Текст книги "Волчий берег (СИ)"
Автор книги: Юлия Шолох
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Нет уж, пусть дальше от нас держится!
Только как это всё ему скажешь?
– Всеволод, спасибо тебе. Но мы тут уже устроились. Да и чего за нами приглядывать? Глаша, хозяйка наша, за нами приглядывает, в обиду не даёт. Ты не думай, мы и сами за собой приглядывать умеем. Да и тебе зачем лишние заботы? Дел своих-то поди гора, раз ты по работе то в глухой лес, то в другой город. В общем, не бери в голову, ты ничего не должен, что деду обещал, сделал – в город довёл, по пути не бросил. Дальше мы сами.
Он глубоко вздохнул, но вовсе не с облегчением, как я ждала, а чуть ли не с досадой.
Не понимаю ничего.
Носком туфли я стала поддевать камешки, толкая их на дорогу.
– Ладно. – Он вдруг решительно поднялся, взял меня за плечи. – Я не настаиваю. И очень рад, что вы такие умницы – хорошую работу нашли, сами о себе заботитесь… Только хочу сказать тебе, Ожега, кое-что, а ты запомни. Прошу тебя, навсегда запомни, никогда не сомневайся в том, что ни я, ни мои друзья не причиним вам вреда. Ни один из нас. Ни словом, ни делом. Никогда.
Я почти испугалась. Почти. «Мои друзья» он так по-особому выделил, будто только о них и говорил.
– Пообещаешь мне, что запомнишь?
– Д-да.
– И… – Он что-то прокрутил в голове, но больше ничего не сказал, вздохнул только, убрал руки и ушёл в дом.
Ничего не понимаю!
Я поболтала головой, словно мысли – картошка, которая от этого плотнее в мешок уляжется. Только и дальше казалось мне, что Всеволод чего-то не договорил. Что вся наша беседа прошла не так и не о том, о чём должна была.
Хотя… я часто себе всякую чушь выдумываю. О том, как и что чувствуют другие люди, особенно красивые парни. А на деле после выходит – кроме моей выдумки в них и нет ничего.
А, чего голову ломать, работать пора!
***
Всеволод вернулся в комнату, где его уже с нетерпением ждали.
– Ты уговорил их вернуться в Осины? – Деланно спокойным голосом спросил Гордей, а у самого аж костяшки на сжатых кулаках побелели, так сильно он хотел казаться спокойным.
– Уговоришь их.
– Нет? – Ярый подался вперёд. – Всеволод, ты? Не смог?
– А что я мог сказать? – Рассердился тот. – Она спрашивает – зачем? А я что? Как я могу объяснить, зачем им в Осины?
– Придумал бы чего!
– Чего? Чтобы замуж её удачно выдать? После такого или смеяться будет, или скорее подумает, ополоумели мы. Рассказать, что она рысь? О, это ещё быстрее заставит её подальше от нас бежать. Сам чего не пошёл уговаривать?
Ярый сложил губы трубочкой.
– Ну… вдруг бы она в меня влюбилась, ходила бы потом по пятам, слёзы лила.
Рык был коротким и глухим.
– Я шучу! – Тут же исправился Ярый, поднимая руки.
– Дурень. – Покачал головой Всеволод. – Чего ты его из себя выводишь? Игры ваши щенячьи – одно, а за душу он в тебя по-настоящему вцепиться может, а ты хоть и альфа, Вожаку не ровня. Сожрёт друга, потом сам будет до конца жизни себя клясть. Этого хочешь?
– Опять ты сказки рассказываешь! – Отмахнулся Ярый. – И чего ты так взъелся? Знает он, что я шутки шучу, не впервой. Знаешь ведь?
Не услышав ответа, Ярый обернулся и нахмурился. Гордей молчал, обхватив голову руками.
– Ну, мы и влипли. – На удивление растерянно проговорил Ярый.
– А ты только понял? – Всеволод нахмурился. – Думал, шутки всё? Видел я, как зверей корёжит, когда они свои души чувствуют, а получить не могут.
– Я в порядке. – Глухо сказал Гордей.
– Да. – Всеволод кивнул, не отводя предупреждающего взгляда от Ярого. – Я знаю. Хочу, чтобы и он понял – теперь всё иначе. Раньше вы могли всю ночь напролёт вдвоём куролесить, пить и девок щупать, шутить про подруг своих хоть матерно… но теперь всё. Не будет больше этого, никогда. И если Гордей это понял и принял, ты, Ярый, всё шутишь. Всё делаешь вид, будто сейчас поиграем, а после будет по-прежнему. Никогда не будет. Теперь для него не мы главные, а она.
