Текст книги "Не по делу"

Автор книги: АВХ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

3

Так мы и жили – между коммунизмом и суровыми буднями. Ходили в школу. Гуляли в компании и сами по себе. Некоторые умудрялись даже спортом заниматься. Да взять хоть меня, автора этого текста, я тоже записался однажды в секцию по плаванию, благо, что в скором времени в моём городе обещали новый красивый плавательный бассейн открыть, и мне надо было заранее подготовиться к этому знаменательному событию. Оделся по форме, выхожу на тренировку. Сначала, конечно, побегали, для разминки: так положено. Потом нас всех построили в длинную шеренгу и предложили поднять обе руки вверх, зацепив их замком над головой. Сказано-сделано. Стоим мы с поднятыми вверх руками, а наш тренер с помощником идут вдоль шеренги у нас за спиной и каждому его руки оттягивают назад: гибкость суставов проверяют. Говорит тренер при этом что-то помощнику, а тот записывает, записывает в тетрадочку. Дошли до соседа. Прислушиваюсь. «Годится», – говорит тренер, помощник записывает. Дошли до меня. «Не годится», – говорит тренер, помощник исправно записал. Записал в свою тетрадочку мне приговор. В моём родном городе скоро откроют бассейн, но меня туда, видимо, не пустят. Не нальют мне воду. Не возьмут в чемпионы. Потому что суставы не гнутся, как им, тренерам, надо. А мне, скажите, что делать, если суставы не гнутся, если я стал неперспективным в 10 лет? Вы скажете – мелочь, и будете совершенно правы. Буду искать своё место в другом строю и обязательно найду. Но до конца всё равно не успокоюсь. Оказаться неперспективным в 10 лет – это обидно и даже немножко больно. Конечно, советский спорт обойдётся без меня, а я без советского спорта тоже обойдусь, но осадок останется. Глупо, наверное, но с тех пор я больше плаванием не интересовался, да и в другие спортивные секции больше не записывался, как-то не хотелось.

Кстати, с другой внеклассной активностью у меня, к счастью, больших проблем не возникло, а то последствия могли бы быть посерьёзнее. Речь идёт о членстве в коммунистических организациях, впрочем, обо всём по порядку. Как было принято в то время, поступив в школу, мы все, дети, автоматически становились октябрятами и получали счастливую возможность носить у себя на груди, возвещая миру о нашем высоком статусе, значок в форме красной звёздочки с жёлтым барельефом чудесного златокудрого малыша, В.И. Ленина в нежном ещё возрасте. Такой особый знак призван был нас правильно ориентировать с наших первых шагов в школе, кто здесь главный. Не в том смысле, кто завуч или директор, а в смысле некоего глобального ориентира, мерила жизненных ценностей, источника и вдохновителя всех наших побед и достижений, чем, конечно же, должен был стать для нас В.И. Ленин. Помни всегда, открывая тетрадь, что Ленин учился на круглые «пять». Это потом я узнал – не помню, кто из завистников нашептал, – что в школе у тогда ещё просто Володи Ульянова по предмету логика была всё-таки четверка. Сравнивая свой безупречный школьный аттестат с ленинским, не полностью безупречным, я бы мог даже приколоться на этот счёт, но тогда у меня, повзрослевшего, охоты прикалываться на ленинскую тему уже не стало. Даже если у Ленина были проблемы с формальной логикой (а в этом я как раз сомневаюсь, зная, насколько устрашающе последовательной и логичной была линия вождя на разрушение ненавистной ему России), то шутить на этот печальный счёт мне или кому-либо ещё явно не пристало. Ленин – это не смешно.

Октябрята были, по известному определению, дружные ребята, а ничем другим октябрятский период моей жизни мне и не запомнился. Другое дело – пионеры. Это тоже, можно сказать, юные коммунисты, но возрастом постарше, чем октябрята. Там всё уже было несколько по-другому. Во-первых, чтобы стать пионером, достичь определённого возраста, как это было с октябрятами, уже было недостаточно. Требовалось выразить желание вступить в пионерскую организацию и даже принести клятву верности идеалам коммунизма: получается, взять на себя обязательство в пользу коммунизма, хотя пока и без расписки.

