Текст книги "Сто один процент (СИ)"
Автор книги: Дарт Снейпер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
– Эй, Лунатик! – улыбка у бегущего к нему Сириуса Блэка была светлая-светлая, до дрожи и боли где-то под рёбрами. Он не должен был уметь так улыбаться, хотя вернее было бы сказать, что это Ремусу нельзя было искать в этой улыбке то, чего там не было с вероятностью в сто один процент. Люпин отложил книгу, которую читал, похлопал по зелёной, совсем как глаза у Лили, траве рядом с собой. Растрёпанный, неаккуратный, по своему обыкновению, Бродяга рухнул рядом. Тут же подлез поближе, ткнулся острым подбородком, чуть синеватым от зарождающейся щетины, в худое плечо, и Ремуса продрало до костей горько и сладко от этого невинного прикосновения.
– Снова ты читаешь, – скривившись, Сириус ткнул пальцем в затёртую поколениями старательных учеников обложку: название – «Редкие травы и их применение в зельеварении» – едва угадывалось по практически пропавшим контурам букв. Сириус громко насмешливо фыркнул где-то у Ремуса под ухом. – Ещё и зельеварение. Решил подружиться с Нюниусом?
– Дурак, – Ремус, улыбаясь против воли, ткнул его локтем под ребро, Блэк навалился сзади, обнимая за плечи, и глупое, глупое сердце радостно и нервно дрогнуло в груди: вдруг на этот раз?.. Но Люпин никогда не позволял себе быть мечтателем. А если и умел когда-то смотреть на мир сквозь призму розовых очков, то это было задолго до укуса и обращения… Рассерженный на себя, на свой голос, превращающийся от близости Сириуса в писк, на наивные мысли, приходящие в голову, он решительно поднялся на ноги, стряхнул листки и комки земли с застиранной мантии, прижал книгу к груди. Как щит. Будто боялся. – Я, наверное, в замок пойду. Становится прохладно.
Ему ни капельки не было холодно, весна в этом году оказалась солнечной и тёплой, но в бесчисленных коридорах избегать Сириуса было легче, чем здесь, у озера, где и скрыться негде, разве что за развесистым деревом.
– Ты замёрз? – Бродяга тут же оказался на ногах, по-собачьи потряс головой, смоль волос рассыпалась по плечам. – Не заболел, Реми?
Как просто у него выходило это ласковое «Реми». И от этого сводило низ живота. Ремус знал, надеяться глупо, и уже давно перестал тешить себя иллюзиями, но Сириус, будто издеваясь, разбрасывался словами, жестами, улыбками, обнимал (как сейчас обнял – снова) за плечи, не замечая ни костлявости Люпина, ни ветхости его одежды, беспокоился. А глаза у него от волнения становились чёрными-чёрными, антрацитовыми. И очень тёплыми. Бездна, нежная горячая Бездна. Ремус видел похожие только несколько раз – когда случайно перехватывал взгляд Снейпа, адресованный Лили. И, Мерлин, он так ненавидел себя за эту никчёмную надежду.
– Нет, я… всё хорошо, – он залился краской, поняв, что уже пару минут молчит, поспешно отвёл взгляд и неловко дёрнул плечом. Сириус убрал руку, и плечу мгновенно стало холодно – будто разом тысячи ледяных игл впились. – Просто я хочу в замок.
И, запрещая себе благословенную слабость промедления, он торопливо зашагал по тропинке к Хогвартсу, оставив растерянного и, наверное, обиженного Блэка позади.
Короткая дорога казалась вечностью. Ноги, непослушные ноги шагали еле-еле, будто давая новые и новые шансы обернуться, окликнуть, обнять… Люпин в себе эти порывы давил как мог – до стиснутых зубов и белых полукружий следов ногтей на ладонях. Нет, нельзя, нельзя. Он так дорожил дружбой – хотя бы ею – с Сириусом, что не мог позволить себе оказаться уличённым. Какое, должно быть, отвращение вспыхнуло бы в глазах Бродяги, узнай он…
Глухой всхлип прорвался уже в пустом коридоре. Ремус закрыл глаза, прижался к стене лопатками, пережидая бунт обозлённого сердца, худенькая девушка на портрете возле него обеспокоенно поинтересовалась:
– Мальчик, всё хорошо?