Всеволод сам удивился, с какой горечью прозвучали его слова. Он был рад за друга, очень. Только всё равно обида глубоко внутри глодала – за что? За что этой девчонке Вожак, с которым его и Ярого связывала дружба, проверенная годами? С которым они огонь и воду успели пройти. Дружбу которого они заслужили!
Ярый так и стоял столбом посреди комнаты, зло кривил губы, но молчал. Вряд ли он боялся спросить у Вожака, так ли обстоят дела, как Всеволод говорил, скорее, боялся услышать ответ.
Гордей отнял руки от лица, выпрямился и сказал:
– Хватит, не до того сейчас. Нужно как-то вывезти их с сестрой в Осины или лучше сразу к матери в Гнеш. Времени мало, но пока оно есть. Я подумаю, что делать.
Вожак встал, посмотрел на друзей – смурных, тёмных лицом… и широко, счастливо улыбнулся. Так, улыбаясь, и ушёл.
Когда дверь за Гордеем закрылась, Всеволод расслабился, закинул ноги на соседний стул, а пальцы сунул за пояс штанов.
– Ничего, Ярый, ты не один. Я вот жениться не собираюсь.
– И толку?
– Готов составить тебе компанию на следующий загул.
– С тобой? – Ярый недовольно зыркнул на него, обежал глазами. – Ну, девки ладно, для них сгодишься, как-никак альфа. А пить-то ты толком не умеешь!
– Я? Да ты ещё под стол пешком ходил, когда я кабаки ночь напролёт прочесывал, а с утра вас, шалопаев, по плацу гонял!
– Когда это было-то? Сто вод с тех пор утекло. Теперь ты и до полуночи не досидишь, напьёшься и на лавке до утра храпеть будешь. На что спорим?
– Э… на желание?
– Я что, девка, на желание с тобой спорить? – Презрительно плюнул Ярый.
– На что тогда?
– Кто первый заснёт – тот седмицу за обоих платит!
– По рукам! – Всеволод потянулся вперёд, и они сжали друг другу ладони. Каждый довольно улыбался, целиком и полностью уверенный в своих силах.
***
Вот что я больше всего не люблю, так это убирать комнаты после отъезда постояльцев. Ладно, если мебель поцарапали или подушку порвали, а бывает, ведут себя как настоящие свиньи! Мебель ломают, за светильниками не следят, чуть пожары не устраивают, а грязи после них, что в хлеву, только ходишь да удивляешься, как за несколько дней можно столько мусора натаскать.
Но в этот раз повезло. Жила в комнате семейная пара с младенцем, который молчал, словно он кукла, только глазами из свёртка у матери на руках хлопал. Семья оказалась такой аккуратной, что после них и убирать почти не пришлось, пол только протереть да белье забрать на стирку.
Да, еще колыбель на чердак отнести и корзины для детского белья, их выдают только при надобности, а просто так в комнатах не хранят.
В общем, повезло с одним, не повезло с другим. Вытащила я колыбель в коридор и поняла, что до чердака я с ней намучаюсь больше, чем с уборкой бы мучилась. Тяжелая она до безобразия.
– Привет.
Я невольно отпрыгнула.
– Чёрт!
Гордей удивлённо поднял брови, вопрошая, не его ли я обзываю.
– Ты меня напугал!
Он пожал плечами.
– Вроде не подкрадывался. Странно, что ты меня не слышишь.
Странно ему. Я невольно нахмурилась, задержала дыхание. Утром между нами прилавок был, а теперь ничего нет, вижу, как в вырезе его рубашки терялся грубый кожаный шнурок, на котором что-то висит.
Я быстро отвела глаза, хотя было жутко любопытно – какой у него талисман? Но подумает ещё, что я на него заглядываюсь. Нет, и не подумаю! Только глаза, подлюки, так и липнут! Не к груди, так к чистым ровным волосам, аккуратно собранным в хвост, к губам, на нижней у него забавная ямочка, к рукам и к расслабленным широким плечам. А на шее, у самой ключицы, у него билась жилка. Такой живой…
Я отвернулась, заставляя себя смотреть на колыбель и корзины.
– Просто от неожиданности испугалась, и всё.
