Автор книги: _lepra
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Как обычно агрессивно советую включить музыку. Не поленитесь найти в исполнении Святослава Рихтера - именно ее я слушала, пока писала. И еще раз напоминаю про тизер с эстетикой https://www.instagram.com/tv/CZtur1JKNND/?utm_medium=copy_link
Prelude and Fugue: No. 1 in C Major, BWV 846 — by Johann Sebastian Bach — Sviatoslav Richter
Драко медленно шел по широкому коридору, окутанному молчаливой темнотой ночи. Небо сверкало мелкими звездочками, что слабо мерцали серебристыми точками на черном полотне, будто кто-то ненароком рассыпал их и забыл собрать. Тишина казалась непривычной, едва ли реальной. Он давно забыл, каково это — слышать лишь звук своих неторопливых шагов, глухим эхом растворяющихся в воздухе. Ночью все ощущалось совершенно иначе — казалось, что даже воздух был другим, по-своему волшебным. Он чувствовался как спокойствие, которое никогда не сможешь ощутить под золотистыми лучами солнца. И будто время останавливалось и давало пропустить этот момент через каждую клеточку тела, запоминая и впитывая, чтобы потом в мыслях возвращаться к нему из раза в раз.
Сине-фиолетовые облака медленно ползли по небосводу, поглощая мрачное сияние неба. Малфой, все так же не спеша, двигался вниз по коридору, спрятав руки в карманах черных широких брюк. Белоснежная рубашка была наполовину расстегнута, скрывая лишь часть огрубевших шрамов, что длинными светлыми линиями испещряли тело. Драко зашел в большой пустой зал с высокими потолками. Ночной свет лился сквозь окна, вытянутыми прямоугольниками ложась на пол из темно-серого дерева. И опять та самая тишина, что будто заключала в свои мягкие объятия, прогоняя все мысли из головы.
Тишина бывает разная. Порой она настолько глухая и вязкая, что даже если бы из горла посмел вырваться крик, он был бы в ней лишь тихим призрачным шепотом. Такую тишину люди обычно боятся, ведь она оставляет за собой лишь черный туман, в котором скрываются все страхи. Есть тишина, которая просто существует, следует по пятам на пару с одиночеством. Она как простуда, которая никак не может вылечиться сама собой, без лекарств. Только вот от нее нельзя избавиться с помощью медикаментов — ее может прогнать лишь голос того, кто готов спасти тебя от надоедливой хвори. И существует тишина особенная, пропитанная волшебством. Она, как щит, закрывает от внешнего мира, дарит каждому то, в чем этот человек так сильно нуждается. Но она — мираж, который лишь на время погрузит в свой мир, но, стоит протянуть руку, чтобы коснуться, маленькая иллюзия быстрой дивной птицей растворится в небе, не оставив за собой даже перышка, что напоминало бы о ее красоте.
Драко подошел к ближайшему окну и, бесшумно повернув ручку, открыл его. В лицо ударил свежий ночной воздух, который тут же ворвался в просторный зал. Малфой слегка поежился от прохладного ветерка, что гулял в его волосах, которые лежали в небольшом беспорядке. Пахло грозой. И ливнем, который, кажется, вот-вот собирался пойти. Как же быстро сменилось настроение у погоды — еще несколько минут назад небо было почти что пустым, а сейчас его едва ли разглядишь за армией тяжелых облаков, что, словно незваные гости, решили нарушить тишину этого вечера стуком дождевых капель. Еще несколько минут он стоял не шевелясь, вдыхая полной грудью свежесть уходящего августа, а вместе с ним и лета.
Он даже и не помнил, когда последний раз позволял себе подумать о том, какой сейчас месяц, — ему просто-напросто было страшно считать, сколько дней и ночей у него отняла война. Пару месяцев назад ему исполнилось двадцать два, а он до сих пор не верил в это, ведь совсем потерял счет времени за эти три с лишним года, что шло противостояние Волдеморту. И глупо было бы сказать, что он не боялся. Опрометчиво было бы отрицать, что дни были наполнены сковывающим ужасом, леденящим изнутри. И от этого не было лекарства. От этого не было спасения — дни сплелись в недели, недели в месяцы, а месяцы в годы. И каждое утро каждого гребаного дня заново выворачивало наизнанку, вспарывало раны, которые едва ли успевали затянуться за ночь, ворошило все воспоминания, которые, словно штормовое море, бились о стены сознания.