Наиболее достойные из моих товарищей по школе – меня в их число, понятное дело, не включили – получили возможность стать пионерами раньше остальных. Помню, они появились в классе после ритуала посвящения в пионеры уже в своём новом пионерском качестве, на что указывал полученный взамен октябрятской звёздочки значок пионерский с профилем повзрослевшего вождя на груди, и, главное, они были в ярко-красных пионерских галстуках. Признаюсь, было торжественно и даже красиво. Помню реакцию нашего преподавателя, уже не молодой дамы, на это событие. Преподаватель была явно растрогана. Она с умилением смотрела на вновь обращённых пионеров – на их торжественные лица и красные галстуки, и вдруг из уст преподавателя вырвалось радостное восклицание: «Какая радость! Как же сразу просветлело в классе!» Интересно, что она имела в виду? Я тоже радовался за товарищей, но не помню, чтобы так чрезмерно. А вот высказывание преподавателя меня удивило какой-то своей неожиданной искренностью. Что на неё нашло? Могла ли она в действительности так чувствовать насчёт пусть даже не рядового события? Или она имела в виду что-то своё особенное? Каких ангелов она узрела в пионерах? Не знаю, и уже никогда, увы, не узнаю и с тобой, дорогой читатель, не поделюсь.

А пионерия шагала по стране и не прошла мимо меня, мальчика из Электростали. Неизбежно взрослея, мы открывали для себя всё новые радости, и пионерская коммунистическая организация как могла нам в этом помогала. Пионерские лагеря, костры, картошка – объедение, пионеров идеал! Ах какие песни мы пели! Песни задорные, очень милые, иногда строгие и даже суровые, песни про наше славное прошлое, про революцию и гражданскую войну, про Великую отечественную, пели о нашем прекрасном настоящем и ещё более прекрасном будущем. Пели, как правило, хором, и я пел со всеми: «Из чего же, из чего сделаны наши девчонки?» А действительно, из чего они сделаны? Нам, пионерам, уже пришло время интересоваться этим деликатным вопросом, и мы, пионеры, интересовались, а они, пионерки, как и чем могли, нам отвечали, и всем было весело.

А ещё были пионерские лагеря, пионерские линейки, была «Пионерская зорька», бодрая такая радиопередача, под аккомпанемент которой мы очень долго – уже и за пределами пионерского возраста – просыпались, снаряжались и бежали по делам. Такая была симпатичная жизнь под ручку с пионерской организацией, у которой для каждого из нас находилось место в строю, не обязательно руководящее, но комфортное, сообразно нашему юному возрасту и скромным притязаниям. Никаких вам долгих и скучных заседаний и прочего чрезмерного бюрократизма. Минимум дел и торжественных обещаний. С нами, пионерами, всем было всё ясно, и это было удобно.

Так и пребывал бы я в этом блаженном пионерском состоянии, наверное, до пенсии, но реальная жизнь напомнила мне о себе довольно грубо. Получилось так, что, выйдя за пределы пионерского возраста, я почему-то не поспешил вступить в Ленинский Комсомол, молодёжную организацию следующего по старшинству уровня. Вроде бы не поступил, ну и ладно. «А комсомольский стаж?» – спросите вы, и будете совершенно правы. Дело в том, что, как уже упоминалось, после школы я решил продолжать свою карьеру в московском вузе, да не в простом, а обязательно в ведущем, желательно с выходом в международные сферы. Вузов же таких, на которые я самонадеянно нацеливался, было немного, и все они были партийно-коммунистическими. Претендовать на поступление в такие вузы мог в общем случае только член партии либо, в порядке большого исключения, член комсомола, молодёжного звена той же партии. Я же был ни то, ни даже другое.

Получалось, что надо было срочно исправлять ситуацию, а именно вступать в комсомол, наживать стаж. Дело нехитрое, скажут некоторые, прошедшие через горнило этой организации: подаёшь заявление, и ты уже там. В общем случае это было именно так, но конкретно в моём появлялись некоторые нюансы. Невозможно поверить, но к тому моменту, как возникла указанная ситуация, у меня уже сформировались предварительные представления о себе самом и своём месте в этой жизни. Не то чтобы эти представления были несовместимыми с членством в молодёжной коммунистической организации, но к ним, комсомольцам, у меня имелись важные вопросы, и вовсе не было уверенности, что они, комсомольцы, захотят со мной по этим вопросам договариваться.

