Текст книги "Соботкины детки (СИ)"

Автор книги: Braenn

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Все, что пониже спины, подчинялось ему не лучше, чем крысы фальшивой да нетрезвой дудке. То есть Отто велел своим ногам идти прямо, а они так и норовили сложить его на первом же приветливом крылечке промеж горшков с геранями. «Без году полтинник, а из седла не вылазишь, ровно юнец какой».

Впрочем, поездка того стоила. Молодняк республиканской армии здорово показал себя в лесах, сам Отто вспомнил былое и разогнал по жилам кровь, застывшую в столичной неге. А кроме того…

Кроме того – случилась встреча. И светлая, что нежный рапсовый мед, и печальная – тихим дождиком по желтеющей листве.

Потому и шел он теперь не домой до подушки, а к другу. Не рассказать, так хоть помолчать рядом.

Со двора гончарной мастерской тянуло привычным жаром. Едким духом остывающих углей, глиной – сладковатой молоченой да свежей ржаной – воском и чем-то будто бы новым. Не полностью, а парой ноток.

Перед глазами заплясали золотистые искорки. Закатное солнце, как и положено, богато освещало бурые глиняные бока и весело играло на рябых, но другой блеск, явно металлический, незнамо что забыл на поверхности керамики. Или с долгой дороги поблазнилось?

Шустро, но чуть подволакивая ногу, из дому вышел Иржи с полным кувшином в руке. Видно, убегался за день, а может, непогода давешняя кости задела. Не страшно. Худо сросшийся перелом, право, такой пустяк для бывшего подпольщика.

– Ты приехал! Как учения?

– Погоди допрашивать. Лучше сам отчет подавай: что за диво? – Отто махнул в сторону стола с переливчатыми изделиями.

– Из десятых рук через третьи рецепт подкинули. Поначалу по типу черной обжигать, а там в опилки да…

Иржи умолк. Отто, не чуя ног, подошел к столу, присел на лавку и тронул воздух у черного, золотисто-розового в лучах заката лепестка вазы.

Глиняный цветок был ровно живой и тут же – не из мира сего. Не на круге, а вручную вылепленный, он красовался то вмятиной, то неровным изгибом, а сиял зыбко, неуловимо. Не чета чистому драгоценному металлу. Упустишь – и поминай как звали.

Плеча коснулось тепло Иржи. Другой, настоящий цветок папоротника забрезжил перед глазами.

***

Трогательно-кривые листочки вьются по краю ворота рубахи. Старшая из сестренок Отто все равно еще мелкая, вышивает плохонько, зато сердечно, и он не променяет эту праздничную рубаху на работу даже самой искусной мастерицы.

– Ну чего, едем? – спрашивает Иржи.

По случаю соботок и он расстарался. Рубаха без вышивки, зато художественно залатанная. На запястье кожаный браслет с глиняными узорчатыми бусинами, материн подарок. Вечно убранные в хвост светлые волосы теперь вольно лежат по плечам, а круглая рожа от улыбки разве что не трескается.

– Едем!

Вместе с другими товарищами они набиваются в телегу и покидают подпольный лагерь.

Не то место, где легко завести семью, да и просто найти пару на ночь. На четырнадцать мужиков – три женщины. Из них две замужние, а еще одна… Нет, ее тревожить никто не смеет.

И где же молодым, здоровым и вполне охочим до ласки парням отыскать себе зазноб, да при том зря их не обидеть? Правильно, в деревнях во время соботок. Не то чтобы в каждом селении жрецы или обычай разрешали незамужним подобные вольности. Но в некоторых – вполне.

Нынче же праздник обещал быть для Отто с Иржи вдвойне волнительным.

Весной познакомились они с двумя дивчинами. С той поры всего три месяца миновало, и виделись-то – на пальцах одной руки сосчитать. Но крепко, ой, крепко душой прикипели. Отто – к высокой Бранке с русой косою ниже пояса и строгими серыми глазами, а Иржи – к беленькой хохотушке Ирме.