Мальчику уже было семнадцать лет. Но он кивнул, прикрывая на секунду сухие глаза, и зашагал дальше. Ни к чему давать портретам повод для сплетен: нарисованным живётся слишком скучно для того, чтобы не перемывать косточки каждому студенту, поневоле доверившему кускам холста свою тайну.
Что ж. Ремус снова смог сбежать – но никогда книга в его руках не была так тяжела. Хотя, наверное, дело было совсем не в ней.
Сириус дулся на него весь следующий день. Люпин не знал, чего в нём от этого было больше: боли или облегчения.
Раньше было легче. Раньше они держались вчетвером, но теперь Джеймс носился за Лили хвостиком, совсем спятив от любви (или от весны, что, в общем-то, было одним и тем же), а Питер никогда не был человеком, рядом с которым Ремусу было бы спокойно. Оставался Бродяга. Бродяга, Бродяга, Бродяга. Вечно лохматый, вечно в изорванной мантии, точно продирался сквозь ежевичные кусты, вечно – с весёлым блеском в глазах. И от него не получалось прятаться постоянно.
В этот раз выдержка Ремуса проходила испытание на уроке по Истории магии. Бормотал что-то невнятно и расслабленно Биннс, изредка тишину нарушал скрип пера – кто-то на несколько минут сбрасывал с себя сонное оцепенение, но быстро погружался в него обратно. Никому ни до кого не было дела – великолепная возможность для Сириуса, уставшего от недомолвок.
– Эй, Луни, – он слабо, но больно ущипнул Ремуса за руку. – Почему ты от меня бегаешь?
Люпин огляделся затравленно. Кто-нибудь!.. Нет. Никто. Джеймс флиртует с Лили, гладит её тонкие пальцы, они тихо смеются чему-то. Питер дремлет. Неоткуда ждать помощи.
– Я не бегаю, – возразил он, зная, что голос его фальшив и жалок. Внезапно вспотели ладони. Смущённый, он поспешно вытер их о штаны, больно, чуть ли не в кровь, прикусил губу. И поспешно начеркал на пергаменте что-то бессмысленное, повторяя за Биннсом. Но неправдоподобная игра в примерного ученика Сириуса не убедила, только разозлила. Ремус и забыл, какими сильными бывали эти пальцы. Теперь вспомнил – и едва не зашипел от прострелившей запястье боли.
– В чём дело, Луни? – хрипло поинтересовался Сириус, почти прижимаясь губами к его уху. Ремусу хотелось всхлипнуть. Чуть податься назад. Откинуться спиной на крепкую широкую грудь. Прогнуться, чтобы горячее дыхание вскользь лизнуло шею. Повернуть голову – совсем немного, только чтобы мимолётно мазнуть дрожащими ресницами по чужой щеке… Ниже живота болезненно потянуло, и он рефлекторно свёл ноги, ощущая, как заливает лицо румянец. Блэк ничего не заметил. Сжал только запястье крепче, так, что наверняка оставил следы, и покачал головой. – Не говори, что всё нормально. Я же вижу. Ты от меня отшатываешься, будто я прокажённый, и ищешь любую возможность улизнуть. В чём проблема, Луни?
– Говорю же, ни в чём, – тонко, не своим голосом ответил Люпин. В горле пересохло, он насилу разлепил потрескавшиеся губы, уткнулся взглядом в парту, боясь и желая (а оттого боясь ещё сильнее) заглянуть Бродяге в глаза. Попросил еле слышно. – Отпусти руку, пожалуйста.
Сириус с тихим охом разжал пальцы. На коже осталась красная полоса хватки – не самая страшная из его отметин.
