Текст книги "Приземления"

Автор книги: Анна-Нина Коваленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Загипнотизируй меня снова, – просит он, в попытке обнять извиваясь. – Я вздрагиваю. – Преврати меня опять в змея.

Я не умею гипнотизировать. Да этого, собственно, и не нужно.

***

… Продолжаю писать уже в помещении аэропорта.

Вчера утром (как выяснилось, на восьмой день описываемой встречи) он отправился побегать, одевшись для такого привилегированного занятия в отвратительно грязный наряд, отдаленно напоминающий спортивный. Прихватил с собою и велосипед, до того стоявший в углу номера.

За время их с велосипедом короткого отсутствия я собрала, как могла, свои вещи, подтащила сумку к двери, накинула плащ; и как только открылась дверь номера, впуская их – выскочила наружу и побежала (так мне, по крайней мере, казалось) по коридору, хоронясь за спиной случайно оказавшегося китайца…

Спустившись к администратору, приклеенному к своей книжке за барьером, я, помню, сказала:

– Мне нужно с вами поговорить.

Рядом, за окошечком кассы, стояла и автоматически улыбалась молодая итальянская корова.

Притворившись, будто они не понимают по-английски, мне стали совать в ответ то травелл-паспорт, то какие-то таблетки, называя их «медисин».

Подошло еще одно – главное – действующее лицо отеля, его владелец, зеленоглазый, блестящий красавец, который вручил мне одну за другой три свои визитные карточки, что-то говоря по-итальянски, наверное приглашая еще не раз побывать в их заведении.

Разумеется, по всем правилам хорошего тона мне следовало давно уйти, а по правилам простейшей динамики, хромая пешком в сторону Малпензы и делая четыре-пять километров в час, за два дня и две ночи как раз прибыть к отправлению самолета Милан – Нью-Йорк.

Но мне так не хотелось расставаться с ними, что, в конце концов, первые двое заговорили по-английски с приятным лондонским акцентом.

Зеленоглазый Эдуардо Брандолезе увел меня в заднюю комнатку. Пользуясь переводом дежурного-читателя, я рассказала (вкратце, конечно – по существу) о том, что происходило и что могло еще произойти со мной в этом их отеле.

По улыбкам в ответ догадалась: они бы не стали меня оплакивать, а скромно похоронили бы за счет madame Isabelle Le Compt.

Вызвали-таки полицию.

Полицейские ехали долго.

Брандолезе все это время источал улыбки – видимо, понимая, что они ему к лицу. (Да, сейчас при всем старании я не смогла бы сравниться с ним красотой…) Чтобы показать, что в моем лице могли бы они потерять – как-никак, не муху ведь чуть было не прихлопнули, а человека! – Художника! – открыла портфолио с фотографиями своих работ. Услышала вежливое, избитое:

– Very nice. (Очень мило.)

Приехали полицейские. Молодые, с лицами пухлыми, равнодушными, к тому же так похожие один на другого, что не помню, было ли их двое, трое или четверо…

– Вы уверены, что он – Романо – в номере? Там вон его ключ.

И уехали. Подниматься наверх не стали.

Помочь мне добраться до американского консулата, т.е. транспортировать в город отказались: мол, это им дорого будет, ведь они не миланская полиция…

Упросила позвонить в консулат: там все ушли, было уже три часа пополудни. Разговаривала с дежурным офицером по имени Дэвид. Дэвид посоветовал в моей ситуации (имея ввиду отсутствие денег) остаться в отеле, снять номер и ждать помощи из Нью-Йорка. Разоблачил ложь полицейских, сообщив, что на самом деле отель располагает автобусом, который отвозит в Милан бесплатно.

Заказали разговор «коллект» с Нью-Йорком, передали моей дочке просьбу выслать денег, продиктовав адрес Миланского Центрального Почтамта (не их отеля почему-то). Дали трубку мне. Я говорила по-русски, но два слова: «садист», «онанист» были интернациональными, и кассирша отозвалась на них беззвучным смехом, показав четырежды восемь-с-половиной здоровенных зубов. Мы, можно сказать, становились подружками, а также у меня был повод подумать, глядя на нее:

«Иногда это счастье – быть толстой».

Прибежал администратор, сунул мне в руки журнал мод.