Ещё не хватало, чтобы он думал, будто я его боюсь. Пусть идёт, куда шёл!
– Красивое у тебя платье. Тебе идёт. Словно поле одуванчиков.
Он что издевается? Чувствую, щёки краской наливаются, и от злости всё внутри дрожит.
– Ты куда-то шёл?
– Ага.
– Вот и иди!
Гордей пожимает плечами, небрежно так, но глаза снова липнут – мышцы у него так и гуляют, так и красуются. Как я ни старалась, взгляд всё равно упал вниз – почему они не носят тканых поясов? Глянула бы и сразу поняла, есть ли у него кто-то.
Тьфу ты, да какая мне разница!
Отвернувшись, я хватаю колыбель, в которой лежат корзины. Не хочет он уходить, сама уйду. Жаль только, быстро уйти не получится. Зачем только Глаша такую хорошую мебель заказала? Колыбель цельная, из дерева, да ещё ножки… всё равно что бычка годовалого тащить – чем-нибудь, да ударит.
– Давай помогу.
– Я сама!
Он подходит и нажимает на края колыбели руками, конечно, против его силищи мне не устоять! – и колыбель со стуком опускается на пол. Потом отодвигает меня плечом и хватает её сам.
– Похоже, не умеешь ты ни помощь принимать, ни комплименты своей красоте.
Если бы я была чайником, в этот момент бы и закипела. Ох, сказала бы тогда, всё, что думаю! Но приходится молчать, сорвусь, накричу на постояльца, Глаша может и от места отказать.
А Гордей потом наклоняется, так, что его нос почти упирается мне в щёку и тихо-тихо говорит:
– Надо улыбнуться и ответить: «Спасибо».
Я чуть зубами не клацнула, а может и клацнула, звук вроде был. Он быстро отодвинулся и как ни в чём не бывало сказал:
– Веди.
В самом деле, не драться же с ним за колыбель? Хочет тащить – ну и пусть тащит! Я сжимала губы так, что все их покусала, но довела до чердака молча. Так же молча ткнула пальцем на лестницу. Сделала вид, будто не вижу вопроса в его глазах.
– Наверх поставь куда-нибудь.
Пока он тащил колыбель наверх, я сбежала. Ушла, вернее.
Правда, недалеко. Конечно, я не думала, что Гордей украдёт вещи с чердака или что-нибудь сломает, или даже будет лазить, где не просят, нет, просто, если Глаша случайно узнает, что я вот так взяла и оставила гостя бродить, где ему не следует, тогда ждёт меня выволочка. А я этого жуть как не люблю, потому что приходится молчать и вздыхать, и жизнь после таких заслуженных выговоров кажется совсем тоскливой.
Да, и только поэтому я вернулась!
Гордей уже поставил колыбель в угол к ещё двум таким же, так, чтобы проходу не мешала и оттряхивал руки. Надо же, как будто она пыльная была. Я, между прочим, ее тщательно протирала!
– И часто ты такие тяжести таскаешь? Неужели тут нет никого для тяжёлой работы? – Спрашивает Гордей.
Я внимательно вслушиваюсь и прокручиваю его тон в голове. Нет, вроде ни насмешки, ни укора, ни нравоучений нет. А то бы я ему!
– Нет, не часто.
– Если что, кого-нибудь из нас зови, сама не таскай.
Ага, разбежалась!
– Конечно!
Он с подозрением хмуриться и почти сразу спрашивает:
– Пойдём?
Куда это? Что это он задумал?
Однако Гордей просто указывает на лестницу, ведущую с чердака на этаж и одновременно уступает мне дорогу. Лучше бы он первый шёл, неохота за спиной оставлять, но не ругаться же по любому поводу?
На лестнице приходится приподнять юбку, и я тут же оглядываюсь – не смотрит ли он? А он только улыбается.
– Ты так себя ведёшь, будто меня боишься.
– Ага, как же! Чего мне тебя бояться.
– Вот и я думаю, с чего?
Я фыркаю.
– Да не боюсь я тебя, ну ты выдумал! Думаешь, ты страшный?
– Я – нет?
– Неа.
– А кто страшный?
– Ну… – Я оценивающе смотрю на него. Вообще, если представить, что он идёт на меня с желанием покалечить или убить, но верно страшно станет до жути… только я отчего-то никак не могу представить, что он хочет причинить мне зло.
– Всеволод страшный? – Допытывается Гордей со странным блеском в глазах.
