Текст книги "Восточный отель (СИ)"

Автор книги: Diamond Ace

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

1

Никто не гарантирует, что твои воспоминания пригодятся «Наблюдателю», но попробовать всегда стоит.

Пайпер сдаёт мнему раз в неделю. Платят по-разному – в зависимости от объёма и качества реминисценций – но на ренту, страховку и уикенд хватает. Он спросил, устраиваясь в процедурном кресле:

– С каких пор человеку ставят цели?

– Незнаю. Наверное, так было всегда, – пробормотал я, запуская деприватор.

– Чушь собачья! Смерть – вот подлинная цель. Causa finalis.

– Ницше? Хайдеггер?

– Оба. Нихуя не понял, но мне же нужно на что-то жить, верно?

– Верно, приятель. Сейчас накроет. Расслабься.

– Спасибо, мам. Понюхаю тебя позже. И ты с этими подтяжками на амиша похож...

Все паттерны выводятся на главный экран.

Память Пайпера – это свалка из книг, колёс и тел.

Мутные кубики льда растворяются в хайболах. Капли лайма обжигают слизистые. Тёплые и обдолбанные капуцинки снимают «Викторию Сикрет», примеряя наготу как лучший из коктейльных нарядов. Бородатые друзья Пайпера плюют на сухие пальцы и голодно скалятся. Кожа липнет к коже, стоны глушат прямую бочку, кто-то умирает, кого-то выбрасывают из окна под звуки ламповых перкуссий Лоффлера. Лишь одно неизменно в неглубокой луже его бесполезных мемуаров: неоновый титр «ни грана хороших намерений». Розовая надпись на чёрной стене как вход в Биркенау для любого кошерного замысла. Пайпер сделал её лет восемь назад – повесил напротив кровати, чтобы дрочить и созерцать. «Наблюдателю» это не нужно.

Восемнадцать минут до конца процедуры.

Я спускаюсь вместе с Пайпером в кишку бесконечных сабвэев. Капсулы набиты мясом и следуют из точки А в точку С. Мы садимся напротив старой азиатской чиппи с мальчиком на поводке. Она кормит его шпинатом и гладит засаленные локоны морщинистой ручонкой.

Свинья говорит «ойньк».

Корова говорит «му».

Мальчик стонет как собака, глотая свои ретинол, токоферол и фолацин.

Богатый железом мальчик едва не душит себя поводком. Чиппи улыбается и бьёт пацана по спине. Все вокруг одобрительно кивают, не отрываясь от газет.

Газеты – любовь среднего класса, думает Пайпер.

«Наблюдатель» забирает это себе.

Три минуты до конца процедуры.

Пайпер думает, что ему плохо, но не понимает почему. Как будто не хватает пары юнитов в паззле из миллиона крупиц. Ему ясно, что мозаика – куча дерьма на чистой скатерти, но без двух фрагментов – это ещё не искусство. Пайпер чувствует: он – нестабильный компромисс.

За секунду до его пробуждения «Наблюдатель» стирает всё, что скопировал, и заливает шум в пустоты.

Пайпер как бы оживает, сбрасывая сухие лепестки глубокой депривации, и спрашивает:

– Сколько?

>1

Говорят, чем больше шума, тем проще.

Я закончил пораньше, чтобы зайти в «Бирлис», пропустить пару бокалов и послушать Джейка Даггана. Пайпер, забравшись на стол, уже выступает с коммюнике «За мой счёт, уёбки». Мне отчаянно захотелось сбежать, но:

– Фаулер! – прилетело в спину. – Иди сюда! Мы празднуем.

Импровизация Даггана похожа на изнасилование тетриса. В баре пахнет хлором и дешёвыми сигаретами, а шлюхи со Спринг-Гардэн разбавляют эфир дезодорантом и ароматом гнилых восьмёрок. Ничего не меняется в Уэйко.

Кто-то за столиком Пайпера проповедует:

– Им насрать на твои симулякры, знаки и пещеры. Им нужно знать, что ты не копаешь под систему! Им теперь даже копы не нужны! Ты сам идёшь и сдаёшь себя с потрохами, мол, вот, уважаемый «Наблюдатель», что я сделал вчера, а вот, что я намереваюсь сделать завтра.

– Да-да! – кашляет второй. – Они всё теперь знают.

Грустные деревенщины любят поговорить о том, чего боятся больше всего на свете.

О том, чего не понимают.

Я делаю глоток, ставлю тамблер на стол и говорю Пайперу, что мне нужно идти.

– Ты ведь только пришёл!

– Как посмотреть.

Раковины моллюсков хрустят под ногами. Я иду мимо всего.

Пайпер ошибся.

Никто никому не ставит целей. Обезьяна всего лишь не хочет выделяться, ведь ей кажется, что все к чему-то стремятся, видят влажные сны и мечтают о чём-то. Её действия должны следовать какому-то замыслу. Ordnung muss sein. Не случай и нужда, но строгий нацистский порядок борделя Маутхаузен. Цель для обезьяны – это её станция утешения. Восточный отель.