Что делать? Притвориться, что я один из них? Проникнуть в их ряды и уже изнутри возбуждать дискуссию? Да столь ли существенны эти мои вопросы, чтобы жертвовать ради каких-то абстрактных принципов, в которых я сам не до конца уверен, своими карьерными перспективами? Пришлось делать выбор, и этот мой выбор полностью продемонстрировал тот уровень принципиальности и бескомпромиссности, которого я успел достичь к своему совершеннолетию: я сдался на милость Ленинского Комсомола.

Комсомольское бюро, которое должно было принять решение по моему заявлению о вступлении в комсомол, отнеслось к делу серьёзно. Вопросы комсомольского вожака, строгого вида девочки с печатью жёсткой принципиальности на гладком челе, сразу поставили все точки над i. Первый вопрос был такой: знаю ли я, где нахожусь? Второй вопрос непосредственно вытекал из первого, меня спросили: если я знаю, где нахожусь, то почему улыбаюсь? Обсудив эти два принципиальных для любой коммунистической организации вопроса в требуемом конструктивном ключе, стороны полностью исчерпали тему, и других вопросов друг к другу у нас уже не возникало, да и возникнуть не могло, ведь мы уже хорошо друг друга поняли. Так я стал членом Ленинского Комсомола, передового отряда советской молодежи, младшего помощника партии в её нелёгком деле коммунистического строительства. В качестве же бонуса я получил членский стаж, открывавший мне двери в престижные московские вузы. Как говорится, распишитесь в получении.

4

Относительно поступления в московские вузы следовало бы сказать особо. Мы, жители Электростали, очень гордились родным городом, но, похоже, только ждали удобного случая, чтобы переехать в соседнюю Москву. Такова у нас судьба любого пригорода большого города. Как любой солдатик мечтает стать генералом, так и любой житель пригорода не чувствует себя до конца комфортно, пока не представится возможность убыть на жительство в соседнюю метрополию, пусть даже без видимого улучшения качества жизни.

Ажиотаж подогревался вполне бюрократически – через искусственное сдерживание притока жителей в метрополию посредством так называемой прописки. Просто иметь жильё в Москве было тогда недостаточно: требовалось получить право на использование указанного жилья для собственных нужд, а это право имели только те счастливцы, у кого имелась московская прописка. О прописке надо было договариваться по сложной схеме, где деньги решали не всё. Право стать жителем метрополии жёстко охранялось. Исключения из общего запрета делались редко и по ограниченному кругу оснований. Более того, за вас как за ценного работника могли ходатайствовать руководители целой отрасли – и безрезультатно. С другой стороны, если вы, будучи совсем ещё зелёным специалистом, получали распределение на московское предприятие с лимитом на привлечение иногородних работников, то тогда желанная прописка вам падала сама в руки, по упрощённой бюрократической процедуре. Что касается меня, так далеко вперёд я, наверное, не заглядывал, но упрощённая бюрократическая процедура превращения из электростальца в москвича, которая, по слухам, была запасена для выпускников некоторых серьёзных московских вузов, привлекала также и меня.

Делая свой выбор в пользу вузов, которые бы обеспечили меня и интересной работой, и перспективой закрепиться в Москве, я ставил перед собой очень амбициозную задачу, поскольку такие вузы пользовались у абитуриентов особым спросом и являлись, следовательно, малодоступными. Утяжеляющим ситуацию фактором были мои фантазии насчёт чего-то международного и даже престижного. Откуда у меня, нормального вроде мальчика из пригорода, такие вдруг завышенные амбиции? Мне самому до сих пор не известен ответ на этот вопрос. Предполагаю, что в ту эпоху всеобщего дефицита я не мог желать чего-то хорошего, но доступного, поскольку ничего хорошего в доступном варианте просто в природе тогда не существовало. Я же предпочёл желать чего-то очень хорошего и очень недоступного именно потому, что в моём положении желать было всё равно бесполезно. Так я и желал: бесполезно, но по максимуму.