– Кто? Нет, он вообще нет.
– А… Ярый?
– Не-а.
Он снова улыбается. Его улыбка широкая и какая-то… ласковая, что ли. Прямо в жар бросает.
Это что ещё за новости? Показалось, или он ближе подошёл?
– Ну, мне пора! – Быстро говорю я, отстраняясь и отводя взгляд.
– Куда?
– Что куда? – Я даже на миг опешила.
– Куда тебе пора? Уже вечер. Или ты круглые сутки работаешь?
– А тебе что?
Он закатил глаза.
– Неужели так сложно просто ответить?
– Да с какой стати я должна тебе отвечать?
– Почему нет? Я что-то плохое спросил?
Осведомляется вроде серьёзно, но я вижу, глаза смеются. Ах, он потешаться надо мной вздумал?
– Отстань!
– Да подожди ты!
Когда сильные пальцы обхватили моё запястье, меня словно обожгло. И там, где пальцы прижались к коже, и внутри, под кожей. По рукам, в горле и в животе.
Словно его прикосновение имеет какую-то особую силу.
– Что вы с сестрой делаете вечерами?
А ведь он шепчет. Голос тяжёлый, тихий. А потом нервно сглатывает.
И тут я потащила свою руку к себе, желая вырваться из его хватки, а он – к себе, как будто не хотел отпускать. Я дёрнула сильней, и он тут же прищурился и дёрнул сильней на себя.
Я уже представила, как мы стоим молча и дёргаем мою руку, как будто она у меня лишняя! И молчим почему-то… но тут издалека раздались крики.
– Поймали!! Оборотня поймали!
Из-за угла выскочил Прутька, волосы дыбом, глаза как угли горят. Увидел меня и весь затрясся от восторга и ужаса.
– Жгучка! Слышала? Поймали-таки оборотня!
Я про всё и забыла. Отметила только, как Гордей мою руку отпустил.
– Оборотня? – глухо переспросил он.
Прутька мазнул по нему глазами, но обращался строго ко мне. Ясен перец, постояльцы день ото дня меняются и только я постоянная работница.
– Людоеда поймали! Везут на площадь, там он будет в клетке сидеть, пока старосты не решат, как казнить! Говорят, пока ловили сегодня, он двоих чуть на тот свет не отправил! А как выл, как выл! Пойдёшь с утра смотреть?
– На оборотня? А пустят?
– Да хозяева и сами пойдут! Все пойдут! Когда ещё людоеда увидишь.
И Гордей пойдёт? А… где же он? Тихо как ушёл и след простыл. Понятно! Как лясы с девицами точить, так с радостью, а как про людоеда речь зашла – ищи, свищи, смылся и слова не сказал!
– А Малинка знает? – Опомнилась я.
– Нет! Побежали, расскажем!
Мы побежали в магазинчик, но там было уже закрыто. Зато в столовой дым столбом стоял, так происшествие обсуждали – все постояльцы собрались, даже Всеволод спустился. А Гордея и друга его не было.
Да и ладно!
Постояльцы новости очень радовались, и Глаша, хотя обычно против выпивки была, сегодня отправила Фадея за вином – отметить чудное событие – возвращение в Вишнянки тишины и покоя.
Глава 6
О людях и людоедах
Утром нам с Малинкой и с Прутькой разрешили наведаться на площадь, на людоеда поглядеть. После того, конечно, как сходят хозяева. Прутька, пока ждал нашей очереди, весь извёлся, на месте ни единого мига не мог усидеть, как мячик по кухне прыгал, кухарка даже раскричалась.
– А ну на двор иди!
– Ну, тётенька…
– А ну, кому сказала!
Прутька хмуро свёл брови и потащился во двор. А мы с Малинкой, чтобы самим не запрыгать, с охотой взялись овощи к обеду чистить и крупу перебирать.
И вот хозяева вернулись. Судя по лицам, им не терпелось рассказать, что там да как, но мы с Малинкой к ним не вышли, выскользнули через чёрный ход и сбежали, позвав Прутьку сквозь щель в заборе. Тот бросился за нами, виляя всем телом, как игривый щенок, даже язык наружу вывалил.
Шли мы быстро, и на дороге было много народу, шедшего в ту же сторону. Все спешили и переговаривались.
– А что делать-то с ним станут?
– Казнить, конечно.
– А людоедов как казнят? Вешают или голову рубят?