Я иду мимо всего, а навстречу – та самая чиппи со своим мальчиком. Пергидрольный блонд, велюровый костюм «Джуси Кутюр» и окаменевшая от круговой подтяжки физиономия с единственным эмодзи – одухотворённым ужасом веганши на индийской скотобойне.

– Извините, – я кричу, – извините!

Мисс Юго-Восточная Азия оборачивается, дёргая поводок. Она смотрит на меня, как на грязную простыню, но ждёт. Если смысл чего-либо определяется полезностью, то:

– Продайте мне его, – я кивнул в сторону пацана.

Калькулятор помедлил секунду и бросил, словно оторвали чек:

– Сколько?

– Всё, что у меня есть, – я протянул несколько сотен.

Чиппи пересчитала банкноты, что-то фыркнула на фруктовом диалекте и попрощалась:

– Он любит шпинат.

Чиппи назвала его Магнум Плеко.

Наверное, потому что пацан всё время молчит и пахнет сашими.

На шее – синий фермуар от поводка, который, должно быть, не снимали годами. Хрустальный остов – уродливая карта парафильной любви, а магистрали на ней – лазурная сетка истончившихся вен под настом высохшей кожи.

– Плеко, – говорю, наматывая спагетти на вилку, – вот так.

Но Плеко всю неделю даже не смотрит в мою сторону. Плеко – размытая тень на стене. Перламутровый блик мальчика, смытого в писсуар.

Долбаный Пайпер и его тедди-бой-мнема. Если бы не он, ничего не случилось бы.

<2

Чуть живой консьерж вяло машет пятнистой культёй, откашливая: «Всего доброго, мистер Фаулер!» – и улыбается, обнажая сгнивший пародонт.

Я вам не мистер, блядь, Фаулер.

Когда его вообще приняли?

Парадный вход автоматически раздвигает стеклянные двери, выплёвывая меня в трущобы открытого космоса.

Мы договорились встретиться в «Квантовой Хорни». Пацана нужно спасать.

Пайпер опаздывает.

Хорни номер семнадцать заметила, что я прозябаю здесь уже больше получаса. Она садится напротив и пишет на лице-экране:

– Привет, ковбой.

Я спрашиваю, где мой конь, на что она отвечает:

– Мне очень жаль, Билл, но твоя гнедая сломала ногу.

Спасибо, говорю, а теперь проваливай. Я не исповедоваться пришёл.

– Будь умницей, Малкольм.

Интересно, что между ног у бионических монашек?

Пайпер сказал бы: «Куст проводов».

Если перестать думать, можно услышать, как десятки бюргеров жалуются своим Хорни на кофе, подписчиков, «Наблюдателя». Словно всё дерьмо этого мира разом обрушилось на них с неправдоподобной щедростью, и теперь они тонут. Шансов выплыть – два на миллион – прийти сюда или сдать мнему. Говорят, почти весь Уэйко сдаёт мнему. Кроме скинни.

Одна из них сидит за барной стойкой.

Ora et labora – молись и работай.

Скинни забиты с ног до самой шеи, носят грубые коричневые шемизы «Баленсиага» и деревянные кресты из «Урбан Аутфиттерс» на груди, подражая ангельским сестричкам святого Павла.

Скинни не может весить больше пятидесяти килограмм, ведь в противном случае её закроют в келье с кувшином воды, пока она не начнёт срать кровью или переваривать саму себя под корейскую музыку.

Ora et labora.

Тощие суки знают Канта наизусть, Ноам Хомский для них – просто букварь, «Доктрина фашизма» – второсортный памфлет. Я всегда побаивался умных девиц – рядом с ними моя мелкобуржуазная серьёзность походит на мещанскую фанаберию.

Я подзываю Хорни и спрашиваю:

– Как её зовут?

– Все люди, – отвечает она, – делятся на два сорта: те, у кого есть друзья, и бедный одинокий Туко.

Тебя вестернами в детстве кормили?

– Рита. И да...

– Будь умницей, Малкольм. Спасибо.

Я набираю полные лёгкие пасторальной решимости, проверяю, нет ли сообщения от Пайпера, и подсаживаюсь к Рите как сраная юкка.

Чуть живой консьерж вяло машет пятнистой культёй, откашливая: «Доброго вечера вам и вашей обворожительной спутнице, мистер Фаулер!» – и улыбается, обнажая сгнивший пародонт.

Рита останавливается посреди лобби и как-то мадригально шепчет:

– Уф, надо же... тот самый мистер Фаулер.

– А я-то думал, в монастырях моё лицо на туалетной бумаге печатают.

Рита лишь молча вызывает лифт, сжимая крепче мою руку.

2

Мы не разуваемся.

Я толкаю её на кровать и расстёгиваю ремень.

Она говорит:

– Подожди.

