Текст книги "Майя: Форс-минор"

Автор книги: Бодхи

Соавторы: Скво
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 38 страниц)

– Это храм?

– Да, но туда нельзя ходить, и даже фотографировать его нельзя. Я еще забыл сказать, чтобы ты не трогала никакие камни. Местные жители верят в то, что в некоторых камнях живут духи, которым они поклоняются, и если ты дотронешься до такого камня, у тебя будут неприятности, – придется платить, и может быть даже немало, – зависит от настроения обитателей Маланы.

– Ну а посмотреть на такой камень я могу?

– Если бы я знал, я бы показал, но я не знаю.

Захотелось пить, и мы как раз проходили мимо магазина – полутемного окна в раздолбанном деревянном сарае, в котором сверкали сникерсы и кока-кола. От тропы до магазина было всего два шага, и я уже почти сделала их, как Радж спас меня, крепко схватив за плечо.

– Даже туда нельзя! Я же тебе говорил – с тропы не сходи. Давай деньги.

Я сунула ему бумажки, он передал их местному жителю, стоявшему неподалеку, тот сунул их в кривое окно, из которого смуглая грязная рука протянула бутылку воды.

Вскоре мы подошли к концу деревни, а я кроме марихуаны и мрачных людей так ничего и не увидела. Вот тебе и загадочная Малана…

Глава 16

…Ветер сбивает с ног. Дальше идти невозможно. Нет ни сил, ни времени. Уже шесть часов мы движемся по гладкому, натечному льду, за который зубья кошек цепляют едва-едва. Каждый шаг – это акцентированный удар кошкой в лед. Такая ходьба изнуряет, ноги дрожат от напряжения, усталость шепчет на ухо «не надо уж так стараться, ты выбьешься из сил», страх диктует: «любой неверный шаг – и смерть, вбивай кошки сильнее». Зацепило, держит? Ок, переношу вес тела на эту ногу, следующий шаг. После нескольких часов работы на леднике с провешиванием веревок и вкручиванием ледобуров мы все мокрые насквозь, ведь солнце топит лед, вода ровной пленкой покрывает весь ледник, и когда ты без сил лежишь на льду, страхуя впереди идущего, то пропитываешься водой, и сначала это даже приятно в такую жару, а сейчас под ураганным ветром вся одежда превратилась в ледяной панцирь, мы движемся из последних сил. Позавчера мимо нас вниз чуть не бегом пробежала группа из 7 человек – у трех из них не было лиц – отморозили. Не знаю, как они будут жить дальше, если выживут. Почему я не объявила забастовку и не потребовала возвращения? Ведь было ясно, что наверху ураган, побоялась презрительной усмешки Олега? Теперь поздно думать, теперь надо выживать. Андрей как танк прет вперед – все надеется найти хоть какой-то камень, хоть какую-то трещину, в которую можно вжаться, забиться, спастись от этого убийственного ветра, вынимающего самую душу. Очередная цель оказалась ложной – трещина, которую он приметил, оказалась очень узкой, да еще и открытой – пробуя найти в ней укромное местечко, куда мы могли бы завалиться, закрыться от урагана, он чуть не провалился в нее с концами, вот тогда совсем было бы весело… Кажется, даже он близок к отчаянию, хоть и тщательно скрывает это – паника в горах – верная смерть. Делать нечего – надо ставить палатку прямо тут, больше идти некуда, солнце уже садится, и если мы до темноты не заляжем в палатку – это смерть, тут уж не до комфорта. Олег так измучен, что, кажется, вообще не понимает, что делает – просто его руки и ноги делают привычную работу без него самого. Акклиматизация на разных высотах протекает у каждого по-своему, и, кажется, у него сейчас как раз острый приступ горной болезни. Решено – встаем прямо тут – прямо посреди огромного ледяного поля, крутизной градусов в 30. Падение по такому склону – все равно что свободный полет. Может оно и лучше? Отдохну… С ужасом отгоняю эти мысли, но как же хочется закрыть глаза и забыться… Надо втянуться в конвейер – у ребят все движения отработаны, я повторяю за ними. Вкручиваем ледобуры – эти для самостраховки. Лучше два. В пуховых варежках ничего не выходит, где мои перчатки – не знаю, придется голыми руками… отмерзают, ничего, засуну в пуховку, подышу, отогрею. Ледобур на две трети вошел в лед. Хватит. Нет, мало. Да хватит… так хочется поскорее все сделать… Нет, все-таки нельзя поддаваться, закручивать надо на совесть. Готово – по самую шляпку. Залепляю сверху снегом, чтобы с утра солнце не раскалило ледобур, растопив вокруг него лед. Еще по одному ледобуру на каждого – эти для подвешивания рюкзаков. Наконец-то сбрасываю рюкзак… эх… репшнур слишком длинный, рюкзак теперь болтается в метре ниже меня, как его доставать… ладно, потом… сейчас нужно вырубать ступеньки во льду. Рублю. Мало, надо глубже. Пот заливает глаза, а тело покрыто ледяной коркой. Как я вообще могу что-то делать? Страх смерти? По-моему, его уже нет, мне уже все равно, но громкие команды Андрея я выполняю. Олег тоже работает молча, ожесточенно. Помогает вырубить ступеньку. Теперь можно стоять, полувыпрямившись, глядя в эту взмывающую вверх бесконечность повсюду вокруг. Ветер пронизывает все – пуховку, ветровку сверху, пуховый жилет под пуховкой, полартек под пуховым жилетом – это кажется невозможным, но для этого чудовищного ветра попросту нет препятствий. На него даже можно лечь и полежать, что я и делаю – потрясающее ощущение – я лежу на ветру! Если бы не самостраховка, меня бы просто сдуло с горы, когда я сняла рюкзак. Теперь распаковка рюкзака – будем ставить палатку. Отстегиваю клапан – сверху примус, достаю, передаю в руки Олегу – «принял?» – «принял», отпускаю руки, вытаскиваю тент – «принял?» – «принял». Каждая вещь передается из рук в руки, любая ошибка – и все унесет к чертям, а это – смерть. Еще чуть-чуть, и солнце сядет.