Как нарочно, девчата славно дружили меж собой, и Отто с Иржи надеялись. Ну а вдруг? Любушки-то, несмотря на разность характеров, равно горячие, боевые. Такие могут и в подполье за ними уйти. А там: два лучших друга женятся на двух подругах. Бывает ли большее семейное счастье?

Однако нынче в дороге они об том языками не чешут. Ну и товарищи их не дергают. Вроде суеверных людей среди них не сыскать, да лучше молчком. На всякий случай.

До деревни Отто с Иржи идут уже пешком, собирая попутно цветы. Остальные ребята на телеге попылили до соседней.

– Почему зверобой? – удивляется Иржи. У самого в руках целая охапка синих и лиловых цветов: незабудки, васильки, барвинок, цикорий. К фиалковым глазам его Ирмы.

– Неказистый, думаешь? – хмыкает Отто. – А ты вспомни, сколько в нем силушки. Знаешь, мама моя завсегда его больше прочих трав запасала. Вот и Бранка… Ох, и зелье!

Друг весело пихает его локтем в бок.

– А ну признавайся, рыжий-бесстыжий, боишься своей Бранки?

– Есть маленько!

За деревенской околицей поодаль от высоких костров Отто понимает: не маленько.

Селяне уже изрядно распробовали самогона да медовухи, и в хмельных сумерках подпольщики без опаски увели своих любушек подальше от праздничных плясок и шаловливых игр.

Отто выбрал тихое место на берегу затона под защитой тальника, и теперь глядит в черную, почти неподвижную воду, глядит, не смея повернуться к своей Бранке. Зато в ее голосе – ни дрожи, ни страха.

– За венок спасибо. Любы мне такие цветы. Зверобой, порез-трава еще, подорожник, полынь.

Перед смертью не надышишься. Отто бережно сжимает шершавые от работы руки любимой, запоминая, что надо бы подарить ей конопляного или облепихового масла, и шепчет:

– Серьезные цветы, поверь сыну знахарки. Серьезные, как ты.

Ночь почти уж спустилась на землю, и дорогое лицо едва различимо. Но отчего-то он знает, что Бранка улыбается. Скромно, строго, ровно ржаво-желтый лепесток зверобоя ловит солнечный лучик.

– Отто…

Не надышишься.

А провести рукой вверх по тугой икре все-таки боязно, и Отто гладит ниже, обхватывает лодыжку, трет пальцем выступающую косточку, пыльную после хороводов, касается твердой, не привыкшей летом к обуви стопы…

… и аж вздрагивает, услышав непривычно заливистый смех.

– Ай, щекотно!

Не помня себя, он опрокидывает Бранку в траву, наваливается сверху на душистое девичье тело и между быстрыми поцелуями успевает прохрипеть:

– Скажи! Непременно скажи, коли худо станет, коли расхочется тебе…

В кустах трещит. Громко трещит, настойчиво, будто идущему непременно надо, чтобы его заметили. Иржи. Намекает, что скоро явится.

Когда Иржи вместе с Ирмой выходят из тальника, Отто и Бранка сидят рядышком, вполне пристойно держась за руки.

– Ребят, вы уж простите за наш визит, – Иржи осекается и переходит на более привычный для девчат язык: – За то, что помешали вам. Может, из глупости, но меня сомнения загрызли.

– Чего случилось-то? – хмыкает Отто и плечом чует, как подается вперед Бранка.

– Ирма слышала.

– Барин-то наш, балакают, волюшку пообещал тому, кто цветок папоротника сыщет, – скоро проговаривает Ирма. – Вроде блажь, а кое-кто из парней поверил. Вон, Бранка, твой братец Карел собирается, еще четверо али пятеро…

Отто мигом вспоминает все материны слова про колдовской цветок и обрывает девушку, чтобы сразу выведать по делу:

– Почему сегодня?

– Да раздобыли по секрету, будто он раз в двенадцать лет распускается. Нынче и должен.