Промелькнули со страниц желтые, красные, черные, куцые наряды напрокат; затравленные взгляды манекенщиц… Через стекло, не до конца задернутое занавеской, вдруг увидела выходящего с вещами из отеля Франческо Романо.

Пошла к администратору и сказала:

– А я видела.

Он же сделал вид, что не понял, и предложил почитать итальянскую газету. Я повторила:

– А я видела, как мистер Романо выходил из отеля.

Он ответил:

– Да-да, он вышел.

Теперь их милость быстро менялась на гнев, и я просто не представляю, что было бы со мной дальше, если бы еще раз не Божье Провидение: в заднем кармане джинс чудом сохранилась неотнятой скомканная пятидесятитысячелировая бумажка, которая решила судьбу предстоящей ночи.

Видела бы ты, как просияли ответственные лица при появлении свернутой ввосьмеро, почти истлевшей купюры! Что-то подобное можно было уловить в лице может быть только одной Рафаэлевской Мадонны, коленопреклоненной перед голеньким пухленьким младенцем, бессмысленно вцепившимся в подол ее драпировки.

… Выслушав длинную торжественную речь о том, какое мне оказано одолжение – девяностатысячелировый номер на восьмом этаже за полцены – отправилась туда спать. Этот номер был так же хорош, как и сто пятьдесят седьмой, но я не ощущала радости, как прежде. Закрыв за собою дверь изнутри, поняла, что устала и что вследствие побоев и таблеток «сахарина» не могу ни на чем сосредоточиться. Я очень испугалась, что такой и останусь: ведь почти все можно преодолеть, если только не потерять разума… Сделала первый миланский набросок – вид из окна.

Вечером, по телефону вызвали вниз: какой-то щедрый чиновник из консулата (а может быть, сам консул) прислал два билета на метро. По возвращению в номер буфетчик, окликнув, угостил тостом и чаем. Запомнилось его худое лицо; темные, грустные, все понимающие глаза.

И вот, утром я приехала в Милан, в консулат. Пройдя, как и все, строгий досмотр на наличие, вернее, отсутствие бомбы в портфолио, приблизилась к стеклянному барьеру, откуда на меня смотрел улыбающийся голубоглазый чиновник-джентльмен. Он узнал меня по многочисленным автографам, оставленным на моем лице Франческо.

– Вы были изнасилованы?…– спросил он с непонятным мне сладострастием, и глаза его, в ожидании ответа, превращались из голубых в желтые. Люди в очереди нетерпеливо подталкивали сзади. Я сухо попросила его выдать мне соответствующий бланк.

В конце концов, это еще не суд.

Глядя мимо, официально разочарованно, он так же сухо поблагодарил меня за «внимание к преступным особам» и выразил сожаление по поводу того, что консулат мне ничем помочь не может, так как я пока еще не американская гражданка (а гражданства в США эмигранты ждут пять лет). Тем не менее я могла бы оставить свой «рипорт», то есть рапорт, в интернациональной, вернее, иностранной полиции.

Дал адрес, как оказалось, ложный.

Но я все-таки нашла эту полицию: огромное одноэтажное, больше похожее на гараж, здание; а перед ним стоит в очереди за бланками для «рипортов» многотысячная, и я не преувеличиваю, толпа – очевидно ничьих граждан…

Когда очередь приближается ко входу в полицию-гараж, ее встречает группа бандитов, одетых в полицейские и в военные униформы; они отгоняют людей назад, – так отгоняют скотину, – пускают в ход дубинки, при этом не говоря ни слова по-английски, и вообще ни на каком другом языке, кроме своего. Я поняла, что это глупая, бессмысленная затея: искать мистический конец очереди за мистическими бланками, в то время как нужно еще где-то на Центральном Почтамте получить деньги из Нью-Йорка, – в консулате дать взаймы отказались, не дали ни цента, и все потому, что я не их гражданка. Плюнув (мысленно), отправилась пешком (дарованные два билета на метро кончились) искать почтамт… Молодая цыганка с грудным ребенком на руках схватила за полу плаща. Вскрикнув я отшатнулась, пошла быстрее. Слышала ее догоняющие шаги, страстный шепот:

– Синьора… Манджаре…* (*поесть)…

Шла, отмечала глазами повсюду красоту готических архитектурных форм. Думалось: «памятники старины». Поднимая голову вверх, на скульптуры, видела каменные половые органы. Подсознанием робко нарисовала деревянный, православный крест на человеческой могиле; перекрестилась…

Нет выше памятника старины.