Каждый раз, когда возникает желание все бросить и послать к черту, возникает понимание, что я не дома, что я не занимаюсь чем-то таким, что можно отложить или поручить другому, нет никакой возможности уйти от ответственности за свои действия, так что раз за разом возникающее отчаяние придется преодолевать. Олег пытается уже в пятый или в шестой раз растянуть палатку на каркасе, может сейчас… нет, снова ветер выворачивает все наизнанку. Андрей делает то же самое с другого конца, также безуспешно. Уже час мы пытаемся поставить палатку, копошась на полувертикальной ледовой стене. Солнце окончательно село, а у нас еще ничего не готово… без солнца мгновенно накрыл жуткий холод, ведь мы ко всему прочему еще и мокрые насквозь! Принимаем решение – палатку не ставить, это невозможно, ее парусность такова, что нас сейчас, кажется, всех троих сорвет с наших страховок. Как только не рвется палатка? Удивительно. Закрепляем углы палатки ледобурами и просто бросаем ее на лед – залезем внутрь как в большой чехол. Закручиваем еще несколько ледобуров перед входом в палатку, цепляем к ним самостраховку – теперь можно сползти внутрь и повиснуть на своей обвязке. Обвязка удушает, надо бы под ноги подвесить рюкзаки, чтобы упираться в них ногами, но на это нет сил. У Андрея и Олега они, оказывается, еще есть! А я уже ничего не могу – зависла в полубреду, ребята что-то непрерывно делают, но мне уже все равно. Нащупываю под ногами опору – ага, рюкзак таки подвешен под ноги, можно в него упереться и уже не так удушает обвязка. Все равно сдохнем. Развести примус невозможно, а как же пить? Обезвоживание – верная смерть. Мы не сможем прожить эту ночь без воды – мы сдохнем от жажды, я хочу пить, я ничего больше не хочу – только пить, иначе я встану и прыгну вниз, я больше не могу… вода… сколько воды, целое озеро, я нагибаюсь, плескаюсь – какое счастье – сколько воды! Это бред, бред… я вздрагиваю, очнувшись от забытья, ребята что-то делают, кажется, кто-то вылез наружу, набрал снега в трещине и притащил внутрь, уже полная темень, все на ощупь, батарейки в фонариках на таком морозе садятся моментально, светить можно только фонариком, который работает от встроенной динамо-машины в виде ручного эспандера. Греем снег в чашках на своих животах, постепенно набирается вода глоток за глотком. Прошел еще час… или два?… удалось немного утолить жажду. Затягиваем вход в палатку, но отверстие все равно огромное – диаметром сантиметров 20–30 – в это отверстие проходят веревки, на которых каждый из нас висит. Ветер с неистовой силой врывается внутрь, стягиваем веревки карабином, нет… отверстие все равно слишком велико, и в него заносит снег – мельчайшие крупинки снега, но как их много… продержаться до рассвета… Через два часа вся палатка внутри забита снегом – полностью! Лежим, укутанные сугробом. Ближайшие слои снега подтаивают от тепла тела и превращаются в лед. Ледяной гроб… Расталкиваем сугроб в стороны, он уплотняется, а снег снова наносит и наносит, и в конце концов мы замурованы – не сдвинуться никуда, даже почти не пошевелиться – хорошо лишь, что стало тепло – снег защитил от мороза. Времени нет – есть только непрерывный бред, он вечен, как вечны эти горы, я не знаю – где реальность, я не знаю – где я.