– Чёрт, Рем, прости, – Сириус вздохнул, посмотрел взглядом побитой собаки, которому Ремус никогда не умел сопротивляться, кончиками пальцев погладил налившуюся алым кожу у косточки. И это было так хорошо. Так правильно, так невозможно… в затрясшихся пальцах Люпина дрогнуло и переломилось перо. Он криво усмехнулся непослушными, резиновыми губами, провёл ладонью по своему лицу, обезображенному белой чертой, заметил с горькой иронией:
– Хуже не стало.
Сириус ожидаемо помрачнел. Его лицо всегда темнело, стоило Ремусу упомянуть свой шрам; будто без этого упоминания уродливую линию можно было не увидеть. Будто увечье становилось очевидно только когда он вслух озвучивал факт его существования.
Это было ещё одной причиной, по которой Ремус не позволял себе хотя бы признаться. Любой, кто мог бы им заинтересоваться, отшатнулся бы, разглядев вблизи шрам (или узнав о том, что Ремус – оборотень, что было вдвое хуже и в миллиард раз опаснее). С вероятностью в, по меньшей мере, сто один процент.
Сириус не трогал его до конца урока. Но Люпин знал – это только передышка. И встречал новый виток вопросов, заставляя замолчать дурацкую стекляшку в груди. И кормил человека, по которому сходил с ума, бесконечными «всё хорошо».
А ночами накладывал Заглушающие чары, с остервенелой, торопливой злостью скользил ладонью по твёрдому члену, и перед глазами вставало весёлое лицо, и под веками змеились чётко очерченные изгибы мышц, и он ещё долго лежал без движения на боку, и пижамные штаны ощущались в паху липкой сыростью, и хотелось плакать, но не было слёз.
Неделю спустя он сидел на своём привычном месте под деревом. Рядом полулежал довольный, расслабленный Джеймс, наблюдающий за Лили издалека: она ещё сторонилась его, но было что-то такое в изгибе его губ, в умиротворённом выражении лица, что можно было понять – никуда уже Эванс не денется. Они даже не говорили, только изредка перебрасывались ничего не значащими фразами; Ремус снова читал. Экзамены надвигались неотвратимо, но, видимо, это волновало только его.
Сириус присоединился к ним через полчаса. Рухнул возле Люпина, закинув руки за голову, на траву, всмотрелся в голубое-голубое небо и сыто проурчал:
– Восхитительный сегодня день.
А пахло от него – терпко и горьковато – сексом. И духами.
В животе свернулся клубком огромный дракон, шипастый хвост врезался в рёбра. Ремус уткнулся в книгу, не видя ни строчки перед собой, усилием воли запретил себе опустить голову, позволить волосам завесить глаза. До побелевших костяшек сжал пальцами жалобно хрустнувший переплёт. Рядом полусонно завозился Джеймс, с тихим смешком заметивший:
– Кто-то отлично провёл время, а?
– Есть такое, – Сириус повернул голову, неосознанно прижался щекой к бедру Ремуса. Хитро покосился на книгу в его руках, добавил с мягкой, беззлобной насмешкой:
– Всё лучше, чем зубрёжка.
Люпин запретил себе сбиваться с ритма дыхания. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Сосредоточиться на книге. Незаметно прикусить щёку изнутри. Строчки перед глазами сливались в единое чёрно-белое марево.
Он не уйдёт. Не сейчас. Слишком показательным, слишком откровенным будет это бегство. И его уже ни на что нельзя будет списать. Сириус поймёт. Он умный, Сириус, он понимает слишком многое…
Ему пришлось прождать час. Целый час – между воняющим чужим телом Сириусом и отпускающим по этому поводу шуточки Джеймсом. Потом Блэк встал на ноги, потянулся, прогнувшись в спине, махнул рукой.
– Темнеть начинает. Пойдёмте в замок. Рем?
