Текст книги "Римлянин Деций, преемник Араба. Книга первая. В деревне"

Автор книги: Айдас Сабаляускас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Возлюби Гения своего

Природа, в заботе о нашем счастии,

не только разумно устроила opганы нашего тела,

но ещё подарила нам гордость, – видимо, для того,

чтобы избавить нас от печального сознания

нашего несовершенства.

Ларошфуко «Максимы»

Больше всего из сверхъестественных существ Деций-младций любил своего Гения. Отрок знал, что у каждого римского мужчины с момента его рождения есть свой личный Гений. Так сказать, персональный Божок или дух (не душок). Этот спутник будет руководить всеми поступками Деция (или хотя бы давать дельные советы на любое действие или бездействие) и сопровождать его до самой смерти, даже во сне не покидая ни на один шаг, ни на миг. Ни на мгновение. Ни на момент. Ни на одну из других микроскопических литературно-художественных единиц, измеряющих время без его реального измерения.

Однажды кто-то из скудоумных и взбалмошных сорванцов стал доказывать Децию, что у всякого пацана есть целых два Гения: один – хороший, как добрый следователь; другой – плохой, как следователь злой. И что оба Божка-духа всегда дают своему подопечному диаметрально противоположные советы, выбирая из которых, запросто можно запутаться, ошибиться и ненароком свернуть на кривую дорожку или бойко с ускорением покатиться вниз по наклонной, а затем убиться насмерть.

Но мальчик не поверил этим россказням, отверг эту чушь и с ходу, и с порога: может, у кого-то Гениев и пара, а у него, Деция, он один-единственный и неповторимый, самый уникальный из всех уникальных! Уникальнейший из уникальнейших! Хороший и добрый в одном флаконе… эээ… в одной чаше или в одном кубке! И этот единственный будет ему всю жизнь во всём помогать, за него заступаться, отводить беду и вести к вершинам успеха. Ведь Гений – он, как друг, в беде не бросит, лишнего не спросит, и даже после смерти человека с ним не расстанется, к кому-то иному не уйдёт, не перебежит, не станет подмасливаться, будет вечно обитать рядом с захоронением или витать над ним. И страдать каждую единицу времени, не переставая.

Страдать и мучиться. Страдать и мучиться. Мучиться и страдать. Мучиться и страдать.

Гении были для своих подопечных вернее и надёжнее, чем самый верный и надёжный служебный пёс.

*****

В последние четыре-пять лет Деций-младший, сам того не осознавая, особенно тщательно следовал традиции: в даты своего рождения всегда приносил к фигурке Гения – этому юноше с рогом изобилия, чашей и змеёй в руках – дары в виде кусочков мяса и кубков с домашним вином: мальчик знал, что символом Гения была змеюка, ибо поначалу сам Гений рождался в её теле, в её оболочке и образе, и лишь потом вместе с взрослением своего подопечного змея принимала человеческий облик молодого парня или крепыша-бородача постарше. Гений Деция бороды не носил – то ли всегда был тщательно выбрит, то ли хранил в себе вечную юность, то ли еще проще: дожидался появления бороды у своего подопечного, чтобы и самому повзрослеть.

Вот во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о себе и своей судьбе или вообще безо всякого повода отрок часто толокся подле фигурки, прося свой идеал о поддержке и о даровании пути, усыпанном лепестками роз, а не шипами:

– Ты мой Гений! Ты мой заступник! Я – это ты, ты – это я; и никого не надо нам! Всё, что сейчас есть у меня, я одному тебе отдам! Спаси, помоги, благослови и сохрани! Дай счастья мне и удачи, которую другим дарит, походя крутя штурвалом, Фортуна55
  Главным символом Фортуны, римской Богини удачи, считалось колесо (штурвал).


[Закрыть]!

Когда в детских играх, крутежах, кутежах и забавах Деций-младший что-то в эмоциях обещал пацанам, то всегда заканчивал обет фразой:

– Мой Гений – свидетель моему слову! Железно! – и никаких тебе клятв на крови или «Зуб даю!», или «Кладу голову на отсечение!», или «Мамой клянусь!»

В этих случаях его деревенские друзья, товарищи, приятели и даже сторонние приблудные сорванцы из соседних поселений и хуторов, наслушавшиеся прежде рассказов о Гении Деция, были уже уверены, что данное слово он сдержит, чего бы это ему ни стоило, даже если исполнить обещанное абсолютно невозможно.