Утро… это первое утро или второе? И утро ли это? По времени уже утро, но почти все так же темно – ураган не ослабевает, и даже усиливается. Я не понимаю, как и когда Андрей и Олег смогли выбраться из палатки, разбить ледяные стены, высвободить рюкзаки и достать замерзшие в камень колбасу и сыр, но так или иначе во рту теперь есть еда и я ее медленно рассасываю, вкуса нет, ничего нет, внимание сосредоточено на том, чтобы не уронить очередную кружку снега, которую я снова растапливаю своим теплом. Точно, утро уже было, сейчас уже день, или вечер? Теперь надо дожить до следующего утра – у нас есть шанс… Печенье – у меня во рту печенье, и я его грызу – как в этой темноте и сугробе им удалось достать из рюкзака под ногами печенье? Что за вкус… черт с ним, не до вкуса, но до чего отвратительно… что такое? Боже мой, это же бензин! Они пытались достать бутылку с бензином и развести примус, и бензин пролился на печенье, мы это съели? Да, они тоже слишком поздно это поняли – как тошнит… меня сейчас вырвет… давайте заедим чем-нибудь… как важно суметь развести примус – тогда будет вода, тогда мои губы перестанут походить на распухший башмак, а кашель перестанет разрывать горло… внезапно резкий приступ боли в сердце, еще, еще – это еще что такое? Может – от отравления бензином? Сейчас вечер или ночь? Утро? Второе утро. Ничего не меняется, все по-прежнему. Я больше не хочу жить, я хочу умереть. Дайте мне умереть. Тело высохло, воды нет даже на слезы. Как хорошо внизу! Как я была там счастлива! Сколько угодно воды, зеленая трава, хлеб, картошка, кефир, яичница… секс… я ведь когда-то занималась сексом, неужели больше никогда не буду!.. никогда больше никто меня не обнимет, не поваляемся в теплой постели, не испытаю страсти и нежности… надо все бросать и идти вниз! Мы еще сможем, если все бросим и прямо сейчас начнем спускаться. Хоть какие, но дойдем – без рук, без ног, без лиц, но останемся живы, еще можно попробовать! Я встаю, вылезаю из палатки, иду вниз – как легко идется, я смогу дойти. А… это бред, бред… всплески ясного сознания все реже, все короче, сейчас я почти все время провожу в бреду, но он прекрасен, меня касаются удивительно тонкие переживания – звенящей радости, блаженства, счастья, восхищения жизнью. Сколько мы тут? Три дня? Три дня!!.. скоро наступит третье утро, и если ничего не изменится, мы умрем. Нет эмоций, нет мыслей – хрустальное блаженство говорит звонким бесстрастным голосом – сегодня ты умрешь, скоро ты освободишься от всех страданий.

