном действительно стало светлее – это прошел троллейбус, наверно, последний, в парк, и Самае представилось теперь, что она на вокзале, что она провожает кого-то, очень близкого ей, родного человека, провожает в командировку, далеко...
Без сомнения, в то время, когда Фатьмы еще не было на свете, а она, Самая, была такой же хорошенькой, маленькой девчушкой, как Фатьма, и смотрела из окон их старого дома на падающий снег, ее ждала – в будущем!.. – снежная прогулка, а на сцене ее ждали Дездемона, Луиза и Гюльтекин2... Она еще с тех лет выучила наизусть песенку Офелии, и эта песня тоже ждала ее на сцене... Ей, конечно, тогда не приходило в голову, что наступит время, и в такую вот зимнюю ночь она будет зубрить роль Лисы, изобретая тысячу уловок, чтобы заставить плакать Аистиху, – ведь в то время она еще не понимала, что не все могут быть Дездемонами, кому-то нужно играть и Лису, да и роль Лисы тоже требует бессонных ночей и требует, конечно, таланта. В то время она не знала, что Станиславский говорил: нет маленьких ролей, есть маленькие актеры...
Конечно, лучше, если бы на свете вообще не было ни Лисы, ни ее пилы, а были бы всюду только одни аисты и джейраны, цветы, деревья и травы. Подумав об этом, Самая усмехнулась, глядя из окна на падающий снег, потому что говорят ведь, что без шакалов леса не бывает.
К тому же, это бесспорно, одним из таких шакалов – и не при Фатьме об этом говорить – был ее, Самаи, бывший возлюбленный, то есть иначе – отец Фатьмы. Потому что сначала, один или два месяца, он был самый любимый, потом – три или четыре месяца – полулюбимый, а потом вообще превратился в шакала, так как был, оказывается, шакалом с незапамятных времен, со времен даже Навуходоносора или даже еще раньше!.. И как только это его шакальство открылось ей полностью, Самая взяла Фатьму и ушла.
Тогда Фатьме было два года, теперь Фатьме исполнилось уже пятнадцать, а ведь прежде Самае и в голову по приходило, что раньше Дездемоны, Луизы и Гюльтекин ее ожидает в будущем хорошенькая Фатьма, такая Фатьма, которая сделает ее самым счастливым человеком на свете, и рядом с этим счастьем померкнет, пожалуй, станет незначительной и тоска по снежной прогулке, и тоска по Дездемоне, Луизе и Гюльтекин...
Самая протянула руку к батарее – батарея уже была горячая, и в комнате вроде стало потеплее. А ведь если в такую зимнюю ночь в комнате становится тепло, то человек, пожалуй, перестает тосковать и ему больше не приходят в голову плохие мысли...
Самая прошла в спальню и осторожно поправила одеяло Фатьмы, сползающее на пол. Потом, раздевшись, быстро легла в постель, с головой закуталась в одеяло и подумала про себя: Аистиха вернулась в свое гнездо, и ребенок ее при ней. Потом ей вспомнилась Лиса, потом опять отец Фатьмы и тот день, когда она впервые разрешила шестилетней Фатьме погулять с отцом. Собственно, она даже сама организовала эту прогулку: ведь клк бы там ни было, каким бы он ни был, а он отец ребенка!.. В тот день Фатьма впервые в жизни, не считая тою времени, когда "гуляла" в коляске, вышла погулять с отцом, и первый ее вопрос, когда вернулась домой, был; – Мама, мой папа, правда, инженер? "Да уж куда там "инженер"! Бездельник, каких мало, днем с огнем такого будешь искать, не найдешь!" Все это, понятно, сказала Самая в душе, а вслух, совершенно естественно, подтвердила:
– Конечно. А что такое?
И Фатьма пояснила ей, очень серьезно:
– А сказали "дурак".
У Самаи глаза полезли на лоб.
– Что?!
И Фатьма начала ей рассказывать:
– Сказали – дурак... Он со мной разговаривал, а сам смотрел на какую-то чужую тетю. А потом как будто почесал голову, а сам обернулся и посмотрел вслед тете, а потом тетя повернулась и сказала: "Дурак!"
"Пепел на голову такому мужчине! С ребенком рядом и то не мог удержаться!.. Негодяй". Это тоже, естественно, Самая произнесла в душе, но все-таки очень ей стало стыдно перед Фатьмой, и именно поэтому она накричала на дочку:
– Больше никогда не смей говорить таких слов! Нельзя говорить такое об отце!