Уверенность была от того, что большинство местных и близлежащих подростков к своим персональным Гениям относилось или не столь трепетно, или даже равнодушно – видимо, не доросли они до сущностного понимания римской самости или вообще римлянами себя не ощущали: Балканы, а не Апеннины.

Да, не были прежде иллирийцы римлянами, но ещё немного, ещё чуть-чуть, последний бой – он трудный самый, ещё немного и станут… святее папы Римского.

*****

Когда вся семья Мессиев-Дециев собиралась в перистиле, склонялась в молениях и мольбах перед колоннами и шеренгами изваяний и скульптурок Богов, будто перед самими Небожителями, протягивая в поклонах им дары, отец снова и снова повторял сыну, что надо крепко и двумя руками держаться за древний Пантеон и за исконные римские традиции. Непримирим был родитель к оппортунизму и к любым новым культовым веяниям. Ату их, нечестивцев! Часто говаривал и приговаривал:

– Появились в Риме разрушители-бомбисты, революционэры, вольнодумцы и вольтерьянцы! Клоуны и акробаты! Бродячие артисты, певцы, шуты и музыканты! Галилеянами зовутся! Масонами! Главарь их давно казнён методом распятия на кресте Голгофы, а они плодятся и размножаются, как братцы-кролики. Как крысы! Как тараканы! Как исламисты, явившиеся в наш мир с Ближнего Востока! Уничтожишь одного – тут же двое или трое нечестивцев на освободившееся место встают. Отщепенцы! Своих отцов и дедов не уважают! А ведь наши пращуры не дурнее их были! Предков и исконных Богов почитать надо!

Один раз Деций-старший сравнил рост числа адептов нового культа с головами Лернейской гидры. Сын поначалу не понял родителя, ибо его мать, пересказав ребёнку к тому времени множество римо-эллинских легенд и мифов, про это чудище-юдище по каким-то глубинным причинам или по забывчивости не упомянула ни слова. А потому юная поросль живо заинтересовалась новизной, восприняв её как запретный плод, который сладок:

– Что за гидра такая, отец?

– О! Хорошо, что тебя интересуют такие вопросы! Но плохо, что ты об этом до сих пор не в курсе! Втык твоей матери сделаю, что утаила! Лернейская гидра – это дочь Богини Ехидны, полуженщины-полузмеи, и огромного великана Тифона. Геракл-Геркулес совершил свой второй подвиг, убив эту гадюку. Сложное было дело: вначале, как только герой срубал гидре одну голову, на её месте сразу же вырастала пара-тройка других. Прогрессия множилась! И не арифметическая, а геометрическая! – ответил родитель, но разговор на этом не свернулся в трубочку, ибо любопытство Деция-младшего не только не угасло, но и, как метастазы, стало набухать и разрастаться:

– А как же он тогда её убил?

– Позвал помощника…

– То есть один он не справился? – рефлекторно и с недоумением переспросил Деций-младший, вертя в извилинах сюжеты своих деревенских драк и стычек с пацанами то один на один, то стенка на стенку, а то и один на целую стенку-обойму.

– Ты до конца выслушай, если любопытствуешь, а не перебивай старших! Раз Геракл кого-то позвал, то, значит, ему нужна была подмога! Плохо человеку, когда он один. Горе одному, один не воин – каждый дюжий ему господин, и даже слабые, если двое. Молодец Геракл, что не побоялся обратиться за помощью! Если бы сам смог управиться, то и звать бы никого не стал, ведь он римский… римо-эллинский герой!

– И кто же у него ходил в помощниках?

– А кликнул Геракл Иолая… только не спрашивай у меня, кто такой Иолай, я и без лишних вопросов тебе расскажу. Иолай – это не просто возничий Геракла, но его друг и сподвижник! Он верный и надёжный – сразу прибежал, как только хозяин пальцем его поманил и веком подмигнул. Иолай – пацан сообразительный и креативный, поэтому стал в кровоточащие обрубки, прежде называвшиеся у гидры шеями, всовывать горящие головёшки.

– А где он их с ходу раздобыл?