– Приметы, как искать, знают?

– Плохо разобрала. От перекрестка вроде в лес идти надобно, по мху не на той стороне, по сросшимся деревьям. Ведьмины круги называли, потаённицу. Да разве ж цветет она посреди лета?

Оно конечно, ведьмины круги да сросшиеся стволы поминают в каждой второй байке про волшбу. Перекресток, пожалуй, тоже, но его-то не зряшно. Где, как не на перекрестках, зарывают заложенных покойников?

Встревает Иржи:

– Каждые соботки по всей стране ищут цветок папоротника. Но тут больно много конкретных примет. Отто, мама твоя что-нибудь рассказывала? Сходится?

– Про двенадцать лет сходится. От перекрестка считать – тоже толково, от него всякая нечисть к цветку ползет.

– Нечистая? – хором ахают подруги.

Бранка спрашивает, явно тревожась за брата:

– Бабушка сказывала, что сорвать его трудно, страшное блазнится. А потом, коли сорвешь, но по дороге домой обернешься, тебя нечистая сцапает.

– Коли не обернешься – тоже, – мрачно отвечает Отто, крепко стискивая заледеневшую ладошку любимой. – Цветок папоротника эту нечисть подле себя удерживает. Сорвешь его – и она освободится.

– Ох ты ж лишенько! – Иржи вскакивает и тянет за собой Ирму. – Слушайте, байка не байка, но если не байка, то горе-лихачам голов не сносить. В лучшем случае только им. Отто, попробуем найти их в лесу и увести оттуда. Девчата, у нас ножи при себе, но вы пошукайте в сараях, нам топоры пригодятся и рогатины, ежели хозяина чащи встретим. Приносите к столбу за воротами, потом возвращайтесь домой.

– Возвращаться? – в тонком голоске Ирмы возмущения через край. – Вы разве без нас в нашем лесу не заплутаете?

– Там брат мой, – вторит подруге Бранка. – Ждите нас у столба. Вместе пойдем.

У друзей нет ни малейшей охоты брать в полночный лес любушек, но девчата правы. С ними ориентироваться будет намного проще, а на кону благополучие, может статься, целой деревни.

Вскоре у столба они проверяют не только оружие, но и защиту. Отпугивать случайное зверье решают ядреным запахом нестираных портянок, одолженных подругами у запойного соседа, а чуток менее случайную нежить – венками. Зверобой действовал наверняка, хоть и слабо, а барвинок – по слухам.

По дороге путь легкий, быстрый, освещает его надкусанная луна. Она же помогает найти нужный перекресток: у поросшего лишайником камня видно множество следов.

– Отто, помоги-ка сдвинуть, – просит Иржи, поковыряв землю.

Бранка с Ирмой вжимаются друг в дружку, но храбро молчат. Когда все соображают, что земля под каменюкой слишком мягкая. Не иначе, как недавно зарывали что-то. Или кого-то.

В чащу идти труднее. Дружелюбная прежде луна зловещим кривым глазом следит за ними сквозь паутину черных веток. Противно скрипят старые деревья, в шорохе подстилки чудится шипение змей, а тоскливое ровное «фью» то ли совки, то ли сычика выматывает всю душу.

Отто поминутно трогает руку Бранки. Понимает, что вокруг – по крайней мере, пока – самый обычный ночной лес, а его попросту мучает страх за любимую. И как их лекарь-то постоянно ходит на куда более опасные дела со своей женой?

Однако лихих добытчиков колдовского цветка слыхать за версту. Судя по ярости в голосах, добывать его они отправились порознь. А теперь столкнулись и делят шкуру неубитого медведя: кому цветок барину нести, волюшку получать.

Вдруг непроглядный мрак рассеивает золотистый огонь. А может, и не золотистый. Дрожит, струится, переливается. То подмигивает розовым, то алым разгорается, то мерцает чешуей силявки.

– А ну грабли убрал, курва! Я первый нашел, я!