– Как ты оборотня повесишь-то, а? – шикал тощий старик в огромной мешковатой рубахе, протёртой, где только можно, своему внуку-подростку. – Он извернётся да из петли выскользнет. Или клыком верёвку перекусит. Не, голову им рубят и на кол надевают, чтобы все видели, какая участь ждёт людоедов.
Жутковато стало. Старик говорил так деловито, как будто сто раз подобное действие видел. Мой шаг невольно замедлился. Что-то сомневаюсь я, что хочу туда идти. Да и сестре не стоит такое видеть. Но Прутька упорно тянул вперёд.
Вскоре вокруг целая толпа народу собралась.
– Хоть бы голодом замучили, убийцу проклятого! Хоть бы лапы ему проклятущему перебили, каждую кость, да по сто раз, чтобы дольше мучился, ирод! – Причитала какая-то толстая баба с круглым белым лицом, вокруг которого торчали нечёсаные рыжие волосы. – Хоть бы кишки выпустили и оставили подыхать на солнце, засиженого мухами!
Малинка рядом вжала голову в плечи.
– Наверное, этот людоед кого-то из её семьи съел, – прошептала я сестре и Прутьке. – Может, ребёнка. Так убивается…
– Да не! – Фыркнул Прутька. – Какое там! Она одна живёт, дочь у неё была, да сбежала давно. Её все знают, скандальная злая баба. Ей бы только ругаться, отчего, не важно! Иш, ядом как исходит! Гляди, берегись, плюнет – отравит ещё!
Мы с сестрой переглянулись, пожали плечами и тихо пошли дальше, стараясь держаться от буйной бабы в стороне. Мало ли что той в голову взбредёт, не хочется, чтобы и нас так поливали.
Городская площадь неумолимо приближалась.
– Вот он! – завопил Прутька.
Ноги уже не хотели никуда идти, а глаза ничего видеть. Мы и не шли – нас несло толпой. Малинка вцепилась в мой локоть, двигаясь с такой же натугой, что и я.
Посреди площади, прямо на раскаленной солнцем брусчатке, люди обступили огромную клетку с толстыми прутьями. Там, внутри, стоял огромный бурый волк. Он качался, словно больной или пьяный, его бока тяжело вздымались, а из пасти текла белая пена. Казалось, он еле стоит, но стоило кому-то подойти ближе, как волк бросался, цепляясь зубами за решётку, а тот, кто подошёл слишком близко, с воплями отскакивал прочь. На шее волка болталась толстая верёвка с обгрызенным концом, видимо, из ловушки, в которую его загнали. Зверь был покрыт свалявшейся шерстью и кровью, его безумные глаза следили за окружающими людьми с лютой ненавистью.
Кто-то из толпы ткнул его палкой. Волк бешено дёрнулся и вцепился в палку клыками, сломал, но на его боку остался свежий кровавый след. Потом людоед снова встал неподвижно, водя глазами по толпе.
В какой-то миг показалось, он посмотрел мне прямо в глаза – и я увидела в них что-то, кроме жгучей немыслимой ярости. Но спустя секунду волк снова бросился на кого-то, и передо мной вновь было только взбешённое животное.
Жара, смех, вонь протухшей грязи и крови – вот и всё, что было на площади.
– Пошли отсюда, – Малинка хлюпнула носом. – Не хочу больше смотреть.
А толпа веселилась и кричала, бросая в волка камни, плюя или тыкая в клетку острыми палками. Особо смелые подходили ближе и делали вид, будто ловко уворачиваются от укуса, хотя через прутья людоед до них достать никак не мог.
– Пошли.
Меня аж передёрнуло. Не такое я ждала увидеть, не злое веселье полоумной толпы, не изнуренное животное, дрожащее от слабости. В моих мыслях людоед был огромным троллем с клыками, торчащими между маслянистых губ, закованным в цепи. Такого и обидеть не грех.
Но не этого.
Мы с Малинкой быстро попятились и вышли из толпы, крепко взялись за руки и поспешили домой, оставив Прутьку прыгать, кричать и свистеть вокруг клетки.
Целый день разговоров только и было, что о людоеде и о том, что с ним сделают. Старосты решили казнить оборотня через два дня вечером, как раз праздник Ласковой Сестры-Весны будут отмечать, перед праздником и казнят. А пока не давать еды и питья и оставить клетку на площади, людям на потеху.