– Эээ… не путай отца! Не задавай лишних… эээ… глупых вопросов! Иолай сразу их с собой прихватил! Или… костёр по ходу пьесы развёл… Я же сказал тебе, что он был парнем сообразительным и креативным. Предусмотрительным. Чего же тебе ещё надо? Верь мне на слово и дальше сам фантазируй. Как только Иолай стал всовывать горящие угли в обрубки шей, новые головы отрастать прекратили. Тогда Геракл-Геркулес посрубал всё огнедышащее и говорливое к чертям собачьим, включая и бессмертную голову. Она тоже смертной в итоге оказалась. И ничего нового на месте старого не выросло! Чуешь, какой отсюда вывод, сын? Он сам собой напрашивается…

– Какой?

– Ищи в жизни таких же друзей, парней, служителей, как Иолай! Пусть хотя бы один такой человек на твоём пути, на твоей столбовой дороге, на твоём шляхе попадётся… Чуешь теперь, какой второй вопрос?

– Какой?

– Не догадался?

– Нет!

– Никогда не разрушай старого, пока не построено или само не выросло новое! Лучше само пусть отрастёт, чтобы сил не тратить – они на другие благие дела пригодятся.

Отроку подумалось о кризисе логики в словах отца, но он постарался замять родительский парадокс в своей голове, ибо другой вопрос взволновал его сильнее, нежели явные следы дисгармонии в разуме взрослого:

– А что стало с головами гидры?

– Да какая разница! – дёрнулся мужчина. – Это был уже отработанный материал! Отрезанный ломоть! Сгнили! В прах обратились!

– Но мне нужно знать подробности! Я хочу всё знать! Я любознательный! Без знаний и погрызки гранита наук я никогда не стану креативным, сообразительным и предусмотрительным, как Иолай…

– Геракл зарыл в землю и тело гидры, и все её тыковки. И привалил эту мерзость гигантским валуном, как будто… скала тут естественным путём образовалась.

– Естественным?

– Божественным! Все пути – они Божественные! Отсюда какой третий вывод?

– Какой?

– Снова не догадался?

– Нет!

– Так и с галилеянами, как с Лернейской гидрой, надо поступать, чтобы их головы на шеях-обрубках, дымящихся кровавым паром, больше не отрастали!

– В смысле «так» поступать? Геракла с Иолаем звать?

– Придётся и их, если у нас самих ничего не получится! Не стоит бояться просить помощи у духовных союзников! У тех, кто одной с нами крови… и веры!

– Что же это за люди такие необычные, галилеяне?! Эх, хоть бы одного из них вживую увидеть, – мечтательно протянул отрок. – Хоть одним приоткрытым глазком…

– И мне… – ребячливо вскинулся отец, вздыхая, но тут же словно опомнился: – Эээ… не смей так говорить, молокосос… эээ… любимая моя плоть и кровь!.. Наверное, и я умру, а так и не узнаю, как галилеяне выглядят. Они – как ветер, дуновение и порывы которого все чувствуют, но никто не видит.

– И ещё о них много говорят…

– Это правда, – окончательно взял себя в руки родитель и стал рассуждать хладнокровно: – Если ещё двести с небольшим лет назад Рим о галилеянах знать ничего не знал, слыхом о них не слыхивал, ведать не ведал, то теперь пошли речи, что их даже в нашей паннонской глухомани полным-полна коробушка. Тьма тьмущая! Пруд пруди! Мол, есть и ситец, и парча! Правда, скрываются нечестивцы на своих… тайных вечерях. Моду на подземелья и катакомбы завели! Затаились! Замаскировались! Закамуфлировались! Я везде рыскал! У меня глаз-алмаз – как у орла; а нюх – как у собаки! И то не отыскал! Эка глупый народ, эти галилеяне!

– Умный, если умеют так скрываться, – поправляя старшего, вставил своё лыко в строку младший.

– Ну, чего хотят они? Взял бы, ей-Богу, их всех да перепорол розгами! Да что там перепорол! Да что там розгами! Одной поркой и только розгами они от меня не отделались бы! Увидел бы кого из них в нашей глуши – собственными руками удавил бы, меча из ножен не вынимая и не пачкая клинок ядовитой кровью! Да и не кровь у них в жилах течёт, а ведьмино зелье! Державу надо чистить, освобождать от этой скверны! От заразы! От ржавчины! Галилеяне не должны засорять собой наш дивный римский мир! Биомусор!