С тех пор много прошло времени, много раз выпадал снег, и много раз всходило солнце. Теперь Фатьма виделась с отцом раз или два в год, причем без всякой охоты. С одной стороны, это было хорошо, а с другой – конечно, плохо. Хорошо потому, что с таким паршивым человеком чем меньше будешь видеться, тем больше выиграешь. А плохо... Ну, почему так должно быть, почему у такой хорошенькой Фатьмы отец должен быть шакал?!. И почему в такую зимнюю ночь...
Ну, раз дело дошло до "почему", тогда все. Тогда уже надо думать, почему никогда, ни разу не была спета песенка Офелии, и снова переживать – молча! страдания Гюльтекин... И тогда надо задуматься над своей судьбой, а не только над судьбой Дездемоны. И снова не спать до утра, а только думать, думать и думать. До утра думать. А утром в театре репетиция "Лисы и аистят".
Самая в темноте посмотрела в ту сторону, где посапывала тихонько Фатьма, потом завернулась в одеяло еще плотнее, еще тесней и наконец зевнула, и подумала – а ведь Фатьма какая хитрая, с первого раза в шакале разглядела шакальство... И даже рассмеялась, потоп повернулась на другой бок.
Давно над собственным горем научилась смеяться Самая.
2. РАДОСТЬ СЕРЕБРИСТОГО ДНЯ
После непогоды бывали иногда у Самаи, не часто, но все-таки бывали, серебристые дни, как она их называла. И этот день был одним из таких, серебристых.
Самая шла домой из театра и с радостью в сердце от такого чудесного дня думала о своей Фатьме.
У Фатьмы была новая подруга, звали ее Гюнай, причем девчонки так подружились – водой не разольешь, каждый день вместе.
Прошлым летом Самае дали наконец новую квартиру, и Фатьма перешла в новую школу, училась теперь в восьмом классе в школе рядом. Гюнай была в том же классе, и дружба девчонок очень нравилась Самае. Прежде всего, конечно, потому, что Гюнай действительно воспитанная и умная девочка. Во-вторых, потому, что мать у Гюнай была доктором наук, да и отец ее был похож, что называется, на благородного человека... То есть Гюнай была девочкой из хорошей, как это говорится, семьи, тем более – с папой и с мамой. Фатьма уже далеко не ребенок, и теперь очень многое зависит от среды. Так получилось, что при живом отце (что за наказание!) Фатьма выросла без отца, но ведь она, Самая, все эти годы так старалась, чтобы девочка ну совершенно не чувствовала ни в чем никакой разницы между их маленькой семьей и хорошими семьями, где абсолютно все в порядке...
В общем, сейчас Самая делала все, что могла, – по праздникам звонила и поздравляла мать Гюнай, каждый раз передавала с Гюнай приветы домашним. Конечно, можно было ближе познакомиться с матерью Гюнай, но для этого не было времени, да и случай подходящий не подворачивался.
Самая шла с репетиции "Лисы и аистят", думала обо всем этом, шагая по скрипящему под ногами снегу, и улыбалась. Потому что вдруг представила себе, что рядом с ней идет хорошенькая пятнадцатилетняя девочка, но это не Фатьма, а она сама – пятнадцатилетняя и беззаботная Самая...
Просто вот таким серебристым был сегодняшний день.
Снег только что перестал сыпать, и солнце так ярко блестело на лежащем снегу – на крышах, на балконах, на деревьях, как будто в Баку действительно выпал серебряный снег.
Вот интересно – сколько бы ни было ветреных или дождливых, жарких, пыльных или просто обычных, самых обычных дней, ни один из них сам по себе в памяти у Самаи не остался. Горькие были события или хорошие – они, конечно, в памяти остались, а сами дни, когда случались события, нет. А вот такие серебристые дни в Баку никогда из памяти не исчезнут!
Самае казалось, что она помнит каждый такой день в своей жизни, и у каждого, пожалуй, был свой настрой. Однажды в такой вот серебристый день она, возвращаясь с репетиции, подумала: пусть, Дездемона, конечно, уже недосягаема, ее время уже прошло, но ведь Гертруда-то еще впереди, и леди Макбет еще впереди, и мамаша Кураж еще впереди!..
И вдруг ей так захотелось, чтобы и Фатьма всегда помнила эти серебристые дни, никогда, никогда их не забывала. И еще – чтобы больше было у Фатьмы таких дней, но чтобы не имели они привкуса ни тоски, ни сожаления, а были только очень радостными...
Конечно, Фатьма даже не подозревала о подобных мыслях у своей разумной матери, и когда пришла Самая домой, то увидела, что дочка ее стоит перед трюмо и ей совершенно безразлично, какой день за окном, потому что она обеспокоена красными маленькими прыщами, усеявшими все ее лицо: она давила их пальцами, раскровянила себе щеки, а особенно лоб.
Фатьма сказала плачущим и очень злым голосом:
– Что это, мама, видишь, прыщи какие-то!.. Прямо стыдно...
После великолепного снежного воздуха Самая не могла сразу проникнуться глубоко таким горем Фатьмы и улыбнулась:
– Ничего, это пройдет, – сказала она. – Только не трогай руками.
– Да не проходят! Еще больше становится с каждым днем.
– Ну что ты на меня злишься, не я же их делаю, Фатьма... – Самая снова улыбнулась и подошла к дочке, обняла ее и потерлась своим холодным от мороза лицом о нежную щеку девочки.
– И имя же ты мне дала: Фатьма. Мне все говорят Фатьма-нене3! Как будто не могла ты придумать какое-нибудь имя покрасивей.
– Да кто тебя так называет? – Самая опять не смогла сдержать улыбку. – Но ведь, по правде говоря, ты и есть Фатьма-нене. Я тебя назвала именем моей мамы, как ты знаешь, – твоей бабушки.
– Очень мне было нужно. – Рассерженная больше, наверно, из-за прыщей, чем из-за имени, Фатьма тут же ушла в спальню.
Хорошо, что имя Самая не такое уж "старушечье", и если вдруг когда-нибудь Фатьма назовет свою дочь Самаёй, то будет не так уж стыдно. Самая, улыбаясь, сняла пальто и, вешая его на вешалку в передней, сказала:
– Премьера спектакля девятого декабря.
Фатьма спросила из спальни:
– Это какого спектакля?
– "Лиса и аистята". Девятое декабря как раз суббота. Я принесу билеты и для папы и мамы Гюнай, пусть посмотрят.
Фатьма, как будто испугавшись чего-то, быстро вышла в переднюю.
– "Лиса и аистята"?..
– Да. Это хорошо, что суббота. Мама у Гюнай как раз свободна.
Фатьма стояла перед матерью, но не говорила ничего, потом потрогала воротник своего платья.
– Зачем ты теребишь? – Самая осторожно погладила ее пальцы.
– Ничего... Тогда, знаешь, мама... – Фатьма не знала, как сказать. Тогда, знаешь, давай я сначала разведаю, а?
И Самая увидела вдруг в глубине ее черных блестящих глаз какой-то страх или смятение, и это маленькой, но все равно иголкой кольнуло ее сердце, полное радости прекрасного дня.
Самая сказала:
– Ну что ж, произведи разведку. Ты же у меня разведчица, дочка!.. – И, смеясь, она потрепала черные волосы Фатьмы.
3. ПРЕМЬЕРА
В те времена Фатьма была еще совсем маленькой, и каждая премьера была для Фатьмы настоящим праздником. Она начинала готовиться к премьере за несколько дней, днем и ночью она думала только о спектакле. Это было время, когда Фатьма в детском саду и во дворе так хвасталась, просто ужас: вон ту Козу играет моя мама, Шенгюлю, Шюнгюлю, Менгюлю4 – их кормит моя мама, Волку распарывает брюхо своими рогами – моя мама!
Однажды Самая играла Зайца, и вот, когда Лиса пришла, чтобы его съесть (ох уж эти Лисы!), Фатьма так заплакала, что все в зале, позабыв о стонах и страданиях Зайца, начали смеяться над рыданиями Фатьмы, и Самая (в лапах у Лисы) подумала: разве можно смеяться над рыданиями?
Это было время, когда Фатьма еще говорила "плихожу" вместо "прихожу" и "плоходит" вместо "проходит", и даже в голову не могла прийти мысль, что наступит день, когда эта пухленькая девчурка будет страдать из-за прыщей на щеках.
Самая подумала об этом и улыбнулась. Хорошо, что режиссер не заметил улыбки, он встал и, жестикулируя как обычно, крикнул:
– Самая-ханум, требуйте, требуйте с большей страстностью! Здесь нужно больше эмоционального воздействия!
– Хорошо, – сказала Самая и подумала: "Как же можно с еще большей страстностью требовать у бедняги Аистихи второго птенца? Лиса-то лисой, а человек всегда остается человеком" (в общем, ей опять пришли в голову детские мысли...).