– Карел, – выдыхает Бранка. Не бежит вперед лишь потому, что Отто с Иржи раз двадцать повторили: никаких резких движений, никакой суеты.

Все четверо замирают шагов за тридцать до ссоры. Девчата протягивают им сплетенные на ходу веночки, шепотом повторяют инструкции: на свет не выходить, не кричать, признаки жизни подавать лишь в трех случаях – если покажется опасный хищник, на них нападет нечисть или возле цветка не останется никого в сознании.

Конечно, та же Бранка быстрее уговорит своего братца оставить опасное дело, да и милая Ирма наверняка имеет влияние на своих соседей. Но не след обеим появляться рядом с подпольщиками. Для общей безопасности.

Друзья в последний раз коротко пожимают любушкам руки – и выходят в круг зыбкого, переменчивого света. К ним разворачиваются шестеро весьма сердитых парней.

– Ребятушки, оставьте цветок, ступайте домой, – почти ласково увещевает спорщиков Иржи. – Колдовской цветок связывает руки нечисти. Сорвете – она вам отомстит. А то и в деревню наведается.

– Почем знаете? Откуда умники, значит, выискались? – бычится чернявый коренастый парень.

– А я их знаю! – недобро улыбается белобрысый румяный красавец. – Они с этих… С подполья, во!

– С подпо-о-олья? – тянет высокий Карел и смотрит серьезно, цепко, как его младшая сестра. – Вы, стало быть, из тех, кто за нас, простых людей, радеет? Ну так порадейте! За этот цветок один из нас волю получит.

– Не получит, – вступает в разговор Отто. – Слыхали? Сорвете – не себе, а нечисти волю добудете. Моя мамка, знахарка, одного такого выходить пыталась. Помер на третий день, а от вида его здоровые мужики шарахались.

– Ой, брешешь! – мотает головой белобрысый.

– А зачем нам врать? – недоумевает Иржи.

– Затем, – подает голос парень в красной рубахе и кожаных сапогах. Сапогах! То ли сын старосты, то ли еще какого непростого крестьянина. – Вы подполье? Подполье. Вам надобно, чтобы вас по деревням уважали да боялись? Надобно. Значит, худо вам станет, коли мы сами волю добыть сумеем?

На этот раз друзья обалдевают хором:

– Чего-чего?

– Ты только не заговаривай мне зубы, мол, вы от всего сердца за нас радеете. Кто в согласии с умом полезет за просто так в подполье? Никто. Значит, у вас о власти али о деньгах интерес имеется.

Отто открывает рот, еще толком не понимая, как отвечать на эту ахинею, но тут Иржи пихает его в бок и шепчет на ухо:

– Глаза.

А глаза у всех шестерых и впрямь поблескивают, ровно у бешеных. Сам Отто чует внутри себя нехорошее раздражение. Мол, чего с дураками валандаться, надавать по шее и пнуть отсюда под зад. Он сжимает мешочек на поясе, в котором спрятан зверобой, и ахает, старательно изображая испуг:

– Там, там!

Парни невольно оборачиваются в указанную им сторону, а Иржи успевает бросить к пылающему цветку заветный веночек.

– Обратно брешешь! – рычит белобрысый. Сжимает кулаки, шагает вперед, сверкает глазами… нормальными глазами.

Раздражение отпускает Отто, но не до конца. В воздухе остро пахнет зеленью, будто кто-то перетер в огромной ступке разом все листья папоротников. Колдовские лепестки переливаются все быстрее, смешивая при этом оттенки. Уходить нужно.

– Уходить надо, ребята, – жестко – для себя, конечно – объявляет Иржи. – Взгляните на цветок, принюхайтесь, прислушайтесь!

Однообразное размеренное «фью» звенит ближе, чаще.

Красная рубаха с места сигает к цветку. В руке зажимает нож, однако его перехватывает один из своих, чернявый.

– Куда попер? Здесь твоего папки нету, здесь мы все ровня!