Отец питал физиологическую ненависть к христианам, а потому нисколько не скупился на грязные ярлыки и в разных вариациях и ситуациях внушал сыну мысль об уничтожении отступников-нечестивцев так навязчиво, словно в голову отпрыска вбивал один стальной гвоздь за другим. Бумс-бамс-бумс-бамс-бряк-стук! Вот ещё удар по шляпке.

…Эту мысль Деций-старший наверняка не преминет продвинуть и сегодня, коль сына увидит.

*****

Дом хозяина семьи был поистине роскошным, как и сама природа вокруг. Пожалуй, единственным подобным домом в столь суровой гористо-равнинной глуши.

Ничего близкого не было ни у главного гражданского начальника поселения, упорно и вопреки римской иерархической традиции вместо использования термина «префект» называвшего себя то мэром, то пэром, то… ещё не пойми кем, ни у местных воротил бизнеса (у одного из которых была даже своя частная лавчонка, торгующая всякой крупной или, если уж быть до конца честным, преимущественно мелкой всячинкой). Да-да, именно такие крутые олигархи водились в поселении. Вернее, таковыми себя мнили, чуя под своими ногами кто бронзовые, кто серебряные, а кто и золотые пьедесталы.

Глава семейства, несмотря на то, в каком месте Римской империи находился сейчас и он сам, и вся его фамилия (дело случая!), был человеком весьма и весьма состоятельным. Деций-старший, несмотря на таинственную опалу, являлся без шуток и натяжек крупным воротилой и имперским землевладельцем, владеющим латифундиями в Италии и обладающим широкими связями в римской элите – среди сенаторов, высших чиновников и магнатов (точно не таких, какими ощущали и позиционировали себя будалийские «олигархи»).

Поэтому в Будалии Деций-старший, отважный, но по сути то ли отправленный на задворки державы пересидеть, то ли вообще отставной командир кавалеристов не пахал, не сеял, не веял, а жил в своё удовольствие, с одной стороны, конечно, сливаясь с обществом, ибо жить в обществе и быть свободным от общества нельзя, а с другой, ненавязчиво, невзначай и исподволь демонстрируя всем и каждому великое аристократическое искусство ничегонеделания.

Впрочем, не так, чтобы он совсем уж ничего не делал. Вовсе нет! Выходил из дома ни свет ни заря, седлал пару любимых жеребцов (один на замену другому, когда первый выдохнется) и до позднего вечера тренировался в долинах, на холмах, на взгорьях, в ущельях и на склонах гор, отрабатывая разные боевые искусства, приёмы, манёвры, умения и навыки. Словно готовил себя к новым имперским завоеваниям – ведь появится же когда-нибудь на него спрос, пусть даже и не платежеспособный, а в виде нужды или просто потребности! Не пропадать же декуриону пропадом в деревенской дыре до конца его дней! Спрос и сейчас есть, разве что отложенный.

Декурион представлял, как по долинам и по взгорьям идут вперёд легионы, чтобы с боем взять Ктесифон, оплот и столицу Парфянского царства. Во снах рисовались атаки, контратаки и виктории. Шик, блеск, красота…

*****

В общем, особняк семьи Дециев, построенный по особому проекту специально приглашённым эллинским архитектором, специализировавшимся на ремейках античных артефактов, всегда был полной чашей, хотя гости сюда редко когда захаживали, а ещё реже когда приглашались.

Однако, как говорится, хоть редко, но метко!

Вперёд вечерней заре навстречу!

Когда такие вечера, то плавно, то быстро переходящие в полновесные сутки, всё же приключались, огромная столовая под названием триклиний (она же – банкетный, фуршетный да и вообще любой пиршеский зал) заполнялась тутошним лапотным народцем, воображающим себя местной знатью, а потому выряжающимся кто во что горазд, словно на царский приём. Впрочем, тут могла проявиться разность оценок и характеристик: то ли на приём, то ли на парад, не обязательно военный, но военный в первую очередь.