***

… Минувшей ночью, в номере за пятидесятитысячелировую бумажку, снилась старая, разваливающаяся церковь. Я шла, вернее, лезла по сгнившим деревянным лестничным ступенькам вверх, следуя за двумя священнослужителями в черном. На мне было длинное цветастое платье (оно на мне, я переоделась), на плечах – красная русская шаль (она в Нью-Йорке).

При восхождении наверх – под самый купол – священники прошли, легко поднялись по деревянной лестнице. Я же, едва ступив, развалила ее, упала. Лежала на площадке между небом и землей, лишенная возможности спуститься вниз или идти дальше, вверх, за моими поводырями в черном…

– Дорогая моя Бурный Поток*(*перевод имени «Инна»), женщина– чайка, затем – сошиал секьюрити номер такой-то.

Зачем, с какими призрачными надеждами, эмигрируя тогда из России, мы разлетелись в разные стороны?

… Во время прощального чаепития, вдруг, за окном, рухнула под корень старая береза.

Стояла тихая весенняя погода.

***

ВТОРОЕ, ИЛИ ТУРИНСКОЕ ПИСЬМО

Я в ночном ресторане,

где циничных, насмешливых глаз

Тысячекратный салют,

да посуды гортанные звуки.

Холодок по спине:

неужели со мною начнется сей Час?…

Помоги. Огради меня, Боже,

от зоо –

логической муки…

В алкогольном угаре на память зову

дом-музей христианской любви,

Треугольник лица, взор коричнево-серый,

Монотонный показ акварельных, бездарных рисунков,

темно-красное: «Спас на крови»…

Нательного крестика ржавая цепь –

как у всех староверов…

На крови не спасают. Ее привидению

лучше уйти,

Призываю Единого Бога дать язычнику

акры пустынь*.

Там песок, завывание ветра, сухая трава

шелестит.

Доброй смерти, безгрешные корни.

In the name of the Father**…и сына…

et Spiritus Santa… Аминь.

(Октябрь 1989, Турин)

–

* где нет ни времени, ни места для размышлений (автор)

**во имя Отца (англ.)

ПИСЬМО ИЗ ФЛОРЕНЦИИ

С тех пор как я помню себя,

Все лучшее было сегодня.

Разбудил воробьиной семьи разговор за окном.

Автомобили, скрипя, тормозили…

Откидной календарь подмигнул

исторически скромною датой…

Пришел очистительный, обворожительный снег.

Я побрел по нему тридцатилетним,

слегка сумасшедшим поэтом,

Бормоча все известные русские фразы:

«Достоевский… Раскольников… Пушкин…

Чехов… Цветаева… Зоя… Москва…»

Мое сердце бешено билось,

Дорогая, amore mia,

Я хотел тебя видеть рядом

… Я пишу из города Данте.

С тех пор как я помню себя,

Все лучшее было сегодня

(Ноябрь 1989, Флоренция)

ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО ОТ ФРАНЧЕСКО

… Баланс… Невозможное, странное слово,

Ранним утром рисуя

голубую завесу железного неба,

Замечаешь на всем:

как веснушки, пустоты,

рваные дыры…

Монотонность их глазу болезненней

чем ослепленье.

Тебе

обитающей в каменном чреве

Нью-Йорка,

Сумрак улиц, зловонье предстают синтетической шкурой,

Жуткой мантией, прячущей

скверные тайны;

Лоскуты облаков перекрестят: изыдите, тени.

Этот вакуум черного, белого и

Голубого

Гробовою доской над прекрасными

трупами

жизни.

Полицейские правы в своем избежании

депрессий:

Ночь на службе у них,

и надежна ее чернота постоянства.

(Декабрь 1989, Милан)

***

Ночь. Посреди холодного, пустого миланского аэропорта Малпенза, мешая своим присутствием спокойной работе уборщиков, сидит худая, косматая женщина с темносиним лицом в красный горошек и – пишет, пишет, пишет… Если бы не эта отдача писанию, ее можно было бы вполне принять за опустившуюся проститутку и выгнать вон… Подходит вооруженный (не знаниями) тип, просит предъявить документы. По предъявлению же просиял: «Русса? Русса!» И, салютнув, отходит.