Драко сжал зубы, больно прикусив левую щеку, и, резко развернувшись на каблуках, стремительно пошел к роялю, который стоял почти что по середине комнаты. Это было его небольшое место уединения, о котором он мечтал уже очень давно. Одной из бессонных ночей где-то полтора года назад он дал себе обещание, что, когда война закончится, первым, что он сделает, будет игра на рояле. Точнее, если война закончится. Честно говоря, он не верил в это «когда», никогда не верил, потому что ненавидел ложные надежды. Ему казалось, что самое непростительное, что мог с собой сделать человек на войне, — быть в чем-то уверенным, ожидать чего-то особенного.
Зачем все это?
Чтобы потом смотреть, как вся твоя вера разбивается, словно бокал из тонкого хрусталя, со всей силы брошенный в стену, а потом сидеть на полу и резать руки о мелкие острые осколки, пытаясь собрать то, что целым уже никогда не будет? Чтобы идти в битву в первых рядах, надеясь, что тебя не коснется ни одно заклинание, веря, что все не по-настоящему? А может, чтобы кормить самого же себя ложными надеждами, смотря, как на больничной койке в лазарете один из немногих близких тебе людей медленно закрывает глаза, чтобы больше никогда их не открыть? Но ты веришь. Ты, блять, веришь. Только вот сам не знаешь во что. И Драко считал, что это до боли глупо — жить лишь мыслями о том, что все будет хорошо. Потому что не будет. И он много раз себе это доказывал, постепенно теряя в себе того семнадцатилетнего мальчика, который верил, что у него будет все благодаря ячейкам в банке, но ведь он тогда не знал, что через пару лет отдал бы каждый до последнего галлеон, лишь бы обрести веру.
Хотя бы в самого себя.
Драко с глухим стуком нервно откинул черную лакированную крышку, скрывающую под собой блестящую ровную черно-белую полосу. Он аккуратно, почти невесомо провел кончиками пальцев по холодным клавишам, по которым он так успел соскучиться. Он не прикасался к инструменту все то время, что шла война — просто не мог, потому что это позволило бы ему забыть о всем происходящем, а он не должен был забывать. Он играл, наверное, сколько себя помнил, потому что Нарцисса в детстве настояла на том, что он должен выбрать хотя бы один музыкальный инструмент. И он выбрал — рояль, что пел под его прикосновениями, а черно-белые клавиши чем-то напоминали его жизнь — череду взлетов и падений.
И вот сейчас он сидел перед роялем и не верил, что все это по-настоящему. Не мог до сих пор осознать, что вчера все закончилось. Вчера. Он снова может делить жизнь на временные отрезки, не боясь ужаснуться, сколько дней пролетело мимо него впустую. Вчера, двадцать третьего августа, Волдеморт был побежден, и все магическое сообщество сбросило с себя оковы войны, связывающие по рукам и ногам.
Драко улыбнулся, и первые аккорды разрезали иллюзорную тишину, наполняя зал. Взгляд серебристых глаз был направлен куда-то вперед, сквозь стену. В тот момент он будто перестал существовать, отдавая всего себя музыке, которая плавно вытекала из-под его пальцев. Играл вслепую, ведь помнил эти ноты как свое имя. Прелюдия Баха. Любимая его матери, а теперь и его.
Даря жизнь этим особенным нотам, Драко каждый раз вспоминал, как Нарцисса играла эту мелодию специально для него, потому что он изводил ее, пока она наконец не сядет за рояль. Но в ее исполнении музыка звучала совсем иначе, нежели в его. Ее аккорды, если бы их можно было видеть, светились счастьем, таким светлым-светлым, с золотистыми лучиками. Они источали любовь, на которую способна только мать. Его же мелодия всегда звучала печально, как бы он ни старался, а Нарцисса лишь мягко улыбалась и гладила его по волосам, говоря, что все это его выдумки. Но он прекрасно знал, что это не так.