Утро… солнечное, ясное, ветра нет, мы вылезаем, хватаем ртом солнце, ставим примус, куриный бульон… это счастье, это сам бог – куриный бульон. Я трое суток не писала, теперь тело снова оживает, нет сил отойти в сторону, я писаю прямо тут с наслаждением, которого не передать. Мы собираем рюкзаки, мы полны сил, надо спускаться, мы чуть живы, теперь только вниз, к тем зеленым лугам и хрустальным речушкам, лежать, загорать, пялиться в небо, есть, пить. Я хочу супа из крапивы, хочу вареные яйца, хочу ароматную жареную картошку… Олег идет вниз первым в связке, я посередине, последний – Андрей. Как восхитительно светит солнце. Крик. Кто кричит? Где Олег??!! Стремительно удаляющаяся вниз точка – легкий шорох по льду – и снова тишина… Вот так – ррраз, и за секунду гора слизнула человека… я не понимаю, как это можно… мы столько пережили, и… как же так… подойдя ближе к завешенному рюкзаку Олега, видим дырку во льду – все ясно, он поторопился, не докрутил ледобур, верхний кусок льда откололся тонкой линзой, а под ним – лед рыхлый, пузыристый, не удержал наполовину вкрученный ледобур. Бывает ли в горах сложная смерть? Простая ошибка, простая смерть, его больше нет, я не могу это понять. Как сквозь сон вынимаем все его вещи из рюкзака, берем с собой только то, что нам пригодится на обратном пути, остальное сбрасываем вниз. Нет слов, нет мыслей, но руки делают свою работу – нам надо суметь выжить, надо спуститься, пройти зону трещин, впереди еще много борьбы, а у нас теперь нет права на ошибку – если один провалится в трещину, другой в одиночку его уже не вытащит. Что там мелькнуло? Тетрадь? Дневник Олега! Я возьму его с собой. Андрей торопит, мы спускаемся.

Глава 17

Когда солнце только-только показывается из-за вершин, то те горы, которые противостоят ему на западе, освещаются резко, ярко, а те, которые стоят к солнцу в пол оборота, погружаются во влажное, расплывчатое марево, словно купаются в нем. Смотрится это очень красиво, но фотографии делать совершенно бесполезно – получаются просто мутные фотки… так что красота гор, купающихся в утренней дымке, останется только в моей памяти.

Сегодня я проснулась с удивительным чувством, будто снова уловила какую-то искорку… иногда, когда я просыпаюсь, от сна остается какое-то странное ощущение… и если не дергаться, не вскакивать, не двигаться и позволить ему проявиться отчетливее… отдаться этой полусонной дремоте… это ощущение не связано, как кажется, ни с сюжетом сна, ни с чем-то из нашей жизни вообще… оно странное, приходящее из самой глубины сна… оно переживается несколько тревожно, может даже пугающе… оно слишком непохоже на все, с чем мне приходилось сталкиваться в реальности бодрствования или в реальности сна… оно словно исходит из самой глубины «меня»… это весть моей индивидуальности самой себе сквозь всю пелену человеческого… грозное, или, точнее, предгрозовое ощущение… оно накапливается, вернее – опыт переживания этого ощущения накапливается и оказывает свое мягкое влияние на всю мою жизнь независимо от желания или нежелания. Как описать это влияние? Почему оно пугающее и привлекательное одновременно? Пугающее потому, что несет в себе угрозу для всего, что не гармонирует с ним, что вне его – чем сильнее это ощущение, тем более плоской тенью выглядит моя обычная личностная жизнь. Оно привлекательное потому, что куда-то туда лежит моя дорога, потому что проникновение к прямому переживанию своей индивидуальности делает меня более цельной и более наполненной пустотой, которая наполняет все без остатка, которая изливается куда-то вне меня, бесконечно далеко… Мы одинокие странники в мирах разделенности, поэтому таким безумием кажется внешнему сознанию дня любое появление памяти о том, что я переживаю ночью во снах…