В травелл-документе, правда, написано «украинка», но он-то отлично разбирается в международных связях…

***

«I love Zoya, she shines like a thousand lights in the darkest of worlds»

(Я люблю Зою, подобно тысяче светил, она освещает темнейший из миров)

Надпись, – точнее впись, оказавшаяся на стр.110 одного из уцелевших экземпляров «Черновика».

***

Протянут над улицей

лазерный луч,

он прям, но сутулится,

зелен и жгуч.

Деревья давно

растеряли листву,

зеленый подарок

тот луч к Рождеству.

Он там, над домами,

– над жизнью парит,

внизу огоньками

пестрит Оксфорд-стрит.

Стихиям всем отдан

и вечно один,

на что ему мода

и буйство витрин?

Он к людям стремится

с надкрышечных круч,

он рвется и злится,

зелен и колюч.

(Инна Баданова, «Луч». Лондон – 1988)

***

Малпенза, утро 17 января 1990 г.

Дорогая Инна Моисеевна.

Остаток ночи прошел в общении с людьми.

… Еще вчера вечером, спустившись откуда-то сверху, присел и затих в дальнем левом от меня углу вокзала юный хиппи из Калифорнии, Роберто.

… Вошла и спросила о чем-то – по-итальянски сначала – девушка Марни из Мичигана, со своей старой собакой, верной спутницей в путешествии, совершенном по Европе…

Всем нам трем (не считая собаки) предстояло лететь в (и через) Нью-Йорк разными рейсами.

***

РАССКАЗ МАРНИ

Зовут меня Марни,

Я камень, я остров,

Я девушка Марни,

Я каменный остров

Из штата Мичиган.

Отца я не знала:

О матери помню:

Однажды застряли

Две красные вишни

В зеленой пряди волос…

Я долго копила

Какие-то деньги:

Хотелось учиться.

Теперь мне за тридцать.

Послушайте, леди,

Вы, значит, художник?

(Могу я газету

Собаке подстелить?)

… Неверный бой-френд

Покидая, подкинул

Щенка в утешенье -

Все были довольны,

Включая Гориллу –

Разлучницу с котом.

… И вот мы с собакой

Смертельно устали

Гостить у Европы

(Бродить по Европе):

Подобно кроссвордам

Решать комплименты;

Просить снисхожденья

– У них, за свои же -

За потом и кровью

Добытые баксы…* (*доллары – сленг)

Казна опустела,

Кредитная карта.

Назад, к нашим швабрам,

Я тоже художник:

Я ас-сенизатор,

Русалка, и ведьма,

Я камень, я остров,

Я девушка Марни

Из штата Мичиган.

– А знаете, – сказал Роберто, – меня тут приняли за террориста. Полицейские. Я нечаянно заснул на втором этаже, на полу. Служащие разбежались, а полицейские окружили кольцом и наставили автоматы. Пока не проснулся, стояли и целились. И все потому, что у меня рюкзак в цветочек.

(Рюкзак у него, и вправду, был в цветочек).

– Рюкзак в цветочек… Это, наверное, униформа террористов…– предположила Марни.

– О, если бы все террористы носили униформы, – вырвалось у меня.

… Закончили свою работу и подсели к нам до первого утреннего автобуса в город два уборщика: один – итальянец, другой – араб. Итальянец мечтал вслух жениться на какой-нибудь русской – они красивые – девушке и обзавестись пятнадцатью (а лучше шестнадцатью) детишками. Молчаливый араб угощал всех, деля на дольки, вкусными апельсинами. Нас было пятеро, не считая собаки, а апельсина – два.

Хорошо с обыкновенными людьми.

Проводив их, мы с Марни устроились поспать: я на стульях; она, не забыв почистить зубы перед сном, на полу, рядом с собакой. Свою единственную подушку она уступила мне.

… Появились и скоро улетели первым рейсом мальчишки-студенты, рассказав на прощанье историю о том, как они проучили неких спесивых французов за «американцев-дураков».