В доме Дециев было две таких столовых: одна напротив другой. Меж триклиниями, словно поддерживая осевую симметрию, располагался кабинет хозяина дома, отделённый от них с двух сторон коридорами-фауцами, которые в свою очередь соединяли атриум с перистилем. Празднование безо всякого видимого повода могло начаться одновременно в двух пиршеских залах, а могло и в одном – в тесноте, да не в обиде. Ход событий зачастую был непредсказуем, хотя и… легко предсказывался знатоками гулянок.

Сначала гости (иные – приплясывая) бродили от стола к столу, приглядываясь, приноравливаясь, принюхиваясь, взбадривались, будто оказались тут впервые или впервые увидели друг друга. Потом они, уже не стесняясь, возлегали на бронзовые покрытые мягкими тканями полукруглые ложа, на каждом из которых могло разместиться сразу по девять персон, и, опираясь на левые руки, правыми поочередно брали то еду, то кубки с разными винами. Объедались и напивались. Отрывались.

Казалось бы, после всего этого сытые, упитые и довольные господа-товарищи могли разбрестись по своим домам или, на худой конец, прямо в хозяйских триклиниях скромно повырубаться до утра.

Ан нет! На такой благостной волне и высокой ноте дело не заканчивалось.

Гости, забывая, что они гости и в гостях, начинали чувствовать себя как дома и вытворять то, что в родных пенатах никогда бы себе не позволили. Римской душе начинало хотеться полёта, простора и резвости (на дармовщину или, как говаривали завзятые «аристократы», на халяву).

…Картинка становилась совсем пёстрой и аккордной, как мелодия. После полуночи в такие дни в доме начинались грандиозные и грациозные пьянки-гулянки. Лились песни, лились вина и стучали, стучали, стучали кубки в такт – становилось ясно, что Рим ще не вмер.

После таких событий в особняке приходилось делать не просто косметические ремонты, а чуть ли не капитальные, обновлять интерьеры, чинить или менять мебель, закупать новую утварь и посуду, если гостям взбредало в голову включить в пиршеский оборот не только металлическую. Была же в античности и… бьющаяся! Хрустальная. Была, даже если её и не было.

Всем известно, что в старину любили хорошенько поесть, ещё лучше любили попить, а ещё лучше любили повеселиться. В такие дни хозяин дома никому ни в чём не отказывал и не мешал: пусть гуляет необъятная и нечуя́нная римская душа, пусть выползает из потёмок (или в неё вползает). Деций-старший становился сторонним наблюдателем, изучающим, словно британский учёный66
  Британия к этому времени, пусть и не целиком, была уже покорена Цезарем и входила в состав Римской империи.


[Закрыть], человеческую натуру в целом, а конкретные психотипы и характеры – в частности.

Веселится и ликует весь народ!

В благодарность за это односельчане уважали декуриона и почитали его чуть ли не как Бога или, на худой конец, как отца родного. И по окончании любого подобного сабантуя тут же начинали ожидать следующего. Дожидаться приходилось долго, а порой и очень долго, но ожидания хотя бы раз за год-два оправдывались: Деций-старший будто интуитивно (а может, и сознательно) удобрял, унавоживал почву и готовил таким образом блестящее будущее и для себя, и для своего потомства.

Беднее от сабантуев хозяин дома не становился, поэтому у него не было ни политического, ни экономического смысла экономить ни денарии, ни даже ауреусы.

Встреча с матушкой

Человеку нередко кажется, что он владеет собой,

тогда как на самом деле что-то владеет им;

пока разумом он стремится к одной цели,

сердце незаметно увлекает его к другой.

Ларошфуко «Максимы»

Подросток, никуда не сворачивая, по прямой проследовал дальше вглубь дома, миновав по правую руку от себя постиций – вход для слуг-рабов. По сути прошёл всё жилище насквозь до самой экседры – это была своего рода гостиная, зала для приёма особых, дорогих и особо дорогих гостей, служившая одновременно торжественной, но камерной столовой для семьи в летнее время года.

По бокам от экседры располагались ещё две гостиных, только назывались они не экседрами, а иначе – экусами, ибо были как будто вспомогательными. Не главными. В доме Дециев их редко использовали по назначению – разве что после полуночи в дни безумств и сабантуев: тут для отрыва и заключительного рывка летом как раз и собирались особо пьяные и рьяные, перемещаясь сюда из триклиниев.