Максимальных вариантов тогда было два: Университет и ИМО. От первого варианта я отказался сразу, едва увидел уникальное по своей помпезности здание Университета на Ленинских горах. Здание меня поразило. Мечтать о том, что я когда-нибудь стану здесь учиться, что меня до этого допустят, показалось мне глупостью. Оставался вариант с ИМО. Об этом вузе также много говорили, но как-то без излишней конкретики. Признавалось, что учиться здесь круто, а вот в чём именно эта крутизна состояла, мои собеседники, к счастью, не знали. Кроме того, вуз располагался в таких зданиях, которые внешне явно уступали зданиям Университета. Учиться в таких зданиях уже не составило бы для меня, мальчика из пригорода, психологической проблемы. А когда я увидел самую обыкновенную постройку, не отличимую от типовой районной школы, где располагалась приёмная комиссия ИМО, мой выбор в пользу этого последнего вуза был предопределён.

Впрочем, времени долго выбирать у меня всё равно не было. Все сроки уже почти вышли, а я по-прежнему продолжал теряться в догадках, какой вуз более достоин моего внимания.

Получалось всё-таки, что поступать буду в ИМО, самый престижный и самый загадочный вуз страны. За три дня до окончания срока приёма документов я, наконец, догадался уточнить список этих документов, и сделанное мной открытие меня потрясло. Оказывается, что в оставшиеся дни, помимо чего-то ещё по длинному списку первоочередных дел, я должен был пройти два настоящих чистилища, а именно бюро (руководящий орган) городского комитета комсомола и далее бюро городского комитета партии и получить от этих высоких инстанций соответствующие рекомендации на собственный счёт. О чём здесь идёт речь, легко поймёт тот, кто сталкивался с советской бюрократией на таком высоком уровне: шансов на успешное прохождение данного квеста в предложенные сроки у нормального советского человека не могло быть по определению. Но автор этих строк оказался не совсем нормальным. В то время, когда я, кажется, сплюнул и тайно перекрестился, освободившись по вполне объективным причинам от необходимости своего дальнейшего участия в этой глупой и совершенно бесперспективной гонке за несбыточным, за дело энергично взялся мой отец, который к вечеру следующего дня принёс мне все необходимые документы.

Надо сказать, дорогой читатель, что документы были настоящими со всеми подписями и печатями на своих местах. И говорилось в этих документах о том, что ваш покорный слуга, будучи совершенно сознательным и проверенным в деле человеком, безоговорочно рекомендуется коммунистическим активом моего родного города для обучения там, где мне хочется, а именно в ИМО. Я был взволнован. Откуда бы он ни пришёл, из каких небесных высей, это был знак. Права сделать вид, что ничего особенного не произошло, у меня уже не было, ведь мне оказали доверие такие серьёзные общественные организации, а это обязывало. Это был очевидный вызов, пришлось его принять.

Кстати, откуда всё-таки появились эти бумаги? Я уже говорил, что мы с братом, дети своих родителей, какие бы должности они ни занимали, жили совершенно нормальной, общей с другими нормальными советскими детьми жизнью. Отступления от этой нормы, если и случались, оставались чрезвычайно редкими. Помню случай, когда мой несчастный брат (опять он) попал в какую-то неприятную ситуацию (опять туда), откуда вытаскивать его пришлось отцу (опять ему). Отец был явно рассержен на брата. Деталей уже не вспомню, запомнилась одна только вскользь брошенная отцом фраза. Было названо имя некоего молодого человека, авторитетного в наших дворовых кругах хулигана и даже немножко бандита, и спрашивал отец, обращаясь к моему брату, с некоторым, как мне показалось, презрением: «Что у тебя может быть общего с этим канавщиком с завода?» Так я впервые узнал, что на заводе есть такая должность – канавщик, и должность эта вовсе не авторитетная, и если ты канавщик, то сыну моего отца ты не ровня, и дружить с тобой не престижно, даже если ты авторитетный хулиган и бандит. Вот так, оказывается.

