Текст книги "[пcиxo]toxic"

Автор книги: Deathwisher

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Эпиграф:

Liberate my madness…

– На с-с-сука, получи!!!

– Давай, давай, врежь этому мудиле!!!

– А, чтоб тебя нах!

Яркий свет, потом что-то свистит у моей щеки. А, вот же, не свистит, вспарывает – щеку заливает чем-то тёплым, и, кажись, это моя родимая кровушка, коей и так уже не очень много осталось.

Ну, надо объяснить, что я тут делаю.

Я убегаю.

За мной гонятся.

Это, типа, такой прикол.

Ой, бля – споткнулся о трубу, торчащую из-под снега, упал, растянулся. Скользко, однако, слякотно – ноги разъезжаются. Зимой не побегаешь, особенно по набережной. В воду не прыгнешь – холодно, с другой стороны – шоссе, можно, конечно, попробовать прорваться через поток машин, летящих на скорости около двухсот, но скорее потом-то уж точно себя не соберешь, хоть и по частям. Никак. А современные омыватели стёкол очень хорошо убирают кровь с ветрового стекла: знаю, сам пользовался…

Вот, пока я тут с мыслями собираюсь, да пытаюсь встать из чавкающей жижи, меня успевают опять пригвоздить к земле, человека два, наверное, сверху, навалилось.

Фу, как неприлично. И ещё коленом по яйцам заехали, да так, что я света белого невзвидел.

Пыхтят, сопят, словно свиньи на случке. Хотя, с чего я взял это? Свиней не видел.

Нет, ну уроды, не скажите?

Я всё ещё пытаюсь подняться. Выходит плохо. Руки мне умудряются заломить, падлы!!!

– Блядь, Крот, хули ты возишься с тянучкой, хочешь, чтоб он царапаться начал?! Быстрей, идиот!!!

Я ничего не вижу, рою носом грязно-серый хлюпкий снег, но судя по голосу, это говорит Снеговик. И «тянучка». Вот же вляпался по уши, ебать вашу мать, прости меня Мессия…

Потом вокруг кистей заломленных рук распространяется вяжущий холод, да такой неприятный, что я невольно выпускаю когти. Кто-то вскрикивает, и я улыбаюсь, несмотря на то, что уже всё кончено: так тебе и надо, мусорок, напоролся на бритовку?

Потом я получаю несколько увесистых профилактических пинков в живот, и меня резко дёргают вверх, приводя в стоячее положение.

Секунда реабилитации сенсов, и передо мной маячит толстая харя Снеговика. Потом она сменятся стоп-кадром его кулака, с хрустом ломающего во второй раз мой и без того плачевно-испорченный нос. Даже думать не хочу, во что он превратился.

Снеговик улыбается, жирно так, масляно, вальяжно так, будто кот сливок объелся. Меня от его рожи чуть не выворачивает, а уж от улыбки – нет, вы только представьте – фигурно выточенные зубы, которые образуют своеобразную головоломку, когда этот членосос сжимает зубы и каждый завиток входит в свой паз, из-под фуражки, сдвинутой на затылок, выбивается ёжик ярко-розовых волос, которые флуоресцируют в свете барж, фонарей и хайвея. Причем в Снеговике, в нём росту-то, дай Мессия, не больше метра семидесяти, и это на экзоскелетарных скороходах, а в ширину – все полтора! Давно известно, что толстые коротышки обладают несносным деспотичным характером.

Дальше, я вижу, его подпирает отморозок из центрального ОВД, крутой модификат, тут ничего не скажешь – морда кирпичом, сенсы почти от глаз не отличишь, а мозги все, практически полностью, электронные. Типа, это круто считается, но на самом деле, механика она и есть механика, работает с задержкой, если знать, по чему бить, их не так уж и трудно из строя вывести. Вот я знаю, но меня это вряд ли спасёт.

Я аккуратно шевелю заведёнными за спину руками, проверяя надёжность «тянучки», но кольцо ботов в ней сжимается так сильно, что я моментально расслабляю мышцы – вот только перерезанных вен мне не хватало для полного счастья…

– Ну что, гадёныш, попался? – довольно задаёт риторический вопрос Снеговик. За моей спиной, кстати, толпится хуева туча народу (ну, три человека это уже толпа), и подобострастно подхихикивает.

– Ммм… По-моему, попались твои сосунки.– Отвечаю я.