Мать встретила сына в экседре. Собственно говоря, она его не встречала – матрона спала. Задремала, сидя прямо на табурете, хотя могла бы это сделать и на широкой скамье, носившей название бизеллий, однако дотуда, видимо, не дотянула, раньше выключилась, успев лишь о бизеллии подумать, помечтать как о конечной точке вечера до появления в доме мужа и сына.

Отпрыску показалось, что в семье стряслась беда – хозяйка откинулась, отбросила копыта (о коньках он в своей глуши никогда не слыхал). Затрепетав не столько от горя, сколько от неожиданности, мальчик подскочил к матери, схватил её за локоть и стал трясти, как ненормальный.

Сегодня предчувствие его обмануло.

Женщина, чуть не свалившись со скамьи, вскочила на ноги с выпученными от испуга глазами.

– Кто? Что? Когда? Зачем? – залопотала и захлопотала она, завертев головой в этом мире, но всё ещё находясь в грёзах, то бишь в мире ином.

Руками засучила так, словно накрывала на стол ужин. Словно, заснув, и не свершила никакого проступка.

Волосы матроны так приподнялись, что, казалось, хотели улететь в небо. По крайней мере в потолок (которого сейчас не было). Наконец, пришла в себя:

– Ты что творишь, бешеный? Ты дома, а не со своими сорванцами на улице! Вот пострел!

– А ты чего испугалась, матушка? Это же я, твой родной сын!

– Уф! Я поначалу подумала, что наши рабы восстали и пожар в доме устроили или… крышу снесли! А это, оказывается, у тебя её снесло.

– Это тебе Спартак, что ли, пригрезился?

Матрона покраснела, смутилась и снова засучила руками так, словно накрывала на обеденный стол. Вопрос сына пропустила мимо ушей, сделав вид, что его не расслышала (мальчик отметил в своей голове то, что в голове мамы либо бегают её собственные тараканы, либо образовались и теперь хранятся, как на складе, страшные тайны):

– Моё обоняние почуяло дым… Хорошо, что ты вернулся раньше отца, – снова залопотала и захлопотала родительница, бегая глазками, потом тупя взор и переводя разговор на другую тему. – Муж тоже скоро придёт. Наш кормилец и поилец ещё с утра хотел задать тебе, его наследнику…

– Взбучку? – напрягся пацан.

– … один важный вопрос. Интересовался тобой, спрашивал, где ты, что у тебя да как? Так, сяк или этак? Он был каким-то нервным и возбуждённым. Но ты раньше обычного на природу сбежал. Вот ты какой!

– Какой?

– Такой-сякой-разэтакий! Непоседа! Шалопай! Егоза! Только бы тебе из дома удрать, слинять. Потому иди сейчас же умойся и переоденься. Не след тебе в таком виде перед своим родителем и моим супругом представать! Успокой также свои мозги, если они перевозбудились. Или взбодри их, если заснули. Соберись! Будь готов!

– Всегда готов!

– Будь готов всегда во всём! Будь готов ты и ночью, и днём! – настоятельно повторила сыну матрона, будто предупреждала или угрожала. Не просто повторила, а потребовала от него, словно хотела донести нечто суперважное. Стыдливая краска на её щеках постепенно рассосалась и померкла.

– Какой вопрос-то, матушка? Чего ты всё вокруг да около? Я ж парень прямой, простой, незатейливый, открытый и откровенный! Вырасту – стану солдатом, воителем-вышибалой, добытчиком новых жизненных пространств, рыцарем без страха и упрёка. Покорителем Вселенной! Джихангиром! Но только двинусь не с востока на запад, а с запада на восток! Или с юга на север!.. Какой вопрос был у отца? Не юли перед кровным сыном! Выкладывай всё, как есть на самом деле.

– Эк, какой ты дерзкий сегодня! Я не в курсе. От меня твой отец его скрыл. Видимо, сам посекретничать с тобой хочет. Мужской разговор. Может, ты что-то натворил? А? Поворотись-ка, сын! Признайся-ка сам матери, что случилось? Откройся мне до того, как отец тебя ремнём выпорет. Или розгами. Он не злой, поэтому шомполами лупить не будет. Но, может, я и малую беду, и боль, как тучи, смогу отвратить, руками их развести, отвести и развезти… в разные стороны. Ну-ка, рассказывай! Аль подрался с кем и при этом честь свою в грязь уронить не убоялся?