Все говорили, это правильное решение, так и надо злобному убийце! А мне единственное, чего хотелось – вернуть время вспять и отказаться идти на площадь, где в клетке из безумных глаз зверя на меня глянула бездна…
***
Всеволод вернулся быстро, и с порога при виде него стало понятно – слухи не врут.
Ярый тут же чертыхнулся, отворачиваясь к окну и болезненно жмурясь.
– Значит, правда, зверь, – сказал Гордей. Он был собран и деловит, и не скажешь, что получил удар, откуда не ждали.
– Да. – Всеволод устало опустился на стул. – Бурый род. Не старик и не подросток. Большего уже не узнать – Ярость Крови свела его с ума.
– Далеко забрался. – Тихо сказал Гордей.
– Да. И даже семью не установить… Даже родным не сообщить.
– Если они остались, родные, – сквозь зубы процедил Ярый. – Без причины в Ярость не впадают. Мы знаем о двух мелких хуторах, которые лесные начисто разорили, а кто поклянётся, что других не было? Тех, где совсем никто не выжил и не смог рассказать? Здесь, у людских земель?
– Теперь уже не узнать. – Повторил Всеволод. Протянул руку, сжимая плечо Вожака. – Два дня он будет сидеть в клетке на площади, а потом его казнят. Но это не им решать. Ночью я сделаю всё, что нужно.
Тот быстро дёрнул головой.
– Нет. Я сам.
– Гордей, я могу это сделать, позволь мне.
– Я должен сам.
– Почему?
Они долго и пристально смотрели друг на друга. Лицо Гордея осунулось, от счастья последних дней ни следа не осталось.
– Чтобы впредь не допускать случаев, когда мой народ будет вынужден идти на крайние меры. Это моя вина… Что зверь не смог найти помощи своих, что он опустился до животного состояния. Что он убил. Значит, где-то случилась беда, а мы не смогли их защитить. И думаю, всё ещё хуже – советники нам соврали.
– Гордей! – Всеволод недовольно нахмурился. – Думай, что говоришь!
– Беляк сказал, езжайте, ни о чём не думайте. Отдыхайте. Наслаждайтесь жизнью. Всё под контролем. А выходит, всё не так уж и гладко, раз случилось такое. Сам знаешь, какая причина толкает на Ярость Крови. Ни жадность, ни желание лиходейничать её не пробудит. Только смерть твоей семьи на твоих глазах, желание защитить их любой ценой. Где-то убили наших, Всеволод. Подло, тайно. А мы ни слухом, ни духом! Ты не думал, что советники от нас что-то скрыли?
– Нужно верить своим советникам, Вожак. – Всеволод снова схватил друга за плечо, крепко сжимая. – Нужно верить! Раз Беляк так сказал, значит, была причина. Да ты и сам подумай – какой от тебя был бы толк, пока душа далеко? То-то же! Так что не выдумывай, мал ещё всех вокруг винить! Советники голову свою в случае чего первыми на поле боя сложат! На любую подлость ответят, себя не жалея! И от Вожака не станут скрывать врага, что на его земле его народ убивать вздумал!
Гордей отвернулся, тем самым прекращая спор.
– Вечером я всё сделаю. – Передохнув, повторил Всеволод.
– Нет. – Вожак уверено поднял голову, глянул тёмными провалами глаз. – Я сам.
Больше не споря, Всеволод кивнул.
***
Утром я встала засветло – сна ни в одном глазу. Весь день вчерашний пряталась на кухне или на заднем дворе, и от разговоров про людоеда, и от постояльцев. Если про первого я не могла слушать, то последние… не знаю, отчего не хотелось их видеть, даже Всеволода. Но за ночь я так устала, как будто совсем не спала. Как будто бегала по тёмным улицам и видела жуткие вещи. Как будто видела смерть, как в последний миг – лицом к лицу.
И устала от неё!
Голова болела, но это только больше разозлило. Что же мне всё не так всегда, всё не по-моему! От кого и от чего я прячусь? Зачем? Нет, хватит! Буду ходить, где хочу, слушать и не слышать, если придётся, но больше не забьюсь в нору, как будто я трусливый заяц.
Вот пойду и позавтракаю в столовой, хватит на кухне или в комнате за узким столом жаться!
Сестра, зевая, поплелась следом. Правда, мечты о завтраке пришлось быстро отложить, потому как нас заставили этот самый завтрак готовить. За хлебом, что стоит в печи, следить, кашу варить да крепкий чай заваривать. За работой мрак забытого тяжкого сна рассеялся, как и моё упрямство. Ничего же не случилось… Откуда это неописуемое волнение и тревожность? Малинка рядом, отчим далеко, целая жизнь впереди. На что жаловаться?