– Я… я ещё посижу, вы идите, – вышло почти ровно. По крайней мере, Люпин на это надеялся; его выдержка вот-вот готова была дать сбой. Он взглянул в глаза Джеймсу, терпеливо вздохнул. – Идите. Я закончу с чтением и догоню вас.
Два почти одинаковых подозрительных взгляда прожгли в нём, как ему показалось, следы, как от маггловских пуль. Но Поттер всё же потянул Блэка в замок. Ремус Люпин остался в милосердном одиночестве. И теперь, когда у его позора не осталось свидетелей, спрятал мокрое лицо в ладонях, давая волю первому глухому всхлипу.
Он ненавидел чувствовать себя слабым. Он был мужчиной, ему было семнадцать лет. Он не должен был плакать. Не теперь – и не из-за другого мужчины. Предпочитающего бойких гриффиндорок, или хохотушек хаффлпаффок, или умниц из Равенкло, или и вовсе…
Ремус Люпин не попадал ни в одну из категорий. С вероятностью в сто один процент.
Он просидел под деревом чуть ли не до ночи, и только везение спасло его, шмыгнувшего в замок после отбоя, от бдительного патруля Филча: миссис Норрис, очевидно, была занята более интересными учениками, и он почти без проблем попал в Башню, пусть и под недовольное ворчание Полной Дамы. А утром Ремус Люпин был, как всегда, серьёзен и собран. И выговаривал Джеймсу за разгильдяйство. И помогал Питеру с Трансфигурацией. И не смотрел в сторону Сириуса.
Не смотрел. Не смотрел. Не смотрел.
Бродяга недоумевал. Злился, требовал объяснить, пытался выяснить отношения. Ремус отделывался ничего не значащими отрывистыми фразами и сбегал. Прятал взгляд, зябко кутался в мантию, как будто за окном не стоял апрель. Затыкал скулящего внутри Зверя, игнорировал укоризненные взгляды Поттера. Пытался жить, пытался забыть, и у него – правда – почти получалось, но за всей этой душевной кутерьмой он совсем забыл про одну вещь, про которую забывать ему было нельзя.
Полнолуние.
Нет, разумеется, в эту страшную ночь он, как и должен был, отправился в Визжащую Хижину. У него даже хватило ума попросить Джеймса наложить на двери хлипкой хибары заклинания – чтобы не вырвался обезумевший оборотень. А потом самообладание и благоразумие закончилось. На пол сполз дрожащий от неминуемой боли превращения человек; поднялся монстр. Запрокинул голову и завыл – коротко и глухо. Ему, животному, невдомёк было, отчего так неспокойно и тяжело под густой шерстью, но горечь, в такой ипостаси ставшая чем-то вроде назойливой мухи, напоминала о себе тупыми уколами боли.
Если бы Люпин догадался, что звериная сущность впадёт в ярость, он бы, наверное, смог что-то предпринять. Выпросить у Слагхорна зелья, успокаивающего нервы, под предлогом волнения из-за экзаменов… Категорически запретить друзьям даже приближаться к Хижине…
Но блестящий ум не выручил его в этот раз. Монстр пошёл на таран. Полновесно врезался в застонавшее дерево. По ту сторону вскочил на ноги Сириус. В эту ночь именно ему довелось нести вахту – о, если бы только Ремус знал об этом…
От Человека там, за невзрачным деревом, разило потускневшим, но чётким ещё запахом Чужого. Или Чужой. Зверю, в сущности, не было разницы; имело значение лишь то, что этого Человека он считал своим. И он бросился вновь, и вновь затрещала дверь, и его отшвырнуло отдачей, и он заскулил…
– Луни! – голос человека был глух и взволнован. – Луни, ты меня слышишь? Ты меня понимаешь?