– Какие? – делает вид, что не понимает.

– Да те, которые за мной денно и нощно увивались. А я… Я ж не педик. А твои мальчики сейчас хорошенько упакованы… Думаю, какой-нибудь ресторан сделает из них что-то восхитительное… – я позволяю себе растянуть разодранные губы в ехидную полуулыбку. – Может, тебе тоже доведётся попробовать. Да, думаю что в китайский ре…

Молниеносный удар в солнечное сплетение прерывает мой вполне красивый монолог. Н-да, у этих овэдэшников действительно стальные кулаки… В прямом смысле.

А у Снеговика уши-то покраснели. Отлично.

– Ты, мразь, мне зубы не заговаривай… – вальяжность ушла, предоставив место той звериной жестокости, которой и славен был Снеговик. При этом он скалится, обнажая причудливые зубы, которые я, по его мнению, пытался заговорить. – Значит так… Ты сейчас же отдаёшь на все улики, а потом мы едем разбираться на Лубянку. И тебе ещё повезёт, без репортёров, и разъярённой толпы. В противном случае… – он разводит руками.

Я перевожу взгляд на озарённого оранжевым светом Петра Первого, с его фаллически вздёрнутой левой рукой, потом на закованную в лёд Москву-реку, всю в чёрных трещинах. И молчу, ясен перец.

Снеговик суёт мне под нос считыватель.

– Давай, ты же хочешь, чтобы всё было добровольно? Чистосердечное и тэпэ? – он явно наслаждается происходящим.

Я молчу. Сзади кто-то опять меня тряхнул, как терьер крысу.

– Послушай, мы и так потратили много время и сил. – Он лживо, по-отечески вздыхает. – Тебе обязательно надо всё усложнять?

– Снег, у тебя каждая реплика, это штамп.

– Чё он там пиздит, хуйло?

В бок тыкается электрошокер одного из ментов, и я явственно чувствую как горят мои мозги…

После того как невольные судороги прекращаются, и я обрётаю подобие власти над своими конечностями, считыватель вновь оказывается рядом с моим лицом.

– Ах да, ты же у нас литера-а-атор… Ты-то уж точно в этом разбираешься.

Мимо проезжают машины, но мне никто не может помочь – напарников у меня не было, а другим людям-то что? Едут себе, стараются не разбиться, а менты, пусть и в количестве пяти человек (если тот, которого я вслепую собирался декапитировать, не выжил), допрашивают очередного преступника – так то хорошо, хоть что-то они делают, не только взятки хапают.

– Больше нет… Завязал, блин… – слова выблевываются вместе с капельками слюны и крови.

– Может ты это, покурить хочешь, прежде чем с мыслями собраться? – осведомляется Снеговик. Рыжий овэдешник хохотнул было, но, поймав взгляд своего начальника, затыкается. Из-за моей спины выходит Крот. Вразвалочку подходит к ограждению набережной, перегибается через парапет. Закуривает. Достает мобилу.

Вот, шанс. Меня держат двое, а остальные, может, не успеют среагировать… А куда я побегу, со связанными-то руками? Только в гроб, получается, ах, вот же блин…

Снеговик проходится передо мной, пыхтя сигаретой.

– Ну, чего ж ты ждёшь?

– Мне тебя калечить неохота…

Я смеюсь.

– Вот это прикол! Тебе по телевизору надо выступать, юморист…

– Да не прикол. – Он протягивает трубку считывателя рыжему, и подходит ближе, голову, епт, задирает. – Вот ты, умник, знаешь, что скачать по считывателю инфу можно только добровольно… А ты к сожалению, не у нас в камере, а тут. А от информации зависит жизнь людей, точнее, жизнь одного очень важного человека, да, мой мальчик? – он испытующе смотрит на меня.

К чему он клонит?

А, я знаю.

– А нам давеча тут – какое совпадение, новую разработку прислали. Военную, да прототип. «Паук», называется. – Снеговик запускает руку за край бронированной куртки, и извлёкает из внутреннего кармана какую-то блестящую штуку, почти плоскую и размером с крупную монету. Мне эта хреновина решительно не нравится. И на ЭМИттер не похоже и вообще. Что-то с ней не так, я такие вещи инстинктивно чую.

Снеговик вертит штуку в руках.

– Ты нам сейчас же скажешь, куда ты дел генерального директора, а потом мы отсюда поедем на…

Крот отрывается от своей мобилы. Лицо его, покрасневшее от мороза, выражает злобу.

– Это Костик звонил. Славка умер. Не успели спасти… Говорят, ярёмная вена…

При этом известии, у Снеговика загораются глаза.

– Ну, что ты на это скажешь?

Я стараюсь отвернуться. Я только что прикончил мента на глазах его коллег. Ни один суд меня теперь не оправдает. Тю-тю, я явственно слышу похоронный марш…

– Это, Резник, значит, что ты только что подписал себе приговор на минимум пожизненное… А скорее всего, и я этого добьюсь, я, блядь, яйцами своими клянусь… – Падла расплывается в улыбке. – Ты получишь билет на электрический стул… Или в газуху.

– Да пошёл ты!

– Эй, держи его!

– Бля, куда смотришь, он бы сча…

Снова болезненный тычок шокером.

– Всем заткнуться. – Отрезает Снег. – Так вот, тебе уже всё равно. Так что, почему бы тебе не расколоться…

– Ты и понятия не имеешь, что я такое… – хриплю ему в ответ. Кровь из распоротой щеки и сломанного носа заливается за ворот моей кожаной куртки от «Christ» и наверняка пачкает дорогущую чёрную майку Bugatti. – Ты не имеешь никакого…

– Послушай, у нас слишком мало времени…

– Да, эта жирная свинья скоро загнётся… – ухмыляюсь я. – Физраствор кончится и всё, пока, господин Куракин будет играть на арфе. А может, уже кончился, я не…

Сильный удар в челюсть, голова мотается, словно на шарнире.

– Давайте, его, опускайте…

Я вижу, как рыжий заходит за меня. Глазки Крота светятся предвкушением.

Вот. Я кое-как напрягаюсь, но, против полкило вживлённой в кости стали, разве попрёшь заурядными мышцами? Удар овэдешника по почкам, и я успеваю насладиться всеми красками вселенной, прежде чем у меня отнимаются ноги, и моё тело неуклюже бухается на колени.

Мои ноги. Мысль, что я потерял над ними, такими родными и послушными, контроль, приводит меня в шок. Мне хочется плакать. Двое ментов придерживают меня за плечи в вертикальном положении, и я чувствую себя каким-то жертвенным животным, готовым к тому, что его вот-вот зарежут…

Снеговик, он наклоняется ко мне, наблюдает, как я урывками втягиваю в себя колющий холодный воздух, стараясь не закричать от боли. Перед моими глазами маячит давешняя «монета», которую он придерживает мясистыми пальцами.

– Когда модер не хочет выдавать информацию, мы обычно чистим ему мозги у нас. А это полевой чистильщик. Правда, никто не знает, насколько он хорош. И безопасен, да? – он позволяет мне вдоволь насладиться мозаикой своих зубов и трёхдневной щетиной.

А эта хреновина, она вдруг выпускает из себя несколько тонких светящихся нитей.

Я инстинктивно пытаюсь отодвинуться от неё, потому что она ведёт себя как живая, и тянется к моему виску, но…

Эти нити…

А вот тут следует сказать, почему я здесь, на набережной, и почему меня на месте так жестоко допрашивают менты, и что вообще происходит.

Со стороны может показаться, что эти зверюги, взяточники и бандиты в законе мучают невинного добропорядочного гражданина – а я и впрямь выгляжу добропорядочно, точнее, выглядел. Сейчас, конечно, эта порванная харя кого угодно испугает.

Но, несмотря на мои дорогие шмотки, и прочее, несмотря на то, что я стою на коленях перед ментом, настоящая сволочь, плохиш и тэпэ, всё-таки тут я.

А менты, в кои-то веки – защитники граждан, и вообще, хранители правосудия.

***

А собственно, дело было так:

Я ужинал себе спокойно в японском ресторане, одном из старейших в Москве, в «Гино-таки», что на углу Крымского вала и Якиманки, никого не трогал, кушал себе супчик набэ-яке удон, в общем, всё чинно и прилично, читал газету, мысленно матеря журналистов за то, как они обращаются с великим и могучим. Очень приятный ресторан, минималистский чёрно-жёлтый интерьер, бамбук, все дела. Сидел я недалеко от входа, у окна, и тут, на-те – спиной почувствовал, что что-то пошло не так.

Обернулся – точно, пятеро ментов и овод, причём два лица – Крота и Снеговика я опознал. Снеговик-то меня ещё по поводу девушек мурыжил, а Крот, этот лось в погонах, квартиру мою вверх дном переворачивал, пытаясь до улик докопаться, да потом ещё ко мне два «хвоста» прицепил.

Короче, как только я их увидел, понял, что лоханулся по крупной – посылочка моя, дойти-то дошла, да только каким-то макаром они опознали обратный адрес.

И нет бы мне сидеть спокойно, попытаться отмазаться, или ещё чего. Нет, я психанул, правда, ничего удивительного в этом как раз и не было, перед этим крэка нюхнул, на нервах был…

В общем, мне повезло, что они не стали по мне палить. Им нужна была информация, и они намеревались её получать не от трупа, а от живого человека.

Ну так, обернулся я и сердце в кишечник провалилось.

А Крот, чего-то ещё начал приёбываться к переодетому в самурая швейцару у входа, фотку мою тыкать ему в лицо, и к ним ещё метрдотель подвалил. Меня они не видели, я-то к ним спиной сидел, а спинки на лавках высокие.

Как бывает всегда, когда я психую, я успокоился до полного похолодания. Вообще перестал что-либо чувствовать. Будто от окружающего мира меня отгородила новокаиновая стена, мощная, но прозрачная. И она же была бронежилетом.

Встал на автомате, аккуратно сложил палочки в миску с недоеденным рисом, механически улыбнулся страшненькой официантке, накинул куртку и направился к входу.

Вся эта толпа серых ублюдков, она настолько увлеклась истерикой со швейцаром и метрдотелем (я так и не понял, в чём дело, но по обрывкам фраз: «Какое вы имеет право вламываться и беспокоить посетителей» и т.п., присутствие милиционеров не доставило персоналу радости), что они меня благополучно не заметили.

Я шел прямо на них. Словно в замедленной съёмке Крот поворачивает голову, ужасно неторопливо (или это я так ускорился на кокаине), его глаза расширяются, он открывает рот, я вижу его обложенный язык сырого мясного цвета, вижу капли пота на широком лице Снеговика, вижу тупые, словно недоразвитые лица остальных мелких мусорков и застывшую злобную маску овэдэшника.

Поэтому, я врубаюсь в их толпу, отпихивая швейцара… Кто-то хватает меня за рукав. Инстинктивно, из-под ногтей со щелчком выпрыгивают когти.

Кто-то кричит, и не один, но я не слышу.

Я вывернулся из-под державшей меня руки, кажется, прошипел что-то матерное, увидел мелькнувшее передо мной ещё совсем юное, прыщавое лицо и съехавшую с бритой башки ушанку, и не думая, провёл рукой вслепую над горлом милиционера. К слову, сталь не встретила сопротивления.

Плеснуло красным, кто-то заорал, я получил удар в лицо кулаком и, ткнув наугад когтями попавшееся под руку тело, чуть ли не плечом высаживая входную дверь, выбрался из ресторана, и выбежал на улицу.

Машины у меня не было, поэтому, рванул вниз по крымскому, к ЦДХ и Суриковской школе. Чёрт меня туда дёрнул.

Однако менты тоже время даром не теряли – ломанулись за мной, да как быстро! Особенно овод.

Бежать по снегу было чертовски трудно, причём он был слежавшимся, и ноги постоянно увязали в нём, затормаживая бег. Побежал в Парк Искусств, они за мной, пыхтят, орут, матерятся. Овэдешник швырнул в меня метательный нож, хорошо ещё что маленький, в плечо попал… От силы удара я чуть не грохнулся на своё лицо, но продолжил бег, петляя среди уродливых статуй и инсталляций, посвящённых Холокосту. На ходу выдернул нож из плеча, это-то меня и замедлило…а дальше, я уже бежал по набережной, и они дышали мне в спину…

***

Я кричу. Никогда такого не было. Такого ужаса. Такой боли.

Это ВТОРЖЕНИЕ.

В принципе, думаю какой-то незатронутой частью сознания, для мягкотелого, пусть и обвешанного всяким модификационными гэджетами, горожанина, я довольно терпеливо переношу боль.