… Улетела и нежная красивая девочка Ребекка, прижимая к груди мой набросок. «Это я? Это точно я, а не мальчик?» – переспрашивала она, не найдя на рисунке своего хвостика. А родители тянули и дергали ее за руку…

… У Марни начинаются хлопоты с отправлением собаки, умирающей от усталости. Меня зовут к кассе номер десять, чтобы вручить пакет для Нью-Йоркских работников «Now Voyager» – я ведь лечу курьером…

…Златокудрый Роберто идет на посадку. Его рейс на два часа раньше моего. Уже совсем было уходя, он вдруг резко поворачивается назад, подбегает ко мне, быстро, прижав к груди, целует на глазах у удивленной публики, столпившейся вокруг кассы номер десять…

Ему, им; тебе я, готовая разрыдаться, подобная горьковской Матери, посылаю вослед мысленное, сокровенное, обжигающее:

– Родные…

***

Сейчас они все уже разлетелись, а я сижу…

Взлетаю…

Лечу…

Нет цветения прекрасней цветущего инея.

Январь 1990

II

ЛЕТО И ЛЕС

…Восстановите тот тяжелый жемчуг,

Что растворен царицею Египта,

И будь на вас касторовые шляпы,

Я вам скажу: вы можете любить!..

(Дж. Китс, «Современная любовь»)

Январь 2002.

Знаете ли вы… То есть, вы, конечно, знаете, что такое «коммивояжер». Я теперь тоже знаю. Впервые, помню, повстречала это слово в книге-сборнике драм Теннеси Уильямса:

вот героиня «Лета и Дыма» по имени Альма, после многократных и многолетних неудавшихся попыток заслужить любовь друга детства, Джона, – в конце концов, то есть в конце драмы, принимает из рук незнакомого заезжего коммивояжера таблетку от головной боли, так мучившей ее (а и еще бы!) и уходит за ним, за заезжим коммивояжером, в его отель…

В «Русском Словаре» издательства «Berkley Books» нашла такое толкование «коммивояжеру»: «commercial traveler», или «коммерческий странник».

Кстати, не встречал ли кто на улицах Нью-Йорка высокого и красивого мужчину (может быть в очках) с дорожной сумкой через правое плечо (ремень может быть потрепан), в перехваченном в талии пояском плаще болотного цвета? (Вообще-то, на мне такой цвет назывался бы «оливковый».) Если спросите его о чем-нибудь, например, как пройти к Вест Хаустон, и т.п., он будет отвечать всхлипывающим голосом, складывая при этом рот в некую дырочку, которой искусительно застегнуть невидимую пуговичку, – такой это рот, дизайн «петелька». От него пахнет чем-нибудь вкусным: белым вином ли, репчатым луком (чуть), женскими духами (чуть-чуть)… Это Майкл, и он – коммивояжер.

Майкл, Майкл… В начале пара светлых глаз нацелилась на меня из-за круглых очков со звездной высоты роста. Робкий (и ещё, всхлипывающий, как я уже отметила) голос:

– I do not want to be intruder in your life, but… would you be indulgent enough to have cup of coffee with me?*

Я – сраженная столь вежливым, переходящим в церемонное, обращением к моей особе:

– Sure!**

______________

*Я не хотел бы врываться в Вашу жизнь, но… Не могли бы Вы быть столь любезны, составить мне компанию за чашечкой кофе? (англ.)

**Конечно!

Майкл, Майкл… Звонки по воскресеньям, двенадцать тридцать пополудни нью-йоркского времени; жалобы на невыносимое и безысходное одиночество, что так понимаемо – русскими особенно – художницами…

Помню, намедни услышала по ТиВи сообщение об автомобильной катастрофе в Канзас-сити, унесшей полдюжины жизней. Обеспокоенная плохой новостью, всю ночь плохо спала, а рано утром следующего дня позвонила ему в Канзас, позвонила сама: жив ли?

Ответил грубо лающий женский голос:

– Майкла? Зачем? Что надо? Кто такая?

Я:

– Ах, извините, ошиблась номером…

Почувствовала облегчение-радость: жив! – В голосе женщины не было скорби.

Майкл, Майкл… А вот и он, вернее, его звонок, воскресенье двенадцать тридцать.

– Ах, Майкл! Я так волновалась за тебя, но твоя жена меня успоко…

– Жена? Какая жена? Какая женщина? Ты, видно, ошиблась номером.