Я залезла на крышу, заставленную цветочными горшками. Постепенно у меня стало угасать негативное отношение к раннему утру и будням, выработанное десятилетиями хождения в детский сад, школу, институт, на работу… Стало нравиться вставать рано утром – как в бесконечно далеком детстве, когда не надо было никуда «ходить». На кой черт самые нежные года жизни человека эксплуатируются так беспощадно? Зачем это все? Всегда найдутся мазохисты, которые твердят «спасибо маме, что заставляла меня, неразумного, ходить туда-то – теперь я вон где сижу…» А по мне так это издевательство и умерщвление всего живого, и что толку в том, что сейчас ты где-то сидишь, если ты превратился в бревно, если твоя жизнь не прекрасна? Когда мне было года два, я испытывала целый ворох светлых, щекочущих своей новизной переживаний независимо от того – валялась ли я в постели, сидела ли в песочнице, носилась ли по полянке. А когда начались «трудовые будни» – сад, музыкальная школа, обычная школа, бассейн… все ушло, отступило, распрощалось, уступив место вечному утреннему мучению от новых обязанностей, которым не видно ни конца, ни края. И что осталось во мне от всех этих бесчисленных уроков, учебников, лекций? Вот на этот мутный комок случайной информации меня заставили променять всю свою жизнь… Когда мне в пять лет захотелось выучить математику – самой захотелось, просто так – я взяла учебник, и эта математика прямо-таки вливалась в меня, потому что мне САМОЙ ХОТЕЛОСЬ, мне НРАВИЛОСЬ, у меня не было графиков, не было зачетов и уроков. А когда та же математика началась в школе… меня стошнило и вырвало, и я с трудом получала даже тройки. Вот разница между «хорошим образованием», то есть изнасилованием под благовидным предлогом, порождающим толпы самодовольных полудурков, и естественным, спонтанным интересом, который органично вплетается в восприятия красоты, новизны, предвкушения и радости новых открытий. И даже сам мотив этого узаконенного изнасилования глуп до невозможности, мол тем самым детей готовят ко взрослой жизни… к смерти их готовят, а не к жизни. Хороший профессионал, уверенно занимающий свое место под солнцем, появится лишь тогда, когда человек получает удовольствие, вкладывает душу, проявляет свою индивидуальность, так что если у меня когда-то будет ребенок – черта с два я отдам его в школу. Будет делать только то, что ему будет интересно, и я буду помогать ему в его интересах – именно помогать, а не насаждать.

Кстати, тут ведь тоже есть Интернет… пойду посмотрю – может Наташка написала!

В Наггаре есть два-три Интернет-салона, цены вполне божеские для горного, удаленного от цивилизации селения – полтора доллара в час, так что можно посидеть, посмотреть – что творится в мире и в почтовом ящике. С Наташкой я познакомилась в автобусе. Она поехала с приятелями дальше – в Манали. А приметила я ее, еще когда пролезала к своему месту – такая пупса, симпатичная, с живыми глазками. Я думала, что она израильтянка, и вдруг услышала русскую речь. Она сидела в ряду прямо передо мной наискосок через проход, и я частенько ловила на себе ее взгляды. Попутчицы ее были совершенно тошнотворными девицами – одна пафосная, другая стерва, и я заметила, что лицо Наташки становится глупее, когда она с ними заговаривала. Плюнув на приличия, я довольно холодно отшила стервозную девушку, обратившуюся ко мне с каким-то вопросом, и заарканила к себе свою пупсу, после чего и узнала, что ее зовут Наташка, что я ей сразу очень понравилась, что ее попутчицы – это случайные знакомые, с которыми она летела в Индию в самолете и приклеилась к ним, поскольку сама не знала – что тут к чему. Мы сразу нашли общий язык, мне было с ней хорошо, приятно было прикасаться к ее рукам, плечам, обнимать ее, смотреть в глазки, и ей это тоже нравилось. Проболтали несколько часов. Как и я, она искала «то, не знаю чего» – то, что наполнило бы жизнь смыслом, содержанием, радостью, поиском, предвкушением. Как и я, она не захотела плесневеть дома и на работе, все бросила и понеслась в Индию в надежде хоть тут что-то или кого-то найти, или по меньшей мере просто попробовать разобраться в себе самой в стороне от обыденной суеты. Мы обменялись мэйлами и договорились, что обязательно встретимся в Москве. Наверняка она мне что-нибудь уже написала из Манали!.. Точно! Письмо от Наташки…