И сейчас его прелюдия будто плакала, так горько, надрывно, с невероятной болью. Впервые за более чем три года. Как же он скучал по этим звукам, что летали вокруг него — человека, что давал им жизнь, воплощал в реальность. И он думал, думал, думал. Обо всем. И обо всех.
Об учебе, которую так никогда и не закончит. О тех днях, проведенных в Хогвартсе, которые ни капли не ценил, а сейчас бы так хотел вернуться в прошлое хотя бы на час и прожить его без груза военных лет, который теперь будет неотъемлемой частью него до самого конца. Думал о родителях, оставшихся в Англии. Вспоминал о друзьях — тех, кто погиб, и тех, кто остался жив. Казалось, проговорил в голове имя каждого, воскрешая уже смутные образы.
В его воспоминаниях Блейз всегда улыбался. По-другому и быть не могло, и Драко было плевать, что большую часть времени Блейз скучающе источал недовольство происходящим, а даже самый маленький намек на радость появлялся лишь в крайне редких случаях. Нет, в его памяти на лице лучшего друга всегда красовалась широкая белоснежная улыбка, а темно-карие глаза блестели веселыми искорками. Он хотел запомнить его таким, а хмурое выражение лица он воскресит в памяти, посмотрев на небольшое количество колдографий, которые он бережно хранил. Блейза не стало почти семь месяцев назад. Вместе с ним исчезло что-то очень важное, что делало Драко самим собой, но он не мог подобрать слов, чтобы описать это. Лишь ощущение, что в него всадили клинок и прокрутили несколько раз, чтобы потом оставить медленно истекать кровью на холодном каменном полу. И он лежал в своей же крови, что пропитывала одежду и оставалась на языке металлическим привкусом, и не мог заставить себя подняться.
Но когда он наконец нашел в себе силы вытащить клинок, что так и торчал из левой части груди, на его место встал новый. Пэнси была убита немногим более чем через три месяца после потери Блейза. А Драко до сих пор считал, что ее кровь на его руках, ведь на той операции он стоял во главе отряда Ордена по захвату цели. Паркинсон тоже улыбалась в его воспоминаниях, только чуть более презрительно, чем Забини. А еще она частенько говорила свою излюбленную фразу: «Теодор, какой же ты невыносимый!», а потом обязательно закатывала глаза и делала вид, что раздражена, а на деле же ее с головой выдавала полуулыбка алых губ.
Где сейчас был Тео, Драко не знал, но он хотя бы был, и это слегка успокаивало. Не Драко было винить друга, который покинул Англию, ведь он сам сейчас находился не в родной стране, а сидел за роялем в своем поместье во Франции близ небольшого города Лилль, расположенного неподалеку от границы с Бельгией. Малфой не сомневался, что множество людей посчитают, что он сбежал, но ему было плевать. Пусть говорят, что хотят, больше его это не касается. Англия принесла ему слишком много боли, и если бы он мог, то уехал бы еще в самом начале. Но он бы не оставил ее, а она бы не оставила Англию.
Глупая — подумал он, и улыбка вновь появилась на его лице. Только теперь она была пронизана не болью, а чем-то похожим на мимолетную радость. Драко всегда улыбался, когда думал о ней, и каждый раз ловил себя на этом. Сначала он сильно злился из-за этого, потому что все эмоции, связанные с ней, были чем-то совершенно новым и неизведанным, что существовало вне его контроля, а потом просто принял, осознав, что это делает его чуточку счастливее.
Малфой не мог ответить себе на вопрос, что она с ним делала — это было выше его понимания. Когда она находилась рядом, ничто не было важно — существовала лишь она, ее тихий смех, нежные прикосновения и огромные глаза цвета некрепкого черного чая, что смотрели на него с таким доверием и верой, с которыми никто и никогда не смотрел.
У его счастья были карие глаза. И больше ему было ничего не надо. А внутри все плавилось и искрилось, когда она была рядом.
Она была для него всем — с того момента, как первая переступила через себя и заговорила с ним, сыном Пожирателя смерти, который нашел силы сменить сторону и вступил в Орден в роли доносчика. Она смогла закрыть глаза на его прошлое, дала шанс, игнорировала его колкости в начале их общения, стала той, кто вела за собой, как лучик солнца, который являлся маяком на поверхности для тонущего человека. И Драко выплыл, но только благодаря ей. Его чувства стали ее территорией.