Снимает распятие, отщёлкивает надпись INRI и высыпает на прикроватную тумбу белые кристаллы, растирая их в пыль основанием креста.

Я спрашиваю:

– Что это?

– Пудра. Помогает с диетой, – она подмигнула.

Ora et labora.

Мы одни. Умираем здесь, на влажных простынях, отправляя сигналы и новости мира каждой звезде. Захлёбываемся в дофамине, но никто не придёт нас спасать. Нас не нужно спасать. Мы избавляемся от всего, что нам так знакомо. Шум поглощает нас, и мы оказываемся в расщелине посреди скал. Наши мысли утекают по объездным дорогам. Рефлекты встречных огней и дальнего света мелькают на стенах, маяк на той стороне залива истекает красным – мы в левой от безопасного сектора области.

И мы правы. Мы одни и мы правы.

Рита тушит сигарету, затягивается пудрой и хрипит, потирая ноздри:

– К слову о генеалогии, мистер Фаулер...

Ничего нового.

Зачем «Наблюдателю» мнема, Малкольм? Ты ведь тоже сдаёшь, Малкольм?

Но Малкольм – сурдокамера, в которой без эха звучит приглушённый ответ:

– Янемогусказать.

Рита боговдохновенно кивает и резюмирует:

– Мне, честно говоря, насрать.

– Тогда почему скинни не сдают?

Впервые за ночь Рита стёрла усмешку с потрескавшихся губ и уставилась на открытое окно.

Взгляд на две тысячи ярдов.

Я видел людей с таким выражением лица.

Оно было у меня самого. Или будет.

– Потому что мы чужды сами себе, мистер Фаулер. Что с нами станет, если мы утратим объедки доверия к самим себе? Вот ты – ты доверяешь себе?

– Всякий раз, – говорю, – когда я открываю глаза, мне кажется, чего-то не хватает. Но нужно ли мне то, чего как будто бы не достаёт, янезнаю.

– Тяжело знать, когда не помнишь.

– Зато спится – весьма крепко, а реально только то, что происходит.

– Ханжа долбаный.

Вероятно, я дал ей минуту, чтобы объясниться, но так и не дождался комментария, ощутив, что мало-помалу моя интеллектуальная сыпь сходит под маской напускного снобизма, а мастурбация всех знакомых монологов «к справедливости» не испустила ни семени здравого смысла.

– Пардон? – я попытался.

– Завязывай прикладывать к другим стандарты, которые отказываешься применять к себе.

– Причём здесь это?

Рита встала и принялась эпилептически натягивать свой конфессиональный шмот.

– Это тебе для смелости, спящая красавица, – она высыпала остатки пудры на тумбу. – Своди уже пацана к «Наблюдателю».

Кажется, моя гнедая и впрямь сломала ногу.

>2

Плеко не смотрит, а я не прошу его расслабиться.

Я просто запускаю деприватор.

Двадцать минут до конца процедуры.

Воспоминания набухают лимфоузлами. «Наблюдатель», метро, квартира, «Плеко, вот так». Что-то не так.

Плеко думает, что вся королевская машинерия больших тёть и дядь вращается вокруг него; что им есть дело до него; что они используют его с какой-то определённой целью; что всё закончится хорошо – как в сказках о хороших мальчиках, которые ели шпинат и вытирали губами влагалища бесконечных мам, всё умирающих от заката к закату в тёплых ваннах.

Пятнадцать минут до конца процедуры.

Плеко видит, что мы не разуваемся.

Видит, как я толкаю её на кровать, а крошка-Иисус рассыпает кристаллы по ясеневому шпону. Тёти и дяди делают друг с другом то, что они делают с ним.

Любовь среднего класса.

Молча потрахаться и помечтать, пока хрупкие равновесия не разбились нахуй о террасы обманутых ожиданий.

Семь минут до конца процедуры.

Плеко безмятежен, словно герань.

Стоит на четвереньках посреди комнаты, считая бабочек в луже кровавой рвоты. Двух не хватает. Живот каменеет, слёзы текут сами собой, ниспадая на розы маленьких скул. Спазм. Капли пота заливают барельеф вздувшихся на лбу вен. Паутина глаз алеет, ловя назойливых мушек, притаившихся за хрусталиком. Спазм. Рвота душит. Вдохи становятся короче. Сиплые глотки сухого воздуха чередуются с кашлем. Утлое тулово содрогается, ручьём пестрейшего дерьма впадая в Гьёлль. Плеко слышит его. Слышит каждый его сраный шаг. Петли вот-вот проскрипят коду и сдадутся.

Минута до конца процедуры.

Дверь открывается.

Зрачки расширяются.

Что-то тощее в причёске вваливается в комнату, снимая подтяжки и расстёгивая штаны.

В набегающей темноте Плеко говорит: «Не надо».

Всё меркнет.

Наблюдатель заливает шум в пустоты, сворачивая процедуру, а я всё задаюсь вопросом: где я видел эти подтяжки?