– Нет, Майкл, она сказала ясно: «Это резиденция Майкла О’Нил».

– А…Тезка… Нет-нет, такое невозможно, ведь мой телефон, мой сел– фон, личный. Значит, стоило лишь отлучиться в туалет… Забудем это. I love you. Я не должен был этого говорить («Почему?»), но уста мои выдали сердце. I love you. Я тебя люблю.

… Приезд Майкла в Нью-Йорк, поход в ресторан на Вест Одиннадцатой. Прекрасные мгновения: перед ним жареная курица, предо мною – макароны, посыпанные сыром. Он, держа в правой руке бокал с недопитым «Шардоне», пристально смотрит на фотографию на стене над головой смешливой официантки: черно-белый городской пейзаж, а именно арка-вход в городской дворик… Реплика-оценка:

– Я сюда ещё вернусь – МНЕ ЭТО НРАВИТСЯ.

(Она: смеется…)

По пути из ресторана небольшой театрик; он исследует глазами репертуар через плечо курящей у стены дамы в клетчатой шляпке, говорит мне: как-нибудь, в следующий приезд-заезд, сходим в театр…

Прощание в вагоне метро, ему выходить раньше, тут его отель, извиняется за неприглашение:

– Мне завтра рано-рано утром вставать и улетать…

Еще три дня спустя по возвращению домой поздно вечером, войдя в вагон метро, натыкаюсь на… Майкла, кокетливо изогнувшего стан над сидящей подле миловидной блондинкой в черном берете, при этом правой рукой поддерживая и прижимая потрепанный ремень дорожной сумки, а левой стискивая светло-коричневый бумажный пакетик, от которого аппетитно пахнуло жареным картофелем «Френч Фрайз» и недорогим, еще теплым американским «регуляр» кофе:

– I do not want to be intruder in your life, but… Would you be indulge…* (*Я не хотел бы врываться в Вашу жизнь, но… Не могли бы Вы быть столь любез…)

Тут я трогаю его сзади за плечо:

– Майкл! Добрый вечер, Майкл!

Испуганные глаза (из-за очков) цвета морской незагрязненной волны.

И вот его последние слова:

– Ах… А мой отлет был отложен, потому что компания внезапно уволила нового сотрудника, и теперь я улетаю завтра рано утрм, что ж, мне выходить, было приятно… ехать в одном вагоне…

– Да-да, – мужественно поддержала я разговор, – и мне тоже, было приятно… в одном вагоне… Тем более, что в разные направления…

Поезд тронулся. Он махнул рукой с платформы. Таким и запомнился.

Блондинка в черном берете достала из кармана пальто упаковочку из двух таблеток «Тайленола», от головной боли. Я подумала тогда:

«Некоторым коммивояжерам не обязательно уезжать из Нью-Йорка.»

С той поры он не звонит мне, – тщетно ждать по воскресеньям двенадцати тридцати. Скрежет автомобиля… Противопожарная сирена… Лай потерявшейся собаки… Да мало ли, – все, кроме его милого, чуть сопливого голоса…

Февраль. Между тем близилась выставка Салона Независимых в Париже. Полгода как мы переписывались с Йоко, японской подругой, коллегой по Салону, так же как и я не принимавшей участия в выставках последних шести-семи лет по причине финансовых затруднений. Теперь же решили, списались: примем обе участие, приедем в Париж и увидимся на открытии. Последнее письмо ее кончалось фразой:

«Может быть, если мы все вместе…»

Последняя встреча с Майклом, с этим вкусно пахнущим кофе и «Френч Фрайз» пакетиком…

Что я представлю Салону? Хорошо бы «Русское Поле», но «Русское Поле» отослано Майклу в Канзас в приступе сострадания… То было еще до общения с лающим голосом (жены?)… Мучительно хотелось повидать, хотя бы одним глазком. Прилететь в Канзас, пройти мимо окошек. Приснилось: прилетела в Канзас пройти мимо окошек, и вижу: вход в его терем-резиденцию загорожен отвратительной и нагой, шестнадцатигрудой скульптурной бабой работы Михаила (Майкла, другими словами!) Шемякина, что обычно, наяву, загораживает вход в СоХовскую галерею «Мими Фертц» (а вдруг, оно и есть Мими):

– Хто такая? Што нада?..