И Малфой был готов сделать ради нее все, только вот она не всегда была готова принимать это самое «все». Он неисчислимое количество раз предлагал ей уехать, оставить войну и сделать хотя бы что-то для себя. Был готов увезти ее в тот же момент, стоило ей лишь едва заметно кивнуть. Но она каждый раз молча смотрела на него, а он понимал, что она не оставит друзей, которые стали ей родными. И все, что ему оставалось, — это быть рядом. Драко не отпускал ее одну ни на одно дело — это было его условием, когда Грюм и Люпин настаивали, что бы он взял под свое командование отряд. Он убивал за нее и сделал бы это снова, если бы ей грозила хоть какая-нибудь, даже самая незначительная опасность. И Непростительное перестало бы быть таковым, если бы на одной чаше весов было ее благополучие. Он не видел границ, терял тормоза, когда чувствовал, что она находится не в полной безопасности.
Однажды она почти неделю не могла прийти в себя, а он, казалось, перестал существовать на эти дни. Малфой исправно выполнял миссии, которые не мог пропустить, ведь являлся лидером своего небольшого отряда, но на те несколько дней это был не он. Тео потом сказал ему, что он напоминает робота, а Драко не понял, что друг имел в виду, и только чуть позже она объяснила ему значение этого слова, что как нельзя верно описывало его состояние. На третий день после того, как ее, всю измазанную в крови и без сознания, принесли в одно из убежищ, во время очередной миссии Драко выпустил восемнадцать искрящихся изумрудным цветом заклинаний и ни разу не промахнулся. Весь отряд возвращался в гробовой тишине, хотя обычно все шумно праздновали победу. А он, не сказав ни слова, занял свое ставшее обыденным за те три дня место возле ее узкой кровати. Но она была все так же неподвижна. Драко всегда говорил себе, что она просто спит. Какая наглая ложь. Четвертый день он провел там же, отойдя лишь пару раз. Малфой почти не спал и напоминал скорее воскресшего из мертвых, но никто не смел ничего сказать ему, совершенно не зная, чего ожидать. Он сам даже и не строил догадок о том, что бы с ним случилось, не проснись она. И когда она на пятый день легонько сжала его руку, совсем слабо, ему даже сначала померещилось, что он впервые за долгое время заплакал. Тихо, настолько незаметно, что видела и знала только она. Но Малфой плакал, потому что понимал, что не мог потерять ее. Он бы этого не выдержал.
Она стала всем. Именно ради нее он каждое утро открывал глаза и шел на новую бойню. Ради нее он все еще оставался в Англии, потому что не допускал и мысли о том, что сможет ее оставить. Нет, об этом и речи даже не шло. Пару раз его посещала навязчивая идея увезти ее силой, но Драко знал, что она никогда ему этого не простит и все равно найдет выход, чтобы вернуться назад.
Это она выбрала его, никак не наоборот. Ее место было на войне рядом с друзьями, а его — рядом с ней, с той, которая стала самым близким человеком за ничтожные сроки. С той, которая по иронии судьбы стала единственной, кто смог его понять. С той, которой он мог безоговорочно доверить всего себя, свои мысли, свои травмы, свою душу, а она в ответ делала то же самое.
Если бы ему сказали, что любви не существует, то он бы поклялся, что этот человек либо лжец, либо никогда не любил, а его не любили в ответ. Драко уже давно не боялся этого слова — нет смысла отрицать то, что стало невероятно огромной частью тебя, без которой ты — уже не ты. Он любил ее, а она любила его, и в моменты, когда Малфой находился рядом с ней, ему больше ничего не было надо. Им удалось создать синергию, несмотря на то что были полярно разными. Дополняли друг друга, возмещали потерянные части себя, стали одним целым. И он благодарил мир за то, что она стала стержнем, поддерживающим его в каждой ситуации, когда он был готов переломиться пополам, словно сухой прутик.
И однажды он сказал ей максимально банальную фразу, в которую сам почему-то верил.
«Грейнджер, это ангелы плачут, потому что скучают по тебе».