А уж когда петухи заголосили и во двор хлынули из курятника цыплята и неуклюжие гусята с длинными шеями, мы с сестрой прилипли к окну, чтобы на них полюбоваться – и не могли друг другу не улыбнуться.
Хозяйка сбегала в столовую, вернулась и сказала, что пока к завтраку никто не спустился, и чтобы мы следили. Ушла в комнаты с подносом, на котором завтрак для мужа – всё свежее да на чистой салфеточке с вышитыми подсолнухами, да второй сверху прикрыто, чтобы не дай бог не застыло да не заветрилось.
Балует она его, я бы не стала такому лежебоке завтраки подносить. Он бы у меня, если бы лентяйничал, да болезным без конца притворялся, голодным бы сидел!
Сестра посмотрела хозяйке вслед и захихикала.
– Ты тоже не понимаешь, как можно то ругать, то хвалить, а воз и ныне там?
– Зато муж есть. – Смеется сестра.
– И толку от него?
– У хозяйки спроси, какой с него толк.
– А ты чего ухмыляешься?
– Я? Так.
– Что так?
– Да чего пристала опять? И к хозяйке? Может, любит она его. Может, ей главное, чтобы он рядом был, а остальное неважно? Толк какой? А мало любви?
– Понятно.
– Что тебе понятно?
– А чего ты злишься? Отношение твоё мне понятно.
Сестра на удивление промолчала, хотя и надулась. Она сама не своя с тех пор, как Всеволод объявился. Чуть что, про любовь заговаривает, да с таким видом мечтательным, что плеваться хочется. И в отличие от меня не прячется, а все в столовую ходит да в местах, где можно с ним случайно столкнуться, ошивается. Думает, не видит никто, но я же вижу!
Когда они уже уедут? Без Всеволода успокоится Малинка, да и мне, если разумно подумать, проще будет.
Но вот чего не хотелось, так лишний раз ссориться.
– Пойду, проверю, спустились ли постояльцы.
Столовая встретила тишиной и розовым рассветным светом из окон. Солнце поднималось быстро, скоро растопит последние обрывки ночного холодного тумана, высушит росу и разбудит голосистых птиц.
В зале я оторвала глаза от окон лишь случайно. Ни звука не было, ни движения. И вздрогнула.
Они сидели за угловым столом, застывшие, скорбные, как на поминках. Бледные, как после болезни.
Впервые вижу, что Гордей не улыбается. Его руки сложены на столе, как будто он на них опирается, блеск в глазах погас, взгляд пустой.
Если бы он ухмыльнулся, я бы тут же ушла! Отправила бы сестру, пусть бы сама их обслуживала.
Но это, верно, как встретить пса на пути. Огромного, живого и здорового, скалящего зубы, ты бы живо испугался, а тут… словно из него весь дух выбили, жалко его становится так, что в груди ноет.
Ноги уже шли к столу, хотя меня никто не звал. Что случилось? Скажите, что произошло и заставило вас излучать мертвецкий холод?
Но… о чём это я? Как я могу сейчас спрашивать, что случилось? Отчего у них лица белые, без капли крови? Отчего они сидят, ссутулившись, будто великий груз на спине держат?
Гордей смотрел, как я подхожу, и молчал. А его взгляд тянул – ближе, ближе…
– Доброе утро. Будете завтракать?
Ну вот, хотела спросить громко да уверено, а вышел сердитый мышиный писк.
– Доброе. Два обычных завтрака принеси, – сказал Всеволод.
– Два?
Их же трое.
– Да.
Молчание. Объяснять, что к чему не собираются, и ладно.
Сестре я не сказала, кому завтрак, задумалась. Вернулась в зал, выставила тарелки и кружки, Всеволод и Ярый пододвинули их к себе, перед Гордеем осталось пустое место. Значит, он не будет завтракать?
Его пристальный взгляд так смущает! Краска на щёки так и льётся!
Когда в глубине его неподвижных глаз легко сверкнула крошечная искра былого смеха, а по скорбным губам скользнула тень былой улыбки, ноги отступили от стола.
Но совсем уйти не получилось. Не знаю, отчего. Я зашла за перегородку и стала двигать стулья, ставить их ровнее, сметать пыль со стола, хотя их только вечером протирали, в общем, занималась всякой ерундой.