– Да бегите же, покуда целы! – в последний раз взывает к рассудку парней Отто. Он совершенно, ну вот ни капельки не рвется в драку с братом своей Бранки.

Белобрысый и еще двое молча надвигаются на них, угрожая тем, что из дому прихватили. Два топора и тесак.

Да что ты будешь делать!

– Ребята, мы вам зла не желаем, – запредельно терпеливо объясняет Иржи. – Но и себя в обиду не дадим, – спокойно достает боевой нож. – А против нас у вас нету шансов. Никаких. Добром прошу: возвращайтесь в деревню и без цветка.

А дальше случается самая трудная в жизни Отто драка.

Потому что одно дело – биться с королевскими солдатами или воинами ордена, зная, что ты имеешь полное право не только ранить, но даже убить. Более того, частенько ты убить обязан, ведь не сделаешь этого, и погибнет твой друг, а то и вовсе невинный человек.

Потому что одно дело – тренировочный бой, горячий, злой, но с безопасными деревяшками в руках, под чутким присмотром товарищей, с лекарем и кладовкой, забитой снадобьями.

И совсем другое – вдвоем против шестерых, у которых в руках настоящие ножи и топоры, а у тебя тоже нож, крепкий и страшно заточенный. Но резать им – до последнего – нельзя.

Отто шарахает костяной рукояткой в висок белобрысому, роняет подсечкой красную рубаху, попутно забирая у него нож – и видит краем глаза Иржи. Тот юрким колобком укатывается от огромного кулака чернявого и успевает пнуть одного шустрика, который под шумок хочет срезать взбесившийся цветок.

Надо бы его обезоружить, пока не натворил бед, но тут Отто бьют со спины. Собирались ударить, однако он выворачивает запястье противника, и топор, падая, чиркает по ноге. Отто удерживает равновесие, глядит в перекошенное лицо Карела…

На них налетает сбоку чье-то тело. «Фью» звенит прямо над головами, пронзительно до боли. Короткая, на пределе сил, схватка заканчивается воплем раненого.

Карел кульком оседает на землю, зажимая рукой горло, из которого торчит боевой нож с костяной рукоятью. В серых умных глазах плещется невыносимая мука, они мутнеют, мутнеют…

Иржи отталкивает Отто, склоняется над Карелом и добивает его, избавляя от агонии. Поворачивается к измочаленным в драке охотникам за цветком и рявкает:

– Прочь пошли, кому было сказано! Кто следующий?!

Когда топот пяти пар ног стихает, Иржи выводит в залитый алым светом круг Ирму и Бранку. Отто хочет упасть бездыханным рядом с Карелом, но нельзя. Он поддерживает под локоток Бранку и помогает ей опуститься на колени рядом с телом брата.

– Он… холодный?

– Нет. Пока нет.

Красивая, покрасневшая от работы рука с черточками запекшейся крови вдоль запястья, подрагивая, касается лица Карела и закрывает ему глаза.

Вот и всё.

– Это не всё, ребята, – глухо произносит Иржи.

Они оборачиваются. Колдовской цветок льет мягкий мертвенно-лунный свет. Вокруг него сидят призраки. Младенцы. Есть новорожденные, другим по неделе, по две, по месяцу. У кого лицо синее от удавки, у кого вскрытое горло. Разные. У одного не тельце, а сплошной кровоподтек: от желтого к почти черному. И все призраки – размером со среднего взрослого. Только что пропорции детские.

– Как же это, – лепечет Ирма и дрожащей рукой указывает на малыша с веревкой на шее. С голубоватого личика пусто глядят фиалковые глаза. Пониже удавки качается на шнурке бисерная капелька. – Сестрицы моей кулон…

Иржи рассказывал, что старшая сестра его любушки с год жила в барском доме.

– Ирма, солнышко мое, идем. Ему уже ничем не поможешь, а сестру твою мы придумаем, как вызволить.

– Идем, идем, – повторяет собранная, вдруг очнувшаяся от собственного горя Бранка.

Они с Иржи вдвоем обхватывают белую, ровно мел, Ирму, а Отто встает между ней и призраками, пытаясь отгородить, укрыть.

Голубоватое личико огромного ребенка плаксиво морщится. Он растягивает губы и лязгает игольчатыми длинными зубами. Фиалковые глаза глядят мимо и в самую душу.

Цветок папоротника становится матово-желтым, младенцы ритмично открывают и захлопывают зубастые рты, а Бранку, Иржи и Отто неведомой силой придавливает к деревьям. Ни крикнуть, ни пошевелиться.

Беляночка в нежном сине-лиловом венке стоит одна-одинешенька напротив призрака своего племянника. Будто во сне, медленно протягивает к нему руки, и он подходит. Ближе, ближе. На спине Ирмы смыкаются пухлые, неестественно большие ладони, а сморщенное личико прячется в растрепанных девичьих косах. Плечи младенца вздрагивают, игольчатые зубы стучат мелко-мелко.

А потом наступает глубокая тишина. Колдовской цветок вспыхивает рыжим, скукоживается, чернеет – и растворяется в сизых утренних сумерках. Вместе с ним исчезают призраки. Ирма плавно опускается на землю, сминая листья папоротника, и освобожденные друзья в следующий миг падают рядом с ней.

– Солнышко, милая, ласточка моя! Все хорошо, все хорошо, они пропали, ты цела, – взахлеб проговаривает Иржи, согревая ладони своей любимой.

После он смачивает водой из фляги платок и отирает ее лицо. Отто поддерживает Ирму сзади за плечи, заодно проверяя, в порядке ли спина, а Бранка гладит ее по волосам, осматривая шею и ухо.

От певучего, умиротворенного голоса Ирмы, верно, всех троих прошибает холодный пот.

– Нету имени у племянника моего. Сестрица назвать не успела. Родила его от барина, а тот вскорости и удавил младенчика. Худо удавил, руки у него к такому делу не привычные. Долгонько племянник мой мучился. Ну ничего, отмучился, родимый.

Звонкие утренние птахи суетливо прогоняют ночь.

– А та, справа от него сидела, девочка. Из соседней деревни. Мамку ее свекор к себе на постель привел, покуда сын на заработки отлучался. Мамка не хотела-то, да что поделать? Родилась малютка, а свекор, то есть отец ее… живьем у перекрестка закопал. Не нашенского, ихнего.

– Ну а за ней следом девчушка, у какой глазки широко расставлены. Она уж из нашенских. Помнишь, Бранка, у дяди Владека кошка шибко мяукала? Он говорил, мол, кошку-то змея покусала. А нет, у них внучка его мяукала. Лебезная, страшненькая, мяукала дико. Помстилось им, будто нечистыми порченая. Жреца позвали, уж он гнал бесов из нее, гнал… Она и померла.

– Рядом тоже нашенский, у кого шейка перерезана, а ушки острые. Этого мамка сама… Нагуляла от эльфа. Да ты помнишь, Бранка, мы ее все дергали, мол, не пузатая ты? Она отмахивалась.

– Еще мальчишка, ну тот, что слева от племянника моего был. На прошлые соботки мамка его с любым своим пошла. Крепко его любила, уже до свадьбы согласная была. А как дошло до того, она испугалась. Просила, мол, обожди, потерпи, не надобно. Ну он… осерчал, мол, сама просила, а теперь от ворот поворот даешь? Намотал косу на руку, задрал сарафан. Так и повелось у них… Потом папка еще ей розгами всыпал, как узнал, что она понесла. Знахарка плод вытравливать отказалась, поздно-то, на четвертом месяце. Ну, после родов удавили. Как раз мы его могилку под камнем и нашли.

Тонкий голосок Ирмы журчит ручейком. Ее никто не прерывает. Читают на лицах друг друга: вдруг еще хуже сделаем?

– А тот… какой побитый весь, – голосок ломается. – Тот… он…

Фиалковые глаза тускнеют. Ирма валится на Бранку, теряя сознание.

Приходит в себя довольно быстро, то ли от воды, то ли от запаха трав. Испуганно ойкает и пуще прежнего жмется к подруге:

– Кто они, Бранка, милая? Что за лес вокруг?

Отто с Иржи хватает мгновения, чтобы обменяться взглядами и решить. Бранка понимает их влет, без единого слова. Как видно, сама об том подумала.

– Заплутали мы с тобой на соботки, разве не помнишь? А ребята эти нас нашли, сон наш сторожили. Вот, солнышко встало, и пора нам до деревни. Идем? – она поднимает подругу, старательно не позволяя ей увидеть тело Карела.

Отто с Иржи провожают их до перекрестка.

С той ночи Отто встречается с Бранкой всего лишь раз. Она говорит ему со строгой своей горячностью, что видела всю драку, что не винит его в смерти брата. Просто не может пока. Пока… Она объясняет, гладит его руки, щеки, ерошит волосы. А Отто молчит. Запоминает, вылепливает в памяти своей дорогой образ. Впитывает в себя спокойный туман серых глаз, неяркую – лучиком солнца на лепестке зверобоя – улыбку, тихий теплый голос. Вкладывает ей в ладошку бутылочку с конопляным маслом и прощается.

После Бранку полюбил то ли лекарь, то ли ученый, который остановился у них в доме на ночлег. Выкупил ее из неволи, женился на ней и увез куда-то.

Сестре Ирмы подполье помогло, шантажом вынудило вернуть ее в отчий дом. Саму Ирму родители отдали замуж в соседнюю деревню, а через полгода новобрачные подались в бега.

Ни подробностей той папоротниковой ночи, ни Иржи она так и не вспомнила. А друзья даже не пытались напомнить. Кто знает, какую историю поведал ей избитый младенец? Она тогда в обморок упала. Что если вовсе повредится в уме? Нет-нет, забыла Ирма те ужасы, из которых наверняка лишь половину сумела пересказать – и хорошо.

***

Иржи мягко вытянул его из давно миновавших дней.

– Ты, поди, голодный с дороги? Найти, чем закусить?

– Ничего, брюхо подождет, – покачал головой Отто. – Квасу разве плесни.

Душистый тминный напиток взбодрил, вернул в сегодняшний вечер окончательно.

Солнце посылало в мир последние лучики, и на гончарный двор неспешно опускались сумерки. Глиняный цветок сиял теперь неярко, приглушенно. А все одно – диво дивное.

– Почему теперь, Иржи?

– Оказывается, Ирма с мужем в республику с первых дней свободы перебрались. Он даже маленько повоевать успел. По счастью, обошелся без ран. А позавчера ее младший сын ко мне в ученики явился. Фиалковые глаза как у матери, а вот волос темный, видно, в отцову породу. Славный парнишка. Чую, не рядовым гончаром станет, а настоящим художником. Ну, если не заленится, конечно.

Отто усмехнулся и вытер слезы. Чтобы не мешали смотреть на рукотворный цветок папоротника.

– Вот ведь. А я Бранку повстречал. Мы с ребятами у деревни лагерь разбили, пошли по дворам курей к ужину просить. Бранка нам аж двух дала. На радостях, что первая внучка у нее родилась.

Иржи подсел поближе. Обнял осторожно, чтобы не потревожить правую лопатку. Та рана уж давно зажила, а он по привычке обнимал только так.

– Она себя за трусость корила, представляешь?

– Бранка? Пошла за нами в лапы нечисти, не пискнула, когда началась драка – и она корила себя за трусость?

– Ну, я ей примерно то самое и сказал. Знаешь, она даже подумывала бежать от мужа, меня искать. Любила. А потом… сын родился, за ним – дочки-близняшки. Куда от детей уйдешь? Да и с мужем ей повезло.

– Им обеим повезло, – прошептал Иржи. Подлил кваса, стукнул своей кружкой о кружку Отто. – Ну, брат? За детей?