Март. Держу в руках старое письмо от него, точнее, открытку с образом Жанны Д'Арк, вложенную в конверт, и с припиской: «Странник – кто доверяет, кто разделяет… Спасибо, Зоя» – Ответ на «Русское Поле». «Странник» – это он. (Я же говорила!) Хотя… Жанна Д'Арк на открытке ужасна, похожа на робота, в боевом неудобном костюме, с затянутой талией и с короткой ровной стрижкой под телеведущую Джоан Риверс, только лишённая её, Джоан Риверс, обаяния…

Апрель. Что я представлю Салону?

… В каждом идущем по улице Нью-Йорка высоком мужчине с сумкой через правое плечо (без сумки – тоже) отыскиваю милые черты. Как– то я преследовала шагавшего по Тридцать Четвертой человека в перехваченном в талии пояском плаще болотного цвета, полы которого развевались при ходьбе подобно парусам. Догнать, обогнать и посмотреть в лицо!.. Это было непросто, догнала лишь когда тот остановился в ожидании знака «Walk» («Переходите») – добро на пересечение Восьмой Авеню. Заглянула в лицо – отпрянула: глаза не светло-зеленые, а темно-, и волосы не кудрявые, а… (Я не учла того фактора, что у Майкла затылок особенной формы, этакой кастрюлечкой, – иначе бы не бежала зря из-за цвета плаща)… Поплелась на северо-запад; пришла в Центральный Парк, присела на камень – мимо трусцой проходили запряженные в прогулочные кареты лошади, и на каждом облучке восседало по переодетому в кучера майклу…

Май. Неужели совсем забыл?.. Нужно писать, живописать, но нет вдохновения. Я в классе ASL, Художественной Лиги Нью-Йорка, где скоро зазвенит звонок, и художники будут допущены к мольбертам до девяти сорока пяти вечера. Монитор* (*человек, который следит за временем и за порядком в классе, monitor) Майкл – тоже ведь Майкл! – двигает столы, стулья, мольберты с таким шумом, так неаккуратно, что еще в понедельник захотелось спросить, перекрикивая создаваемый им грохот: «Are you deaf?» («Вы что, глухой?») Но молчу, сегодня пятница, и этот адский шум – иллюстрация к моему состоянию-решению:

«НЕТ ЛЮБВИ».

Уже июнь. «Жизнь – это цепь страданий, прерываемая (изредка) радостями (маленькими).»

С таким умозаключением хожу мимо глухих стен Нижнего Манхаттена, по которым, вижу, робко ползут побеги некультивируемых растений, чаще вьюнков, цветущих белым, реже голубым. И помышляю я, фантазирую: а что, если кто-то (вдруг Майкл!) тайно любуется нами, то есть вьюнками со мною, прячась за каменными выступами Нижнего Манхаттена? Слезы – долой. Да-да, давайте так думать: кто-то тайно любуется нами.

Июнь же… Я бы поехала, пошла, последовала за ним не только в Канзас, а и намного дальше. На край… Но он не звал за собой, на мои же намеки отвечал обтекаемо: «Настанет день…» Ответ сей, и открытка… Открытки… Все это было патетически-пугающе… Но что же я представлю Салону? Можно было бы… Ах, да, это тоже отосл… отдано Майклу – он ведь еще и коллекционер – от коего получена была очередная открытка в благодарность, с изображением – кого бы вы думали? – Жанны Д'Арк, в боевом неудобном костюме, с прической а ля Джоан Риверс. Да у него их что, вагон? Приписка на обороте гласила: «Be kind, for everyone you meet is fights a great battle» (Philo of Alexandria) То есть: «Будь добр(-а), ибо каждый, кого ты встречаешь, ведет великую битву» (Филя(?) Александрийский)… Представилась его великая битва с многогрудой женой за обладание сел-фоном… В разгаре сражения сосед по мольберту слева попросил не стучать так сильно кистью по холсту, это ему мешает.

– Извините.

Нужно следить за своими жестами.