«Привет, Майя! Это настоящее чудо, что мы с тобой встретились! Я не стала оставаться в Манали – тут совершенно нечего делать, и прямо сейчас одна уезжаю в Дарамсалу, говорят, там совершенно замечательные места – много тибетских монахов, красивые горы… помнишь, ты рассказывала мне про Лобсанга – может я его там встречу?:) Я тебе оттуда напишу, расскажу, как там. Я в тебя влюбилась с первого взгляда…

Майка, успехов тебе в твоих поисках, напиши – что у тебя получается с негативными эмоциями, а я напишу тебе из Дарамсалы. Обнимаю, тискаю, целую:) Твоя Наташка»

М-да, тут еще несколько писем, в том числе от родителей… Могу себе представить, что они мне пишут. Грузится… Ну точно!

«Майя, мы не ожидали, что ты вот так с нами поступишь. Наверное, ты считаешь себя достаточно взрослой для того, чтобы самой принимать такие важные решения, но то, что ты делаешь, ясно показывает, что ты еще ребенок, жестокий ребенок, который вопреки всем нашим мольбам и заботам бросил все и очертя голову бросился в это ужасное болото – Индию. Что тебя туда влечет? Майя, мы убеждены, что ты попала в секту. Почему ты не хочешь сказать об этом открыто? Ведь все к этому шло. Тебя всегда влекло куда-то не туда, – то к рокерам, то к йогам, то к этим ужасным тантристам… И каждый раз ты так вдохновлялась своими новыми знакомыми, что каждый раз становилось просто жутко – что на сей раз? Только благодаря нам ты смогла получить хорошее образование и найти такую престижную работу. И что? Ты вытерла о нас ноги и сбежала в Индию. Да знаешь ли ты, что было с матерью, когда она позвонила тебе, а ей ответила эта шлюха Яна? Как ты смела сдать бабушкину квартиру? И кому! Может ты и продать ее хочешь? Не удивительно… Твои дружки-сектанты еще и не того от тебя потребуют!

Ты говоришь, что мы не хотим тебя понимать, ты всегда так говорила… И никогда не хотела слушать, не хотела понимать. Где бы ты сейчас была, если бы не мы? В подворотне? В подвале? В тюрьме? Кто знает… До сих пор тебе удавалось пройти по краешку пропасти и не сгинуть в очередной яме, но сейчас ты похоже попала в настоящую беду и не оставляешь нам никакой возможности помочь тебе. Если бы ты хотя бы рассказала правду! Это уже было бы шагом навстречу взаимопониманию.

Майя, маме очень плохо, ты знаешь, как у нее плохо со здоровьем. Если ты не вернешься, в любой момент может произойти что-то страшное. Со здоровьем не шутят. Если в тебе осталось еще хоть что-то человеческое, возвращайся. Я сумею договориться по поводу работы, в крайнем случае у меня есть запасной вариант – есть вакансия в английском посольстве. Майя, мы ведь тебя любим больше жизни и сделаем все, чтобы ты была счастлива. Доченька, возвращайся пока не поздно, не доводи дело до беды. Любящие тебя мама и папа».

Скользкие цепкие лапы вылезли из мрачного подземелья. До сих пор им удавалось ловко манипулировать мною самыми разными способами – сначала с помощью агрессии и приказов, а если это не срабатывало, в ход шло продавливание на жалость, чувство вины. Не помню ни одной вечеринки, не отравленной чувством вины перед родителями, особенно перед мамой, за все – за то, что не позвонила, за то, что задержалась, за то, что пахну взрослой жизнью, а не детским мылом.

Я была так счастлива, когда умерла бабушка, – теперь я могла жить одна, хотя и тут пришлось побороться за это право, несмотря на, что мне было уже 22… И вот опять эти лапы хотят меня поймать, любой ценой заставить жить так, чтобы им было спокойно. Какая это к дьяволу любовь, если они думают только о том, чтобы ИМ было спокойно? И почему я должна душить себя собственными руками ради спокойствия хоть самого господа бога? Вот этого я никогда не понимала. У меня есть свои представления о жизни, у меня есть свои желания, влечения, а у моих родителей смысл жизни, кажется, заключается в том, чтобы изуродовать меня так, чтобы сделать свою жизнь удобной. И попробуй только скажи, что тебе плевать на их удобство и спокойствие. Тут же на тебя обрушится шквал «праведной» ненависти – мы тебя растили, мы тебя кормили и всякое тому подобное – знакомая всем мертвечина, которой всех хлещут по морде при любом удобном случае, когда нечего сказать по существу.

Здесь, в Индии, нищие уродуют своих детей очень изощренными методами – в младенчестве ноги или руки ломают, помещают в специальные колодки, так что потом конечности вырастают причудливо уродливыми, разной длины и формы; или пальцы сращивают, или отрубают что-нибудь, или вообще из человека делают нечто наподобие коровы на четырех ногах, – такого нигде больше не увидишь… Но разве не то же самое делают с психикой своих детей все родители с так называемого цивилизованного Запада? Разве не надевают нам те же самые колодки с самого раннего детства на все желания, мысли, на все наши творческие порывы, исследования, стремления? Разве мир состоит не из моральных уродов, вся жизнь которых состоит из комплексов, страхов, подавленных желаний и негативных эмоций? И все это скрыто за пуленепробиваемой маской приличия и тотальной лжи. За этой маской прячутся не невинные дети, как об этом советует думать психология, – это щит чудовища, которое за свои изнасилованные желания и стремления теперь перегрызет глотку любому, если в один прекрасный день господь бог возьмет выходной и отменит мораль и уголовную ответственность.

Не хочу сейчас думать о родителях, не знаю, как поступить. Кришнамурти писал о том, что у подлинно ищущего нет привязанностей, нет ни семьи, ни дома, ни родины. Шри Рамана послал своих родителей, когда те приехали его «спасать». Рамакришна писал, что если ты не позаботился о своей семье, прежде чем стал монахом, то у тебя нет сердца. Дон Хуан послал свою жену с детьми далеко и навсегда… но не всю же жизнь прятаться за авторитетами! Пора бы и самой принимать решения, которые идут вразрез со всеми опорами, на которых возлегает этот истекающий гноем гибрид – общество.

Ну и письмо от Макса… Наверное, уже не откроется, письмо открывается уже около минуты. Но нет – повезло:)

«Я забираю магнитофон, радиотелефон и половину компактов. Предупреди Яну, что я ей позвоню и заберу эти вещи. Макс»

И это все, что он смог мне написать после двух лет совместной жизни… Неужели больше нечего сказать? Раньше мне казалось, что у нас есть общие интересы, общие стремления, но разве мог такое написать человек, хоть сколько-нибудь близкий мне? Его реакцию на мой уход я оправдала тем, что это была ситуация не из легких, я и сама всегда неадекватно реагировала, когда бросали меня, – мне тоже хотелось сделать больно в ответ, хотя в остальных ситуациях мстительность мне была не свойственна… Поэтому несмотря на оскорбления, у меня все равно оставался светлый образ Макса, который рассыпался в пыль после вот этого коротенького письмеца. Эти строчки вынесли на поверхность моих фантазий и мифических представлений неприглядную реальность – два года я общалась сама с собой, дорисовав в этом человеке то, с чем мне хотелось общаться, в то время как сам он являлся пустышкой, скрывающейся за довольной физиономией смазливого мальчика…

Все, на сегодня достаточно. Связь окончательно умерла, и я бесцельно, в полузабытьи пялилась в мертвый монитор. Прошлое наступало на пятки, будущее виднелось только на пять метров вперед и проваливалось в непроглядный туман… А в настоящем определенных желаний по поводу того, что делать дальше, пока не возникало. Был полдень, и надо было себя чем-то занять. Мне определенно хотелось остаться в Наггаре еще на какое-то время, после чего последовать совету садху и уехать в Ришикеш.