Зверь с рёвом бросился на дверь в очередной раз, жалобно взвизгнул – щит врезался в чувствительный волчий нос, и вервольф свернулся калачиком, баюкая пострадавшее место. За дверью чем-то зашуршал Человек, прижался щекой к стене, бросил с отчаянием:
– Что же такое с тобой, Луни…
Зверь не понимал. Зверь хотел дорваться, присвоить, подчинить, рванулся снова, всем весом врезался в дверь, и та – закряхтела, заскрипела, сдаваясь, чары затрещали, расползлись по швам. Вскрикнули петли, ворочая деревянный блок в сторону, в проёме возник Человек: бледный, растрёпанный, палочка наизготове. Что это за палочка, Зверь знал – она умела больно хлестать, оставляя на шерсти алые полосы, а ещё умела лишать сил, заставлять цепенеть и выть от бессильной ярости. Он пригнулся, глухо зарычал, готовый вцепиться в глотку, но Человек вдруг протянул ему руки, пустые, без палочки, заговорил, глядя внимательно:
– Давай, Луни. Давай. Узнавай меня.
Зверь потерялся. Он хотел разодрать тонкую человеческую кожу, выдоить кровь по капле, истерзать, изорвать в мясо! Но другая его часть, слабая, безвольная, двуногая, хотела прижаться к Человеку близко-близко, зачем-то обхватить его лапами (руками, у людей это называется руки), зачем-то губами ткнуться в губы. И вместо горлового рыка вышел тихий щенячий скулёж.
А Человек прошептал:
– Это я, Я, Реми. Сириус. Бродяга.
Последнее слово вызвало смутную ассоциацию, мигнувшую в сознании и пропавшую. Зверь коротко взвыл, бросился вперёд, на Человека, повалил его на пол, бестолково взмахнул лапой, и на смуглой щеке осталась длинная кровоточащая царапина. От Человека запахло кровью, сладко и пряно, и…
– Нет! Нет, нет, нет… – Ремус, путаясь в конечностях, засучил ногами, отползая назад, в дальний угол комнаты, прижался голой тощей спиной к стене, с ужасом уставился на собственную ладонь, безволосую и человеческую. Окровавленную. Сириус поднялся медленно, неловко, прижал пальцы к царапине и с тихим смешком покачал головой. Выдохнул: «Луни», шагнул к нему, но Ремус вскинул перед собой руки, не закричал – заорал, едва не обезумев:
– Не подходи!
– Рем, ты чего? – в глазах Сириуса было столько недоумения, словно это не Люпин секундой раньше оставил на его скуле безобразную глубокую полосу, наливающуюся кровью; словно он не был монстром, чудовищем, способным уничтожить всё, что ему дорого, в порыве животных инстинктов…
– Не подходи! – повторил Люпин, и голос его позорно, жалко дрогнул. Сириусу этого хватило. Ремус не успел задохнуться рваным выдохом – оказался в объятьях, и большие горячие ладони Сириуса успокаивающе скользнули по его лопаткам, а сухие губы коснулись лба с хрипловатым:
– Ну что ты, тише, тише. Я сам виноват, полез к вервольфу в полнолуние, дурак набитый… хорошо всё, Луни, Луни…
– У тебя… шрам будет, – тускло и горько сообщил Ремус его подбородку. Плечи Блэка затряслись от тихого смеха, он лукаво блеснул глазами, ответил, такой родной в своей вечной взъерошенности в этот момент:
– Шрамы, говорят, мужчину украшают. А ты… я не знал, что оборотни умеют в полнолуние в людей оборачиваться.
– Они и не умеют, – по губам Ремуса скользнула тень блёклой улыбки. Только сейчас осознав, что он обнажён, что Сириус обнимает его, что горячие пальцы сжимают его плечи, он смутился до алых пятен на щеках. И постарался отодвинуться. Сириус заметил. Болезненная гримаса исказила его лицо, он поинтересовался мрачно и невыразительно:
– Я тебе настолько неприятен, Ремус?
И оно так резануло по ушам, это холодное полное имя. Люпин задрожал, отчаянно мотая головой, но не находя слов и голоса, свёл костлявые колени, больно впился зубами в губы: за ним была только стена, бежать было некуда, а тело, это глупое, ещё подчинённое первобытным инстинктам тело, реагировало на близость совершенно естественным образом: лавой в животе и болезненными иглами возбуждения.
– Что, молчишь? – Блэк сощурился, зло и обиженно, рванул его, сопротивляющегося на себя за запястья, прижался телом к телу. – Может, ты меня терпеть не мо…
Осёкся. Замялся. Эта пауза была самой страшной и длинной в жизни Ремуса. Он зажмурился, ожидая приговора, потому что Блэк, прижавшийся к нему бедром, не мог не почувствовать дрожи тела и твёрдости плоти.
Но не отстранился.
– Вот, значит, что, – в его тоне прорезались странные, незнакомые Люпину нотки, и, боясь распознать в них отвращение, он отвернулся. Мотнул головой, врезался затылком в стену так, что из глаз посыпались искры, и Сириус тут же подложил ладонь под занывшее место, прижался ближе, ещё, его рука, восхитительно горячая и твёрдая, коснулась влажного члена, и Ремус забился заполошно в его руках, резиновые губы сложились в жалкое мычание: «Чт-то ты…»
– Идиот, – прорычал Сириус, резко и грубо двигая рукой, и Ремус не смог даже обидеться – всхлипнул, как девчонка, до хруста выгнулся, толкнулся в ладонь, вымаливая ласку: бери, бери, бери меня, твой без остатка… обожгло резким сжатием мошонку, он заёрзал, завертел бёдрами, до крови прикусил губу. Блэк зашипел, зло ворвался языком в его рот, цапнул – Люпин тонко протяжно заскулил от этой сладкой, нужной ему боли. Его встряхнули, как куклу, Сириус выдохнул, пожирая взглядом его лицо:
– Смотри на меня.
Слипшиеся ресницы дрогнули, Ремус сглотнул, открыл глаза – утонул в горячем голоде глаз, почти закричал, когда Блэк ласкающим движением огладил головку, втёр в кожицу пахучую каплю, выгладил рельеф вен. Выплюнул – в губы, ближе, на грани с поцелуем:
– Я же тебя, идиота… думал – какая безнадёжная глупость… думал – как же, чтобы Луни и… придурок, Мер-рлин!..
Ремус не понимал. Ничего не понимал из сбивчивого, торопливого речитатива, вталкиваемого ему в рот; мог только всхлипывать и тереться, жать к себе ближе, стонать в шею, туда, где ходуном ходило проклятое адамово яблоко, и так хотелось поцеловать, прикусить, пометить, но отваги хватало только на то, чтобы вцепиться в чужие плечи клещом…
– Давай, ну! – почти проревел Блэк, и Бездна его зрачков поглотила Ремуса, прожевала, выплюнула вместе с очередным резким движением по члену – прямо в расколовшийся на части мир. Собственный крик ещё звенел в его ушах, в напряжённом, как струна, теле, но по пальцам Блэка медленно ползли густые струйки, и Люпин почувствовал, как больно обжигает щёки румянец – и непонимание.
– Ты… зачем? – жалко спросил он, зябко подтягивая колени к груди. Вместо ответа Сириус накинул на него свою мантию, дёрнул за руки, вынуждая подняться с пола, кинул взгляд в окно. Первые лучи уже пробрались сквозь пыльные окна и рухнули на пол комнаты.
– Пора возвращаться, – негромко сказал он и вдруг ласково скользнул ладонью по нервно дёрнувшейся щеке Люпина. Сжал безвольные слабые пальцы в своих, бросая короткое Очищающее, рассеянно взлохматил и без того растрёпанную шевелюру. – Уже светает.
Ремус покорно шагнул за ним прочь и прошелестел еле слышно, всё ещё боясь чего-то:
– Сириус. Я, мы…
– Мы, – согласился Блэк, вытаскивая его, помятого, наружу, к ждущим там друзьям. И это короткое, очень абстрактное слово было лучшим, что когда-либо придумывало человечество.
С вероятностью в, по меньшей мере, сто один процент.