Просто я не привык вот ТАК её на себе испытывать…

А дело в том, что овэдешник зажал мою башку в своих железных руках, так, чтобы пауку было удобнее дотянуться до слота на моём виске. Нити, очевидно, на какой-то молекулярной технологии, я чувствую, как они нашарили разъём и влезают внутрь.

Внутрь биочипа.

Внутрь моего мозга.

Считывают, нет, пытаются считать информацию.

Что-то им мешает. Что-то мешает пауку, который присосался к моей голове, вытрясти из моего мозга информацию о похищенном Куракине.

Но, мне это похер.

Я ору.

Боль наступит через пять, четыре, три, две, одну…

Никогда не слышал свой ор, такой вот страшный. Мне очень больно. Пахнет горелым, непонятно, почему. В мозг будто вбивают гвозди, отрывают от него кусочки, окунают в кислоту, поджигают… хотя мозг нечувствителен, странно, да?

Висок горит, будто мне ставят клеймо раскалённой добела железкой, и я ору, кричу, карабкаясь по собственному изодранному горлу, стараюсь найти выход из этого тела, охваченного пламенем и болью, и ужасом…

А внутри, внутри меня копошится нечто и думать я больше не в силах поскольку боль заглушает всё огнём железом кислым кровью на вкус буквами лопаткой и боль комбайном рыба перетянутым сухожилиям выбраться боли…

Боль наступит через пять, четыре, три, две, одну…

Я блюю на снег, дымящейся струёй полупереваренной рыбы и риса. От рвоты идёт пар. Меня сгибает пополам, но кто-то всё ещё держит меня. Сенсы запотели, видно плохо. Голоса.

– Ну что? – грубый, тявкающий лай какого-то мента.

– Сейчас…

– Ах вот же говно…

– Ты его проверял или жопой думал…

– Держи его, он в отрубе…

– Бля, ну и вонизм!

– Ну что, Алексей Иванович?

– Ни черта. Не списалось. Вот тебе и прототип, только для допроса это дерьмо годится…

– Разве не…

– Выдаёт сообщение – не удалось произвести контакт с чипом. Отказано в доступе.

– Он же ломать должен…

– А вот не взломал, мать твою! Эй, приведите его в чувство! – эта последняя реплика Снеговика, видно, относится ко мне.

Я же тупо смотрю на снег, на свою блевотину, на заляпанные грязью говнодавы Крота.

Получаю пощечину. Поднимаю голову. Лицо Снеговика искажено… нет, не яростью. Презрением и отвращением.

Но это уже не важно.

Важно, что ноги вновь мне служат.

Важно, что, оказывается, несмотря на раскалывающую голову боль, я могу дотянуться кончиками пальцев до кольца наручников, почти не напрягая мышцы…

Я спрашиваю Снеговика.

– Не вышло?

Он молчит.

Я говорю:

– Ты много не знаешь…

И я вижу, как на его лице отражается моё понимание…

***

Я никогда не знал, почему я похитил господина Егора Михайловича Куракина, 52-лет, женатого, имеющего двух детей 21 и 24 лет, генерального директора «Прима-банка».

Наверное, он просто жил в соседнем подъезде.

Мы пересеклись случайно, на выставке CeBit-2011. Я ошивался там от нечего делать, размахивая корреспондентским удостоверением, пил халявное шампанское и смотрел на прелести хостесс. Конечно, время от времени ловил сплетни бизнесменов и прочих сильных мира сего, скучающе щёлкал на цифровик различные стенды российских компаний, в общем, тратил время попусту.

Засмотрелся, правда, на стенд «Лидтека НЕК» – там как раз демонстрировали новые органиколюменисцентные дисплеи-обои, с высочайшим разрешением. Ходил, да языком цокал – такая красота.

Смотрю, значит, и тут слышу:

– Ба, какие люди!

Обернулся, гляжу – Егор Михайлович, собственной персоной! Высокий, полный, кожа на щеках аж лоснится, костюм от Cherruti, парфюм Paco Robanno, и при этом – наивный взгляд, неуклюжая походка, всегда потноватые на висках и лбу, волосы. Я-то его знал, да и кто не знал – каждый раз, когда его красавец Cadillac XTC выворачивал из подземного гаража, обливая невинных прохожих потоками весенней грязи, свидетели сего схождения на землю механического бога восторженно качали головой и вздыхали от неизбывной тоски.

Было интересно вот что – как он меня узнал, если мы оба обходились при встрече во дворе формальными «здрасьте-до-свидания»? Однако спрашивать его я не стал. Вместо этого у нас зашёл длиннющий диалог по поводу дисплей-обоев, в коих он действительно разбирался, и я ни к селу ни к городу брякнул – мол, заходите ко мне, у меня видеокомната до потолка отделана обоями, потрясающий эффект, бла-бла.

Он согласился, с видимым удовольствием – если я поднапрягусь, то я крайне обаятельный собеседник.

Только когда я ехал на своей «двадцатке» домой, я вспомнил, что никаких дисплей-обоев у меня и в помине нет.

Пришёл он ко мне на следующий день.

Я его ждал.

Открыл дверь и с порога ткнул ему в грудь шокером.

Думал, сердце не выдержит.

Ан нет, выдержало.

Крепкий мужик попался, на редкость. А так ведь и не скажешь.

Труднее всего оказалось с транспортировкой.

После обысков, и тщательного выковыривания жучков и камер в собственной квартире оставлять его у себя было небезопасно.

Поэтому, связав его изолентой и кое-как запихнув в ванную, я отправился в «Тысячу Мелочей», купил там чехол для шуб, затолкал жирного директора внутрь, и предварительно оглушив, оттащил его в машину. В багажник мой новый друг не поместился, поэтому пришлось везти на заднем сидении. Кстати, по пути он очнулся и начала мычать. Меня это раздражало, хотелось его убить. Но знал, что пока нельзя.

Почему нельзя?

Я и не знал.

На улице Цурюпы, есть небольшая парковка, находиться она в глубине хрущёвок. Там, на этой парковке, преимущественно стоят покинутые «пеналы» и «ракушки» пенсионеров. Машин в них либо нет, либо торчат старые развалюхи, медленно там загнивающие. Год назад, я выкупил одну такую «ракушку» и обустроил уютную… ну называйте это кабинетом, что ли?

Во всяком случае, там есть тёплый спальник и много медикаментов, плюс несколько приборов, следящих за давлением и прочим…

Егора Михайловича я, признаться, почти не мучил. Помог ему выбраться из чехла, освоиться в незнакомой, тёмной обстановке. Он всё время мычал, это да. Это было проблемой. Наверное, он мне многое хотёл поведать, но я тогда не хотел его слышать. И не хотел, чтобы он сбежал. Поэтому одним ударом ржавого лома перешиб ему позвоночник. В жизни не слышал такого громкого хруста. Но что поделаешь?

И отрезал язык, кухонным ножом. Правда, перед этим он успел крикнуть «Боже», но потом, потом кричать уже было трудно. Изолента опять легла на своё место, закатав его окровавленный рот.

Но, всё было стерильно. Я поставил капельницу и каждый день его навещал. Он был похож на несчастного младенца, свернувшегося на грязном спальнике, с замотанными конечностями. Мне было его так жалко. Наверное, он сходил с ума, лёжа в темноте, не в силах пошевелится, сказать что-либо, спастись. Последние дня четыре он вообще постоянно мочился. С каждым днём цвет его лица становился всё хуже, а глаза теряли осмысленность, не реагировали не на что, кроме предметов в моих руках – тогда он пытался крутить головой и тихо мычать, но, что он мог сделать – как-то же мне нужно было поддерживать его жизнедеятельность? Прочитав ещё в более юном возрасте тонну медицинских пособий, я начал неплохо разбираться в физиологии и анатомии, это помогало, особенно на первых порах. Я менял под ним утку, давал лекарства от сердца. Приборы регистрировали изменения, как в лучшую, так и в худшую сторону. В основном, в худшую, поскольку он постоянно терпел лишения…

Бедный банкир, да-да.

А я занимался почтой.

Я посылал его жене посылки и письма. В письмах я говорил, что мне нужно как минимум миллион евро, иначе случится непоправимое. И с каждым письмом посылал один его палец.

Пальцы ножом отрезать трудно, как я понял после первых своих опытов. У меня есть ножницы, такие, садовые, с толстыми резиновыми ярко-оранжевыми ручками. Весёлые такие ножницы, из «Икеа». Под их лезвиями хрупкие фаланги хрустят и ломаются, словно веточки. Я аккуратно забинтовывал каждый пульсирующий обрубок, а палец запечатывал в пластиковый пакет и отсылал с письмами.

Всего я послал пять писем.