Сегодня была последняя репетиция "Лисы и аистят", завтра, то есть седьмого декабря, – общественный просмотр, а еще через день – премьера.
Лиса с пилой под мышкой снова уселась под дубом и опять потребовала у Аистихи птенца. Несчастная Аистиха, рыдая, умоляла, чтобы Лиса не пилила дуб. Но злодейка Лиса не хотела сжалиться.
– А мне-то что! Лес достался мне от деда! Какое дерево хочу, то и спилю. Или отдай мне птенца, или я спилю дерево, отнесу, продам на базаре, куплю себе курицу и хорошенько позавтракаю.
– Самая-ханум! Вы же опытная актриса! Сколько раз вам говорить, чтобы вы требовали с еще большей страстностью! Ведь вы Лиса! Жестокая! Хищница! Видите, как искренне плачет Аистиха?
Самая подумала – а что ей, несчастной, остается? Только плакать. Подумала и на этот раз действительно с жестокостью Лисы потребовала у Аистихи второго птенца.
– Вот так неплохо, – и режиссер вздохнул.
Давно не шел снег, с балконов все счистили, а на крышах и на деревьях снег почернел от дыма, и Самая вечером у себя дома, стоя у окна, долго смотрела, как брызгает грязь из-под колес троллейбусов и автомашин.
– Тебе когда-нибудь хотелось, – спросила она вдруг Фатьму, не поворачиваясь, – выйти ночью погулять по улицам, когда снег только выпал и все кругом белым-бело? – Она спросила и опомнилась, испугавшись собственных слов: ведь так можно затронуть самые, как говорится, тайные струны в душе Фатьмы, которых никому нельзя трогать. И она виновато посмотрела на дочь.
Фатьма сидела за столом, готовила уроки на завтра и тоже подняла на нее глаза.
– Прямо уж гулять. У меня, ты знаешь, сапожки – только и гулять по снегу!
Самая сначала даже не поняла ничего, но потом сообразила, что это речь идет о сапожках Фатьмы.
– А что, – спросила она озабоченно, – с твоими сапожками? Протекают?
– Да не протекают, но они детские. Все носят модные, и только я в детских сапожках и в детском пальтишке.
Самая хотела было возразить, что они вовсе не детские, но промолчала. За окном шел по лужам автобус, и она вспомнила снова свежий снег несколько дней назад, даже почувствовала его запах. Фатьма уже очень выросла, а она стареет; почему снег так быстро превращается... И прервала себя – очень это "умный" вопрос.
– Я тебе куплю такие сапожки, – пообещала она, – что все рты раскроют.
– Да? – У Фатьмы лицо просияло, и она даже взглянула на свои ноги под столом – как будто уже надела эти новые сапожки.
Самая, улыбаясь, сказала:
– Завтра я тебе принесу билеты, отдашь их Гюнай, пригласишь от моего имени ее родителей.
Фатьма вспомнила про "Лису и аистят" и откровенно расстроилась:
– Правда, всего два дня осталось до девятого... Мама, ты опять будешь, спросила она, – в костюме Лисы?
– Да, конечно! – И как будто назло кому-то, Самая громко начала ей описывать: – Такой роскошный костюм для Лисы сшили – просто прелесть! Хвост такой пушистый, загляденье! Вот такой величины! – Она развела в стороны руки и показала длину лисьего хвоста, потом посмотрела на дочь и замолчала.
Наконец Фатьма подняла на нее глаза.
– Зачем тебе, мама, зачем тебе их приглашать? – Она умоляюще посмотрела на мать и добавила: – Они в жизни в театры не ходят. Не любят они театр. Я ни разу не слышала, чтобы они говорили о театре...
Самая приложила руку к лицу, как будто у нее болел зуб, потом поняла последние слова дочери: родители Гюнай просто не способны оценить искусство, и улыбнулась.
– Ну что ж, не любят и не надо.
У Фатьмы словно огромная гора свалилась с плеч.
– Ну да, мама! Правильно.
А девятого декабря с самого раннего утра опять повалил снег, и весь город был снова засыпан свежим белым снегом.
Самая уже давно забыла, какая это у нее по счету премьера, но просто никогда в день ее премьеры не шел такой снег.
Поэтому с радостным ожиданием в сердце она пришла в театр, выслушала последние наставления режиссера, последние просьбы автора, получила у администратора билеты, заказанные несколько дней назад для Фатьмы и Гюнай, вернулась домой и увидела, что Фатьма принарядилась и ждет ее, стоит у окна, смотрит на улицу, на белый, сверкающий снег.