«Лето и Дым». Это моя любимая вещь у Уильямса, это, может быть, единственная вещь у Уильямса, где автор, изменив себе, не убивает Женщину, не сжигает ее живьем, и не упекает в сумасшедший дом босиком и в красном халатике, а скрещивает жизненные пути ее с заезжим коммивояжером. Это было так… Как это было? … Присела на скамеечку. И тут импозантный, культурный, взрослый мужчина… в плаще болотного цвета… спросил участливо, не может ли быть полезен, вот таблетка, то есть кофе… Боль внутри? А все-таки жива! Ищи и веруй, Альма. Боль – внутрь. Горизонтальная композиция, большущая, самая большая из всех написанных мною. (Не считая «Марины Цветаевой», оставленной когда-то в Москве.) Сосед по мольберту слева, тот самый, по завершению своего натюрморта с кукурузными (засохшими) початками отдает мне все оставшиеся на его палитре краски, соскребая и сбрасывая на мою палитру… В опрокинутом заключенном пространстве-замке у темной стены женщина-призрак в голубом, с сигаретой в руке (не с таблеткой – таблетка не дымит, и тем более не загорается): Дым… Летний сезон, цены на билеты астрономические, и билет куплен в один конец, – полагаясь на русско-украинское «авось», то есть на «может быть, купят (картину)»… В центре же композиции-пространства: камни-ложа, их два. Чуть позади Женщины, объединившей в себе черты Блондинки-в-берете и мои, и по чуть-чуть еще чьих-либо, свисает, вьется с потолка, растет вниз голубой цветок вьюнок: Лето. Пусть это будет надеждой. Я дам Женщине Уильямса надежду. Время от времени для анатомической корректности поглядываю в зеркальце, позирую себе сквозь слезы-Дым.

… Позвонила Роз, моя бразильская приятельница, коллега по нью– йоркской «ко-оп» галерее, и тоже член Салона – по моей протекции, кстати. Она собралась было поехать в Париж, да передумала: зачем ехать, если картину можно отправить со мной? Летний сезон, билеты дорогие, логично. Принесла свернутую в рулон работу мне в Галерею. Теперь я была просто обязана лететь, так выходило, Роз так и сказала:

– Не подведи меня.

… Пакуюсь, сняв с подрамников и свою «Л. и Д.» Воскресенье. Двенадцать тридцать… Час. Час тридцать… Два… Три… Как заживить травму души? Как-то читала в альманахе Клуба Русских Писателей (Н.-Й.) рассказ молодой писательницы, рассказ назывался «Телефон». Там девушка, оставленная и забытая другом, безуспешно ждет звонка от него. Чтобы снять душевное напряжение, листает свой дневник, и находит в нем забытые рекорды тщетных ожиданий у телефона.

… Нашла по зеленой обложке дневник поза-поза-прошлого года. Так… Тут вот запись красными чернилами, без даты:

«В. – Человек, который принимает душ (принимает ли?) всего два раза в неделю. Такой не может быть мужем/любовником и т. п.»

Кто этот В. ? Не то…

«… На завтрак съедено…»

Это не имеет отношения к телефону. Дальше.

«С…»

С…

«18 ноября. Холодно внутри и снаружи. Я почему-то лишь в носках. Человек, с которым душевное единство. Худой, русый. Целует в знак прощания, «до свидания», уходит. Я выскакиваю наружу – догнать, сказать… Бегу по снегу. Чувствую, свалился носок с правой ноги… С левой… Проснулась.»

Ах, это был сон. Дальше, вперед:

«…В кафетерии взяла кофе; когда усаживалась за столик, Джо, сидевший по соседству в окружении дам, похлопал меня по бедру, улыбаясь при этом столь глумливо, что я поняла: это меня похлопали по бедру его семьдесят тысяч в год…»

Вперед…

«3 января… Внизу, после класса (т.е. сеанса живописи) шли в одном направлении – соседи по шкафам – с моим давним и сильно сдавшим идолом…»

Так это же худощавый русый человек, который мне нравился много-много лет! И я приходила в кафетерий в определенный час, когда он там сидел за круглым дальним столом у окна, приходила взглянуть на него… Это он мне тогда снился! О’кей, дальше:

«…Он сказал спиной:

– Так рано уходите? (So early?..).

– Да, ну да…

– Good for you… (Хорошо Вам…).

Сопли. То есть, бросив украдкой взгляд на его прекрасный некогда профиль, я увидела длинную прозрачную соплю, стекавшую с конца носа, возможно, из правой ноздри. Отшатнулась. Удаляясь, выдавила из себя писклявое: