Текст книги "Солнце мое"
Автор книги: Борис Алексеев
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)
10. Откровение
Я остался один.
«Господи, да что же это в самом деле?» В моей голове закружился, как клубок вертлявых вьюнов, ворох самых разнообразных чувств.
С одной стороны, я горько сожалел о потере родного дома, где меня ждут отец и сестра. Как-то они сейчас там?
Мысль о покинутых близких людях прожгла сердце, подобно огненной стреле раскаяния. Впервые в жизни я ощутил чувство собственного недостоинства. Двадцать лет оно таилось в моём подсознании и пряталось за мальчишеской заносчивостью и неразумием. И вдруг вырвалось наружу! Неужели для этого надо было «сменить» эпоху?
Выжженый, вернее, омытый чувством раскаяния, я впервые увидел себя изнутри. Увидел и удивился – в зеркале, оказавшемся к случаю передо мной, отражался вовсе не самовлюблённый чел, но чувствительный и смущённый событиями последнего дня великовозрастный подранок.
Верно говорят: большое видится на расстоянии. И теперь на расстоянии почти вековой давности я ощутил всю меру любви и привязанности к отцу, несмотря на его «вечное» недовольство результатами моих житейских опытов. Дальше – больше! Я подумал о сестре. В моей душе отыскалось огромное количество сугубо платонической любви к этой парадоксальной и чувствительной личности, младшей меня на два года. Ах, Тони, давно мы с тобой не сидели, как бывало, напротив и не таращили глаза, переглядывая друг друга! Моя милая сестрёнка Тони, твой брат оказался полным идиотом. Ты даже представить не можешь, куда его угораздило провалиться!
И вообще, то, что произошло со мной, невозможно представить здравым рассудком – в историческом подземелье вместе с ожившими мертвецами исполнять игры живой плоти!..
Я беззвучно громоздил в уме всё новые и новые «комплименты» моему незавидному положению и, печалясь о произошедшем, одновременно любовался проснувшимся во мне красноречием.
Действительно, там, наверху в славном испанском будущем я безуспешно пытался реализовать хоть что-то из очевидных талантов, которыми наделили меня Бог и природа.
Я неплохо владею пером и мог бы писать вполне приличные тексты. Но графоманствовать ни разу даже не пробовал – о чём писать? О воинствующем дарвинизме просвещённой Европы? Да пошла она в жопу со своими развращёнными респектами! Надо быть или Сервантесом, чтобы суметь из навозной жижи выписать романтическое приключение, или использовать эту жижу вместо чернил, чтобы текст приобрёл соответствующий запашок. Увы! Делать первое я не умею, а второе – не хочу.
Я мог быть неплохим референтом или бизнесвокером, но устроиться в приличную компанию на мало-мальски приличную должность – трудней, чем верблюду пройти сквозь игольное ушко. Видите, я даже знаю Библию и могу цитировать Бога!
* * *
Долго лить слёзы в двадцать лет невозможно. Не так уж много я потерял с переменой среды обитания. Будет неправдой сказать, что прежде я был востребован и счастлив.
Я рано остался без матери. Отцовское воспитание походило скорее на десятилетний курс самостоятельности без права на ошибку. С любимой девушкой отношения, не смотря на взаимную любовь, так и не сложились. Она не смогла принять моё хроническое безденежье, а я – её высокомерную заносчивость по пустякам и внутренний настрой на всеядный разорительный шоппинг. «Тут, пожалуй, такого нет», – подумал я.
Вернувшись к воспоминаниям дня, я с удивлением обнаружил, что отсутствие техники на улицах, за исключением двух – трёх забавных автомобилей с ревущими, как львиный прайд, двигателями и выхлопными трубами, извергающими громады чёрного дыма, меня нисколько не напрягало. Наоборот, я с трогательным удовольствием наблюдал многочисленные экипажи и огромные, несоразмерные моему привычному представлению велосипеды.
Пока мы с Катрин шли от набережной к дому, меня так и подмывало остановить какую-нибудь пролётку, развалиться на её кожаном сидении и, поглядывая свысока на осанистое дефиле гуляющих горожан, раскурить, например, сигару!