Ну и как поступить, если прямо сейчас у меня есть несколько противоречащих друг другу желаний? Как следовать им, если «я» хочу пойти поваляться под деревом, опять таки «я» хочу поехать в Манали и все та же «я» хочу пойти в комнату поспать? Я подумала, что садху дал мне так мало информации и не захотел дать возможность встретиться с ним еще раз, и почти сразу же испытала недовольство и даже негативное отношение к нему. О! Негативные эмоции! Наконец-то мне удалось заметить их прямо в момент возникновения и при этом вспомнить о пресловутой практике. Даже сердце застучало быстрее, – вот прямо сейчас можно попробовать их устранить… Но как? Я думала о садху и понимала, что вместо симпатии, которая наполняет меня устремленностью, я чувствую себя замороженной негативным отношением. Я уже не могу адекватно рассматривать его действия и слова, теперь все воспринимается через призму этого мерзлого отчуждения. Я вижу все это, прямо таки вижу эту призму, этот механизм, но сделать-то ничего с ним не могу. Как же так? Так вот как значит обстоят дела на самом деле! Я-то думаю, что у меня всегда есть выбор – что испытывать, а что – нет, а получается, что этого выбора нет?! Прямо сейчас негативное отношение схватило меня за горло и не отпускает несмотря на то, что очередная и все та же «Я» НЕ ХОЧУ его испытывать. Это ведь самое настоящее насилие! Надо «мной»! (А был ли вообще этот садху?…)

Пыхтя, я поднималась по длинной и крутой каменной лесенке, стиснув зубы от напряжения и отчаяния от открывшегося положения вещей. Сейчас я ясно видела – негативные эмоции – это не «я», это чертовы паразиты, присосавшиеся ко мне, но их не сбросишь одним элегантным движением, тут необходимо нечто посерьезнее, чем желание их не испытывать, которое возникает вперемежку с желанием поспать и прогуляться по Манали. Я почувствовала себя диким мустангом, вознамерившимся выбросить из седла наглого ковбоя.

Роя копытами землю, закусив удила и всхрапывая от переполнявшего меня энтузиазма, я дошла до комнаты, села на кровать и твердо решила никуда не идти, – мне не хотелось выпадать из этого отчаяния в привычную легкость жизни. Просидев пару минут, я поймала себя на том, что очень хочу куда-нибудь все-таки пойти, и вскоре обнаружила, что уже начала думать о том, что нет никакого смысла сидеть в комнате и высиживать отчаянное состояние, как курица. Это «я» думаю, или это «они» думают так, будто бы это «я» думаю? Мои мысли шли дальше, я за ними наблюдала, и еще кто-то наблюдал за наблюдающим «я»… да… вот что значит встать поперек течения – все начинает бурлить и ходить ходуном. Ладно, прорвемся… Итак – какой смысл сидеть в комнате? Ведь именно в круговороте всевозможных ситуаций возникают негативные эмоции, а это значит, что я опять и опять буду пытаться их устранять. Лобсанг говорил Дэни, что это очень сложная задача, что сначала вообще ничего не получается, но мне нравится делать это, мне нравится пробовать, нравится даже испытывать отчаяние от того, что ничего не получается, – я все равно переживаю это как движение вперед. Теперь я могу противопоставить себя негативным эмоциям, и в самом этом противостоянии есть уже что-то новое, чего не было раньше, в этом уже есть доля свободы от отождествления с ними. Именно так я это переживаю – прямо в тот момент, когда возникло возмущение и отчаяние от невозможности прекратить испытывать отчуждение и недовольство, я почувствовала себя сильной и собранной, я увидела врага в лицо и пусть я проиграла эту битву, но теперь я знаю, что такое быть собранной и решительной, теперь я знаю, что мне есть против кого бороться и самое главное – за что бороться. Я еще раз сравнила два восприятия садху – вчерашнее и сегодняшнее. Вчера каждая мысль о нем звонкой стрелой попадала точно в цель, – гудящую восторгом радость, а сегодня – дамской шпилькой, неаккуратно впиндюренной в капризную голову, – в недовольство, в стервозность…