– Ну, вот ещё! Не ронял я чести! Ни в грязь, ни в чистоту, ни в пустоту! Никуда не ронял! Не боюсь я боли! Не страшусь её, ибо не чую за собой никакой вины. А раз нет вины, то не будет и беды!

– Говоришь, не дрался, а у самого синяк под левым глазом…

– Не под левым, а под правым!

– Какая разница!

– Две большие разницы. Тебе об этом всякий Жванецкий скажет – спроси у любого из ребят в деревне! Даже у Акелы! И зубы у меня все на месте! Целёхоньки! И не утверждал я, что не дрался. Я сказал, что честь не ронял! А если её не ронял, то и не поднимал. Нечего поднимать было. Вот согнуться за золотым ауреусом я бы не постеснялся, хоть я парень и гордый…

– Самолюбивый ты, а не гордый! Это тебе каждый Жванецкий в деревне скажет, даже Акела. И синяк-то у тебя… эээ… есть! Не замыливай вопрос: дескать, правый-левый. Я вижу, не слепая! Ты чего на мать взъелся и наезжаешь? Как с цепи сорвался. Дерзишь всё время. Вот, может, отец по поводу драки хотел у тебя подробности выяснить. Что на это скажешь? И тут себе оправдание найдёшь? Опять алиби?

– Не путай меня, матушка! Не сбивай с толку и логики! Я ещё не игрок в этой жизни! Синяк я сегодня вечером поймал. Фингал под глазом, как и шрам на лице или даже теле, мужчину украшает и чести прибавляет. Удваивает честь и даже утраивает! С утра отец видеть синяк или знать о нём не мог, когда задумал ко мне свой вопрос! Не было на мне синяка, когда встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос… ну, Аврора то бишь, Богиня утренней зари! Аврора-Эос!

– Как взрослый рассуждаешь! Прямо атаман! Скажи мне правду, атаман!

– Я всё сказал! Добавить нечего! Люблю тебя, матушка, просто возраст у меня такой протестный, оппозиционный, несистемный… переходный.

– Откуда и куда он переходит?

– Сам ещё не знаю этого, но точно переходный…

*****

Внезапно матрона дёрнулась, замерла, чутко прислушалась и засуетилась, обо всём в один миг забыв, даже о своём призыве к правде:

– Ступай к отцу, он уже пришёл, как я слышу… эээ… я всегда интуицией, женским чутьём чую присутствие мужа в доме! – мать опять навострила уши. – Вот он уже прошёл к себе в кабинет. Ступай же к нему, не тормози! Сникерсни! Постучаться не забудь и спросить разрешения войти. Пойду-ка и я помолюсь своей юнонке. Принесу ей дары – и Богиню, и себя этим порадую. Себя даже больше, ибо ей эти дары – что мёртвому припарка… ох, типун мне на язык, срывается с него что ни попадя, когда надо и когда не надо! Пусть вся грязь сама отшелушивается и отпадает… Ступай, ступай! Я помолюсь, а потом накрою ужин и соберу всех детей на вечернюю поверку…

– Зачем детей? Им уже спать пора!

– Сам узнаешь! Наш кормилец и поилец так велел! Никто ведь ещё не ужинал.

…Подобно тому, как у каждого римлянина испокон веков был свой Гений, так у всякой римлянки издревле была персональная юнона, воплощающая собой саму женственность – её не следовало путать, однако, с Юноной-Герой, супругой верховного римского Божества Юпитера-Зевса – эта Богиня была уникальная, единственная и неповторимая. Верховной Богине дары приносились отдельные, особые, специальные, хоть и не уникальные. Однако всегда торжественно – даже в том случае, когда и если приносились в полном одиночестве.

А той юноне, что была одной из многочисленных, как и тысячесотенномиллиардная плеяда Гениев, пожертвование можно было сунуть в лапку, как старой подружке или просто приятельнице, походя, мимоходом, между делом, но обязательно по-доброму: она девчонка своя – не обидится; с ней и поболтать, покалякать можно по-свойски, мол, ля-ля-ля.

Хозяйка дома любила своего благоверного и, в отличие от римлянок, живущих в самом Риме, была верна своей второй половине: душа жены – хранительный талисман для мужа, оберегающий его от нравственной заразы.