Минутный восторг, родившийся от ненасытного стремления молодости играть в преуспевающую жизнь, очень скоро сменился ощущением пугливой рассудительности и болезненным вниманием к мелочам. Действительно, сотни мелких артефактов давно минувшего прошлого наполняли моё сознание странным ощущением дальнего с ними родства. Я с удивлением вглядывался в причудливые изгибы форм и не чувствовал к ним культурного отторжения. Должно быть, я походил на упавшее дерево, разглядывающее свои вывороченные из земли корни и впервые рассуждающего о смысле собственной жизни. «Так вот откуда берутся многие мои побуждения!» – думал я, фиксируя в сознании эстетику начала двадцатого века.
В памяти всплывали обрывки исторических сведений про далёкий 1898 год, памятный бесславным поражением моей милой Испании от грубой, пучеглазой и толстозадой Америки. В тот год мы потеряли почти все свои колонии, даже Кубу. Представляю, как эта трагедия отразилась в умах нынешних моих современников. Рухнула вековая империя!
«Как странно! – размышлял я, погружаясь в сладкую дремоту. – Всё, что сейчас пришло мне в голову, оказывается я знал, но почему-то не помнил и считал себя пустопорожней бестолочью, несмотря на очевидные достоинства собственного ума. И только сейчас, среди вековых корней мой мозг как бы заново зафиксировал: в каком из двух полушарий хранится каждое услышанное в жизни слово!
Впервые в жизни я думал легко и свободно, украшая свои мысли весьма редкими словами, подхваченными, будто налету, в дальних тайниках памяти.
* * *
Сквозь окно, не задёрнутое шторами, в комнату беспрепятственно проникал поток солнечного света. Но бодрствовать не было сил. Ум, уставший от потрясений, не желал более разбираться в смыслах. Единственное, на что я был способен, пока не сомкнулись глаза, это тупо оглядывать многочисленные предметы комнатного интерьера.
На полках и этажерках были расставлены изящные по форме, но совершенно непригодные по содержанию вещицы. Какие-то малахитовые ларчики, всевозможные подставки от простых до совершенно экзотических, морские камни, гравированные портретами и архитектурными мотивами, и прочие вещественные бла-бла-бла плотно стояли, прижавшись друг к другу.
Я даже улыбнулся от мысли, что всё это мелочное великолепие можно было бы сложить в одну коробку и вынести в чулан, а на освободившееся место поставить гораздо более нужные вещи, например, нормальный аудишник или грюндиковский видак.
Несмотря на кажущуюся непрактичность, обстановка комнаты не оставила меня равнодушным. Мне как человеку, привыкшему к утилитарному минимализму, даже мебель, решённая в стиле «модерн» с изогнутыми утончёнными формами, показалась верхом чужой, но очень славной эстетики. Я скользил ладонью по венским изгибам кресельных подлокотников и припоминал слова барселонского гида о том, что в стиле «модерн» форма важнее содержания.
Да-да, форма важнее содержания!.. Сладкая дрёма оплела мои веки. Я перебрался из кресла на небольшой кабинетный диванчик и мирно уснул на неопределённое время.
* * *
Сейчас, по прошествии стольких лет я воспринимаю тезис модернистской философии о приоритете формы над содержанием как сознательную неправду, запущенную для отсечения человеческого ума от понимания происходящих в мире событий.
Действительно, пренебрегая содержанием, мы становимся безразличны вообще к каким-либо смыслам. Сколько раз мировые правители пьянили собственный народ витиеватой заботой о нём, сродни лицедейству. Чтобы потом тех, кто не вёлся на дворцовую интригу, безжалостно раздавить или выставить на потеху, хуля и обливая грязью.