Остальные постояльцы до сих пор не спустились.
Шаги звучали громко, Гордей вышел ко мне, остановился рядом, вздохнул. И снова ощущение нахлынуло, будто вокруг крепкие стены, за которыми ничего не страшно.
– Чего тебе?
Он опёрся плечом о перегородку. Его волосы выбились из хвоста, закрыв лоб и щеку.
Откуда в его лице столько усталости, будто он ночью глаз не сомкнул? Столько смирения, будто увидел конец жизни? И от улыбки ни следа.
– Ты мне нравишься, Жгучка. Очень сильно. Пойдёшь со мной гулять? На выходных на праздник?
Пальцы еле успели сжать тряпку, которая чуть не шмякнулась на стол.
Так просто взял и сказал? Нравишься?
Когда он смеялся, лучился очарованием так ярко, что слепил глаза, я не сомневалась – отказала бы слёту и не задумалась. А сейчас мне кажется… мне хочется сказать “да”.
Я тряхнула головой. Опомнись! Всеволод уехал, на нас даже не оглянувшись, и этот, как время придёт, дальше отправится, не обернётся.
Но один взгляд на его лицо – слишком серьёзное, слишком горькое, глаза смотрят так, будто его душа не на месте. Человеку с такими глазами не отказывают без причины.
– Я с сестрой хотела…
Надо же, краснею. И не от слов, а от своего тона – лепечу, как младенец, что только-только слова научился произносить.
– Значит, пойдём все вместе.
И это не вопрос.
Где же его улыбка во все зубы? Она вернула бы моё упрямство и уверенность, что всё это ерунда, просто кокетство от нечего делать, пока дороги, которые случайно нас свели, снова не разведут.
Но нет… он молча отступает, осторожно пятится и пропадает в утреннем полумраке.
Потом кто-то из постояльцев спустился, громко кашляя и сморкаясь, из кухни крикнула кухарка, Фадей выполз, сонно зевая и требуя ещё кусок пирога. Всеволод с друзьями ушли очень быстро, оставив завтрак почти нетронутым.
Не успела я как следует взяться за утреннюю работу, как вбежал Прутька, такой же всклокоченный и дёрганый, что и день назад.
– Слушайте! Людоед сбежал!
В столовой наступила тишина, только кто-то из постояльцев с грохотом уронил на стол ложку. Окрылённый успехом малец продолжал:
– С утра стражники проверять пришли – а клетка-то открыта, кругом в пыли следы лап. И кровищи вокруг, что воды у озера! И тел нет.
– Это что же делается! – Крикнул усатый торговец из первой комнаты. – Как такое может быть? Куда он делся?
Прутьку окружили, стали тормошить и расспрашивать. Тот кричал, чтобы его расслышали:
– Не знаю я! Нет людоеда в клетке! Больше не сказали ничего!
Гости так разволновались, что даже Глаша на шум прибежала, думала, пожар начался или драка. Убедилась, что ничего не горит, никто никому морду не бьёт, послушала недовольных постояльцев, кому ж приятно жить в месте, где оборотень сквозь клетки ходит? – и отправила мужа на площадь, узнать, что к чему.
Тот вернулся только к обеду и важно прошёл в столовую, встав на виду, чтобы никто не заслонял.
– Спокойно, все спокойно, велено не паниковать, я всё узнал! Людоед не сбежал, ночью его казнили по приказу старост. Тело бросили в реку, чтобы к земле не привязывать. Бояться нечего!
– Но зачем? – Крикнул какой-то торговец. – Говорили, через два дня казнь! Прилюдно!
– Чтобы никто не мешал. А то много шума от него, буянить бы кто стал… решили по-тихому казнить и забыть. Так что нет больше людоеда! Не тревожьтесь и не берите в голову!
Постояльцы пошумели, пошумели, да успокоились.
Вот как… Наверное, так лучше, не мучить, а быстро лишить жизни. Да, он людоед, да, виновен в человеческих смертях, но мучить… это всё равно что такими же лютым зверем становится.
Постояльцы радовались, а мне хотелось тишины подальше от людей. Мы редко когда с сестрой отдыхали, так что хозяйка на радостях, что с оборотнем так всё гладко вышло, отпустила нас с сестрой на полдня в сад. Заодно, чтобы мы раннюю ягоду пособирали, конечно, а не просто так прогуливались.