Были и другие случаи на примерно ту же тему. Помню, пришёл я в книжный магазин за дефицитом, как раз за многотомным академическим собранием Достоевского. Пришёл по рекомендации, устроенной отцом, но в своей обычной одежде, в которой везде ходил по городу и не видел в том никакой проблемы. Но, очевидно, есть разница, если ты приходишь куда-то по рекомендации: для этого и одежда нужна соответствующая. А у меня такой одежды не было, и я сразу почувствовал себя абсолютно голым под недоумёнными взглядами жрецов книжного дефицита. Конечно, пришёл я не с улицы, и это обстоятельство искупало в итоге любую неловкость – хоть голым приходи – но осадок у обеих сторон, я почувствовал, остался. Лучше прийти в следующий раз на самом деле голым, чем в неподходящей одежде, – сделал я для себя такой вывод из этой истории.

Да, получается, связи у моего отца всё-таки имелись, и время от времени он ими пользовался. Но мы-то с братом, независимо ни от каких связей, были нормальными, как все наши сверстники. Ходили, как все, в телогрейках. Сейчас эта стёганая ватная куртка превратилась в пуховик и больше не ассоциируется с тюремной одеждой, а тогда, в отличие от пальто с бобровым воротником, очень даже ассоциировалась, и нам, молодым и дерзким, это было только на руку. Итак, мы ходили в телогрейках, дружили с канавщиками и на всякий случай не заглядывали далеко вперёд, а тут вот пришлось. Через год мне поступать в престижный вуз, а готовиться я не приступал. Пришлось приступить. Во-первых, я вдруг обратил внимание на то, что я не отличник, а школьный аттестат, как оказалось, тоже имеет значение. Что же делать? Зубрить, подстраиваясь под чужой опыт, я не считал нужным, менять свои привычки не хотел. Пришлось обходиться собственными наработками по улучшению своих показателей успеваемости, тем более что конкретные представления на этот счёт у меня сформировались уже на заре моей школьной жизни.

Дело в том, что я всегда считал, что школьная оценка – это скорее технический момент, часто имеющий только отдалённое отношение к уровню знания предмета. Отсюда мой скептицизм насчёт школьных оценок. Неадекватными я находил в равной мере и энтузиазм родителей по поводу отличных оценок, и чрезмерно негативное их отношение к оценкам неудовлетворительным в том, что касалось моей текущей успеваемости. Текущая успеваемость, по моим представлениям, могла правомерно иметь свои взлёты и падения, годовые же итоги – это другое. Итоги завершившегося учебного года были для меня естественным ориентиром, от которого я вёл отсчёт собственной успешности. Указанные итоги должны были соответствовать ожиданиям моих родителей в той самой необходимой мере, чтобы они, родители, не интересовались моей успеваемостью в течение года, – только по итогам. Со временем я своего добился. Сначала родителей ещё волновали мои текущие оценки, но уже очень скоро контроль стал квартальным, а потом и вовсе годовым, что мне казалось правильным и справедливым. Что же касалось моих текущих оценок, очень разных, то я брал эти оценки на свою совесть и ответственность, родителей лишний раз негативом не беспокоил, будучи твёрдо уверенным, что год я закончу без троек, а другого никто всерьёз от меня и не требовал.

Теперь же, в преддверии окончания школы, мне нужны были именно отличные оценки, и я их в результате получил. Для этого, впрочем, не потребовалось ничего особенного, просто моим школьным преподавателям каким-то чудесным образом сообщился импульс моих повышенных ожиданий, а преподавателям другого и не надо. Замечено мной, что, если ученик всерьёз рассчитывает на отличные оценки, то он их, как правило, и получает, часто при минимальном усилии со своей стороны. Бывают, конечно, и исключения, как, например, уже упоминавшийся случай с юным Володей Ульяновым, чей школьный учитель по логике был уверен, что знать предмет на «отлично» может только господь Бог. Такое чудачество школьного преподавателя действительно может обернуться для ученика заниженной оценкой по предмету. Вот и получается, что Володе просто не не повезло со своим учителем.

Мне, напротив, повезло с моими учителями. Не сговариваясь, они все поставили мне по результатам моего выпускного класса только отличные оценки. К ним, этим отличным оценкам, в качестве бонуса приложилось примерное поведение, и это не потому, что моё поведение было действительно примерным, но только благодаря моим отличным итоговым оценкам, поскольку, согласно общепринятым представлениям, отличные оценки не могли быть мной получены иначе, как при условии примерного поведения. Здесь на меня поработала педагогическая теория, а я не возражал.