С того памятного дня, проведённого в доме Катрин, прошло много времени. Должен признаться, я пользуюсь любым подходящим случаем, чтобы ещё раз мысленно прикоснуться к витиеватым формам той далёкой кабинетной мебели. При этом моя ладонь вновь скользит по изгибам подлокотников, будто по фарватеру, проложенному через прожитые десятилетия. Изгиб уводит меня от торопливого невнимания к собственной жизни, характерного для конца двадцатого века, к тихому и внимательному его началу.
11. Хуан Антонио Гомес Гонсалес де Сан-Педро…
Растратив внутренние силы на переживание случившихся событий, я проспал, вернее, пролежал в забытьи ровно сутки и проснулся только на следующее утро. Меня разбудило осторожное постукивание в дверь. Я нехотя приоткрыл глаза и сквозь исчезающую паволоку сна взглянул в окно.
Солнечные лучи беспрепятственно хозяйничали в кабинете. Казалось, оконной преграды вообще не существует.
– Кто там? – спросил я, выдавливая звук из пересохшего горла.
– Сеньор Огюст, вас ждут к завтраку, – ответил низкий женский голос, видимо, служанки.
Я выждал небольшую паузу и ответил, украсив речь вежливым словом благодарности:
– Благодарю, сеньора, сейчас иду!
Вдруг сгусток крови, будто вылетевший из пращи камень, ударил мне в голову. Происходящее – не сон! Не сон?.. Да, не сон, так сложились обстоятельства – какие обстоятельства?..
В сознании ещё трепетала надежда на некое недоразумение. Что, если я в бреду, обмороке или в больнице? Где угодно – всё равно. Но наяву такого быть не может! Не-мо-жет!..
Я ущипнул себя и, почувствовав боль, озлобился. «Какого ляда… Стоп! – во мне вновь встрепенулся молодцеватый Шерлок. – Да, время, в которое я странным образом переместился, давно кануло в Лету. Но ведь исторический взгляд на время – не единственный. Я понятия не имею о релятивистской механике Эйнштейна, но, говорят, там случается и не такое!
И снова трепет и восторг эксперимента охватили меня. "Ага, – мысленно соображал я, – мне предстоит примерить на себя то, что ещё не доставалось ни одному человеку – два времени!» Я сосредоточился и с лёгкостью припомнил события из прошлой жизни.
– Работает! – не удержался я от восклицания и, прижав ладонь к губам (не хватало, чтобы меня сейчас кто-то услышал!), продолжил шёпотом:
– Значит, во мне действительно сошлись две жизни. С житейской точки зрения они исключают друг друга, с биографической – обе имеют равные на меня права. Что ж, поживём вскладчину!..
Повторный стук прервал мои мысли и заставил поторопиться. Я оделся, тщательно оглядел себя в зеркало и вышел из комнаты.
* * *
Пожилая служанка ждала у двери. Моё появление она приветствовала лёгким приседанием, затем выпрямилась и, не говоря ни слова, торжественно поплыла вверх по парадной лестнице. Я улыбнулся и последовал за ней.
Женщина ввела меня в уже знакомую залу. Описанию этого архитектурного великолепия я посвятил несколько восторженных строк ранее. В центре залы за столом «а ля Гауди» сидели три человека – мужчина лет пятидесяти, красивая статная женщина неопределённого (бальзаковского) возраста и моя несравненная Катрин.
Мужчина, в котором нетрудно было распознать отца семейства и главу дома, встал и вышел мне навстречу.
– Папа, это Огюст, я прошу вас с ним познакомиться, – опустив голову, проговорила Катрин, привстав со своего места.
– Хуан Антонио Гомес Гонсалес де Сан-Педро, – торжественно произнёс глава семьи, протягивая мне руку.
– Огюст Родригес Гарсиа, – ответил я, пожимая его руку.
– Моя жена, Мария де Монтсеррат Риарио Мартинес де Сан-Хосе, – выговаривая имя жены, дон Хуан отвесил супруге церемониальный поклон, – моя дочь, э-э… впрочем, мою дочь вы, насколько я понимаю, уже знаете. Прошу за стол, сеньор Родригес, – хозяин улыбнулся и указал на единственный свободный стул.
Не успел я присесть, как слуга в потёртой малиновой ливрее поставил на стол четвёртый прибор и принялся украшать его всевозможными яствами.
– Сеньор Родригес, моя дочь сказала, что, пока вы были в плавании, ужасный пожар уничтожил ваше родовое гнездо в Картахене, и вам предстоит отстраиваться заново. Примите мои самые искренние сожаления.
Я склонил голову, лихорадочно соображая, как мне следует реагировать на это печальное известие.
– В связи со случившимся позвольте мне, сеньор Родригес, – продолжил дон Гомес, – предложить вам услуги нашего дома, пока вы не исправите положение погорельца.
Отмалчиваться дальше не представлялось возможным.
– Досточтимый дон Гомес, примите мою искреннюю благодарность, – коротко ответил я, припомнив наказ отца: «Меньше слов – меньше печали».
* * *
По окончании приветственного ритуала дон Гомес, а за ним и все остальные приступили к завтраку. Впервые в жизни я чинно принимал пищу. Это что-то!
В нашем светлом будущем мы совершенно не заботимся об изобразительной стороне дела. Польза целиком и полностью определяется количеством и качеством съеденного. Во время трапезы за спиной практически каждого едока изнывает от безделья какая-нибудь техника. Электроника не знает этикета и ежеминутно просит аудиенцию, нарушая установленные ритуалы правильной и счастливой жизни.
Теперь же, постигая науку неторопливого застольного разговора, я отвечал на вопросы родителей Катрин и по ходу разговора вживался в чужую, незнакомую мне реальность. Одновременно я резал на кусочки дымящуюся на тарелке мякоть кордеро, сдобренную не менее десятью приправами и соусами, которые предлагали слуги и лично сам хозяин. Я глотал отрезанные кусочки, не пережёвывая. Жевать и одновременно толково отвечать на вопросы у меня просто не получалось.
– Сеньор Родригес, – обратился ко мне дон Гомес, – пусть дамы простят меня за несвойственную их интересам тему, но мне непременно хочется знать одну деталь. Скажите, вы играете в шахматы?
Он перевёл на меня взгляд, полный нетерпеливого ожидания. При этом тело дона Гомеса неестественно подалось вперёд и застыло едва ли не в падающем положении. Опасаясь, что хозяин действительно может потерять равновесие (центр тяжести его грузного тела явно выступал за площадь опоры), мне ничего не оставалось, как поспешно сказать: «Да». Отвечая дону Гомесу, я наблюдал краем глаза, как донна Риарио приложила палец к губам и что-то тихо сказала Катрин. Затем она подняла к глазам лорнет и внимательно посмотрела в сторону мужа.
О причине столь странной реакции донны Риарио я узнал чуть позже. Оказывается, шахматы для дона Гомеса были не азартной игрой с целью победить соперника, но скорее средоточием некоей надмирной философии. Именно в шахматах дон Гомес находил мистическое отражение всего, что так или иначе происходило в испанской действительности.
Поэтому всякий, играющий с ним в эту древнюю игру, становился для добрейшего дона Гомеса желанным духовным собеседником. Однако для остроты дискуссии играли, как правило, на деньги. Поэтому проиграть пару реалов (а то и не пару) за разговорами о внешней и внутренней сути вещей дон Гомес не считал для себя зазорным.
Должен признаться, я весьма неплохо играл в шахматы. Моё умение было скорее следствием природных причин, чем осмысленных занятий шахматной практикой. Я легко запоминал расстановку фигур, мог восстановить позицию с любого шага. Сами же ходы производились мною больше по наитию, чем в результате анализа тех или иных продолжений.
– Огюст, ты мой первый кент, который может стать гроссмейстером годам к пятнадцати, – говорил старый Санчо, добряк и шахматный дока, обучивший меня основным правилам этой древней игры. Он любил словечко «кент», и я не обижался, когда Санчо называл меня не по имени.
12. Шахматная партия
– Да, – ответил я, опасаясь, как вы помните, чтобы дон Гомес не рухнул ниц, – немного играю в шахматы, сир.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