На одной руке у него осталось три пальца – указательный, большой и мизинец. На второй – большой и средний. А он, видимо, сходил с ума.

Как и его жена. Её часто показывали по телевизору. Обо мне тоже много говорили, но никто не знал, что я – это я.

Мне нравилось это, известность. Я любил посмотреть новости, потягивая пиво и закусывая его чем-нибудь вкусненьким, в то время как дикторы разорялись по поводу психопата, убивающего людей и похищающего видных бизнесменов.

Конечно, мне это нравилось. Ощущать власть.

Я обеспеченный человек.

Мне не нужен был миллион долларов. Во всяком случае, не из-за миллиона долларов я выносил из-под этого дряблого борова дерьмо.

И мне везло. Я был предельно аккуратен, как шпион или ниндзя. Прежде чем приехать к гаражу, долго петлял по городу. На парковку заходил только тогда, когда там никого не было. Всё делал в перчатках. И тому подобное.

И, поди ж ты, всё равно вычислили.

Не знаю как. Может, кто-то видел, как я опускал посылку в ящик. Кому-то показалось подозрительным, что человек через ящик пытается послать такой крупный пакет. Пошёл в милицию, рассказал о том, что видел. Описал внешность. Сверили по базе – оп-па, а он уже проходил по подозрению в умышленном, аж два раза!

И вот я здесь.

И не успел отправить последнюю посылку.

А мне так нравилось смотреть на сморщенное, красное, похожее на мокрую мозоль, лицо его жены, когда она перед телекамерами зачитывала мои письма…

***

Я говорю:

– Эй, вы там, придурки сзади, гляньте мне в левый карман куртки…– а сам аккуратно когти выпускаю.

Я всё ещё стою на коленях, хотя могу ходить.

Чья-то рука лезет в мой карман, шелестит шёлковой подкладкой.

Достаёт пакет.

У Снеговика, Крота, и овода, расширяются глаза. Можно сказать, на лоб лезут. Снеговик перехватывает у мента жёлтый пакет, нетерпеливо его разрывает. Я смотрю на пакет с мечтательным (я так думаю) выражением лица.

Из посылки выскальзывает ещё один пакет, на сей раз прозрачный. Снеговик ожесточённо суёт мусор в руки Кроту, а сам рассматривает маленький вакуум-пакет. Видно, что там что-то слизистое, желтовато-красное и разлохмаченное. Крот вытягивает раздражённую красную шею, два мента сзади, я слышу, нетерпеливо переступают с ноги на ногу.

Из моих ноздрей вырывается пар, а Снеговик всё смотрит и смотрит. Потом поднимает голову, в неверии смотрит на меня:

– Это…это…

Я щерюсь, кровь и слюна течёт у меня по подбородку.

– Да, это яйца. ЕГО ГРЁБАННЫЕ ЯЙЦА.

И я смеюсь. Долго и морозно, пока смех мой не становиться похожим на вой.

***

А его яйца… Их было так чертовски трудно отрёзать. Пока я это сделал, я умудрился чуть ли не по уши измазаться в дерьме, его зассанных брюк и вонючей смегме. Дальше было хуже – из него вылезли какие-то жилки, и нити капилляров, и вообще… Мерзко. Благо нож был острый, а то ещё лопнули бы…

Хотел вот, последний презент отправить.

Как обидно.

***

Мы все трое, на моей кровати. У меня охуенный стояк, наверное, благодаря фенамину и водке. Я всех люблю и чувствую себя центром вселенной. Точнее, мой хуй – это центр вселенной, ось, так сказать, СТЕРЖЕНЬ МИРОЗДАНИЯ.

Со мной две проститутки. Анжела и Кира. Так они сказали. Я их подцепил на презентации нового альбома Агутина. Когда, как, неважно, то есть, не помню.

Это не просто шлюхи, это, блядь, элита.

Блядская элита.

Я лежу на спине, и притягиваю к себе Анжелу, хватаю за волосы, и спихиваю её к моему огромному толстенному хую, который я запихиваю рукой ей в рот. Потом привлекаю к себе Киру, смачно её целую, пропихивая свой язык между её губ, кусаю её губы, жестко, насильственно. Отталкиваю и спихиваю её ниже к моим бёдрам, чтобы она помогала Анжеле сосать, при этом, она мастурбирует, проводя смоченным в слюне пальцем по половым губам, теребит их, отчего они становятся влажными и раскрасневшимися.

Они обе попеременно лижут мою головку и крайнюю плоть, потом Анжела переходит к моим набухшим яйцам, вылизывает их, потом берёт всю мошонку, массирует и посасывает каждое яичко поочерёдно, раздвигая их языком. Кира сосёт мой член, он, бля, уже твёрд, как кол.

Потом мы рассыпаемся. Я наваливаюсь на Анжелу, и методично вгоняю в неё свой хуй, одновременно оглаживая её тело, а Кира пристраивается сзади, и, намазав дилдо вазелином, засовывает мне его в жопу.

Анжела стонет, потому что я кусаю её груди, в затвердевшие от возбуждения соски, до кровавых отметин, а потом бью её по лицу, по смазливому фейсу, хлёстко, со звоном. Фаллоимитатор елозит в моём анусе.

Уменьшаю ритм, стараясь оттянуть момент.

Но, потом, всё же кончаю.

Пиздец, почему это больше не приносит мне радости?

Девушки мирно сопят, раскидавшись в чёрных простынях… Я стою, смотрю на них, у меня в бокале – Martini Bianco, и я пью его небольшими глотками, и глазею на них, на Анжелу и Киру.

Салфетки.

Мягкие, нежные, ОДНОРАЗОВЫЕ салфетки.

Вот что они такое.

В моей голове – гудение.

А одноразовое, после использования, надо выкидывать.

В комнате темно, голые серые стены, кровать, торшер, прикроватная тумба из дерева. Из она падает ночной свет

На неё я ставлю стакан. Ложусь к тёплым телам в постель.

Я думаю вот что: с развитием технологий, скоро будут делать биороботов, живых кукол, без мозгов. Их можно будет трахать до бесконечности. Мучить до бесконечности.

Кому-нибудь такое придётся по вкусу. Но не мне.

Это как «Ебальная машина» из рассказа Чарльза Буковски.

Трахай и мучь.

Ебля и кровь.

Разрушать приятно не тело, разрушать приятно личность.

В этом и есть смысл разрушения.

Тело можно уничтожить легко, а вот душу, внутреннее, гораздо труднее. Но в это-то и кайф. В этом-то, собственно говоря, весь challenge.

Потом я вытягиваю руку, и из-под ногтей мягко выскальзывают шестисантиметровые клинки. Я любуюсь тусклым синеватым отблеском, что играет на лезвиях. Они очень острые, лазерная заточка на полиморфной стали, что позволяет им помещаться в моих фалангах. Отвалил кучу бабок чтобы стать рейзорбоем. Чтобы вдоволь натешиться…

Смотрю на лезвия ещё немного.

А потом, погружаю руку в живот Анжелы. Все пять клинков легко, как бумагу, вспарывают кожу – такой приём равносилен пяти ножевым ранениям. Вместе с ними, внутрь проникают и мои пальцы. В густой вязкости непонимающей Анжелы и собираю руку в кулак.

А другой рукой хватаюсь за лицо Киры, и чувствую, как по коже течёт белок её глаз и кровь, как когти царапают кости скул. Анжела дёргается и в моих руках остаётся связка порытых склизкой оболочкой кишок, и на простыню хлещет поток тёмной густой крови.

Они кричат, но недолго, так же недолго живёт и ужас в её блестящих глазах, в которых отражаюсь сам я, безумный и всклокоченный. Взмах рукой и я рисую им милые вторые улыбки, булькающие липкими пузырями и щеголяющие бордовой обивкой под белой кожей.

Что ж, завтра мне не надо идти в магазин.

Обедать можно и дома.

***

На кухне дымно, я не очень хороший повар. Переборщил с растительным маслом, вот всё и в дыму. Я готовлю себе обед, за окном солнечно и прозрачно, хорошо, в общем. Приятный денёк, и голова не гудит, вот как славно.

Я готовлю печень, и она вкусно и аппетитно пахнет. На секунду я задумываюсь, не пригласить ли мне на обед мою новую девушку, но, подняв глаза, и рассмотрев заляпанные тёмно-коричневой гадостью обои и отрезанную голову Анжелы на разделочной доске (у неё, кстати, совершенно изумлённое выражение на лице, несмотря на расцветающие по нему трупные пятна), и решаю, что это не самая удачная идея.