– Какой снег, а! – сказала Самая.
– Да, очень красиво, мама.
И Самая улыбнулась:
– Вот тебе билеты для тебя и Гюнай. Фатьма взяла билеты, повертела в руках, как будто видела их впервые в жизни, и сказала:
– Знаешь, мама... Гюнай хотела сегодня в кино пойти. Мама, ты знаешь...
И Самая поняла, что сейчас, в этот зимний снежный вечер, когда стоит она перед своей дочкой, красавицей Фатьмой, сейчас главная ее задача в жизни взять себя в руки. Однажды в спектакле она играла Медвежонка, и этот Медвежонок, когда ему было очень плохо, всегда говорил себе: "Возьми себя в руки, Медвежонок! Медвежонок, возьми себя в руки!"
– Ну что ж, пусть идет в кино. И ты, если хочешь, пойди с ней.
– Правда? – Фатьма не знала, что делать от радости. – Правда? – Потом кинулась – ребенок есть ребенок! – к матери, поцеловала ее в одну щеку, в другую, торопливо сняла с вешалки в коридоре пальто и, одеваясь перед трюмо, сказала: – Завтра я сама приду тебя смотреть, одна. Я знаю, ты сыграешь замечательно, в газетах похвалят...
И снова, что-то вспомнив, она обернулась к Самае:
– Мама, а в газете дадут фотографию?
Самая улыбнулась:
– Откуда мне знать?
И Фатьма отвела глаза.
– Не знаю, почему не дают в газетах твой портрет вот так, в своем платье. Пусть так дадут, а?..
– Хорошо, – сказала Самая, – я не позволю, чтоб меня фотографировали в костюме Лисы. – Она разрешила и это последнее сомнение дочери – больше никто не узнает, что мать Фатьмы играет Лису, потом так же будет с Зайцем, и с Козой, и с Джейраном...
– Правда, не позволишь?!. – Фатьма снова бросилась к матери и расцеловала ее – она была совсем счастлива! – Ну у кого есть такая мама, а? – гордо сказала она и сама себе ответила: – Ни у кого!
В этот зимний снежный день спектакль прошел очень хорошо.
В лес прилетела старая добрая Ворона и раскрыла Аистихе козни Лисы, она растолковала ей, что Лиса не может спилить такой толстый дуб.
И, когда Лиса пришла требовать третьего, последнего, аистенка, Аистиха с Вороной накинулись на нее, и Лиса, вертя своим пушистым огромным хвостом, в таком страхе бросилась вон из леса, что все зрители – и дети, и взрослые, пришедшие с детьми, – зааплодировали; в зале поднялся шум, и все засмеялись, а режиссер и автор были очень довольны.
Потом занавес снова открылся, и Лиса, и Аистиха, и ее птенцы, и старая Ворона – все вышли на авансцену.
Самая поклонилась зрителям, помахивая огромным пушистым хвостом.
Она знала, что на улице сейчас падает снег, она чувствовала запах снега, и ей вдруг показалось, что в зало сидят Фатьма и Гюнай, и мать и отец Гюнай, и она сыграла не Лису, а Гертруду.
Самая посмотрела в зал и поклонилась на этот раз только им.
Зрители были довольны – козни Лисы раскрылись. А сердце Самаи пронзила боль, отчаянье, как будто только что она сыграла не Лису, а Аистиху.
* * *
Сердце Самаи пронзили боль и отчаянье, но напрасно, это совершенно зря, потому что лес на склоне горы был опять таким же живописным, и снова аисты здесь вили гнезда, выводили птенцов.
И опять появилась молодая Аистиха, и снова Лиса с пилой под мышкой уселась под деревом – Лисе захотелось мяса аистят.
Так ты их и съешь, Лисонька!..
И снова Аистиха с мудрой старой Вороной чуть не выклевали Лисе глаза.
А Лиса в таком страхе убежала из леса, что больше она уже никогда не сможет вредить аистам.
Потому что аисты уже узнали, что такое Лиса – они узнали ее хитрости, ее трусость и изворотливость.
И опять был все тот же живописный лес, и Аистиха растила своих птенцов, они расправляли крылья и летели, они перелетали через моря, они бродили по городам и странам, они видели леса, они вили гнезда, сами выводили птенцов и растили их...
1 Здесь возглас сочувствия.
2 Героиня трагедии "Айдын" известного азербайджанского драматурга Джафара Джабарлы.
3 Н е н е – бабушка.
4 Персонажи-козлята из детской сказки.
