355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ярослав Голованов » Падение «Иезуита» » Текст книги (страница 1)
Падение «Иезуита»
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 18:09

Текст книги "Падение «Иезуита»"


Автор книги: Ярослав Голованов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Падение «Иезуита»

Тайное общество

Весна 1940 года была в Москве дружная; уже на благовещение пресвятые богородицы девчонки из младших классов нашли во дворе школы сухой островок асфальта для скакалок.

Анатолий ходил вялый, усталый, измученный весной. У него иногда сладко кружилась голова от воробьиной возни, бездонности яркого неба и, наверное, от великого поста, который тянулся страшно долго – с февраля. Пост он не любил так же, как геометрию. Но признаться в этом себе не смел. Однако в тот день он чувствовал себя больным, настолько больным, что даже не мог подавить, отогнать мысль о куске мяса, шипящем на сковородке. Впрочем, такой грех простится. Сегодня же и простится. Ведь сегодня его доклад на обществе. Это тоже секрет. Как много у него секретов!..

Мальчишкам нужны секреты. Жизнь без них превращается в плоское, бесцветное существование. Чертят танки, подводные лодки, ракеты. Чертят и прячут чертежи. Придумывают страны с придуманным правительством, городами, реками и горами, с договором о дружбе и ненападении со Швамбранией. Создают дворовые армии, составляют карты всех подворотен и проходняков, выдумывают значки, пропуска, пароли. Растут – и секреты меняются. Тайно пишут стихи. Если кто найдет, прочтет – стыд невероятный. От стыда готов на самую жестокую драку.

А потом появляется девчонка. Девчонка как девчонка – ничего особенного. И если в «мужской компании» зайдет о ней разговор, надо отвернуться и сказать: «Верно, ничего особенного». Хотя это не так. Это совсем не так, и слова эти бессмысленны и дики. Но произносят эти слова, потому что родился новый секрет. Сверхсекрет. И когда Петька из соседнего двора первый из всех людей увидит вас вдвоем и засвистит на всю улицу, кажется, что рушится небесный свод и что ничего не остается делать, как убить этого Петьку или отдать ему свой единственный билет на завтрашний большой футбол…

Секреты – это замечательно… Они вплетены в юность, как яркие ленты. Они неотъемлемы от нее.

А у него было не так. Не так с самого начала. Сколько помнил себя – всегда рядом бабка. Рядом с бабкой – церковь. В первое время было просто интересно. У него захватывало дух от гулкой высоты купола и жаркого золота алтаря. А хор вступал так плавно, чуть слышно, словно подымаясь из глубин тишины, потом громче, громче, появлялись в голосах его торжество и власть.

Звуки эти, синий дымок кадила, тихое бормотание бабки и громкий, но неразборчивый и одновременно навязчивый голос священника были сначала странны и непонятны ему: он не видел во всем происходящем ни смысла, ни привычных в жизни связей. Он и потом не понимал всего, что происходило в церкви, но уже привык. И тут стало скучно. Бабка сердилась, то шипела зло, въедливо, то обижалась, молчала, надутая. Мать говорила: «Чем с хулиганами по дворам гонять, ступай лучше с бабушкой». Каждого мальчишку, который бежал или кричал, она считала хулиганом.

А ведь мальчишки недолюбливали его. Он был слабый, с острой, птичьей грудью, тонкими руками, тихий и хитрый. Не умел лазать на заборы, боялся собак. Мальчишки смеялись над ним, иногда давали подзатыльник: не так больно, как обидно. Часто тихони замыкаются в изобретательство, в книги, и тогда их дразнят «профессорами». Им же все больше и больше завладевала церковь. Она как-то странно успокаивала его, отодвигала маленькие мальчишечьи заботы, а на сотни вопросов, вмещающих все краски и звуки мира, на сотни «отчего» и «где» отвечала убежденно: «от бога», «в боге». Дома бабка читала евангелие, заставляла его учить молитвы. И он начинал верить: от бога, в боге…

Настала пора, и он пошел в школу. Тут было много незнакомых ребят. Однажды он начал рассказывать им о церкви, о хоре, о блеске золототканых риз. Он рассказывал хорошо, но слушали его лишь мгновение. Загалдели, задергали, закричали: «Поп!», «Поп!», «Толоконный лоб!». Он сжался весь сразу. Понял: «Надо молчать». Так родился его секрет, его постоянная, невидимая другим тень. Было две жизни: в школе и в церкви. Слиться они не могли. А если так, должен был раздвоиться человек.

Не сразу, незаметно для него самого происходило это страшное деление. Когда ему было одиннадцать лет, он уже иподьяконствовал в Никольской церкви, когда ему стало четырнадцать – подал заявление в комсомол. Приняли. Только попросили подтянуться по некоторым предметам. Он пообещал и подтянулся. Через десять лет он скажет о себе: «К 16—17 годам своей жизни я сделался фанатически верующим человеком». Он знал, что верит в бога, и скрывал это. Этот секрет уже непохож на мальчишечьи тайны. Тут уже нет места игре, потому что совесть – это не игрушка. Если человек скрывает, он боится. Так он подружился со страхом. Подружился крепкой дружбой, на всю жизнь. И это был единственный друг, который никогда не изменял ему…

Потом возникло общество. Название у общества было длинным, солидным: «Московское обновленческое богословское общество по подготовке иерархического духовенства для русской греко-кефалической апостольской православной церкви». Так в 18 лет Анатолий Прохоров, ученик 10-го класса 184-й школы Коминтерновского района города Москвы перешел на нелегальное положение. Ведь общество было, разумеется, нелегальным.

Душа нового дела – Валентин Леонидович Григорьев, скромный шофер такси, а в прошлом поп, доверенное лицо митрополита Введенского. Людей Валентин Леонидович подбирал не торопясь, внимательно. Советовался. Сам решать не любил, да и нужды в том не было. Тонкие, мало кому заметные нити связей Валентина Леонидовича тянулись в Московскую епархию, к отцу Смирнову и далее и выше… Там делалась «большая политика», разрабатывалась система вовлечения молодежи в лоно церкви. А это – главное, самое главное. Это – будущее…

Компания у Валентина Леонидовича получилась как будто крепкая, хотя и пестроватая: Миша Тарханов, студент-геодезист, сын священника. Горяч, активен. Юра Терещенко, тоже студент, историк, благолепен, смирен; Вася Углов, слесарь с авиационного завода, туповат, зато молчалив. И этот вот худенький школяр – Анатолий Прохоров. Надежен, известен с 1935 года. Вот и все общество. Пусть немного, но свои, доверенные. Для конспирации (кто-то подсказал, что так обязательно сделать надо) всем придумали клички. Сам Валентин Леонидович – Галилей, Тарханов – Тотальный, Терещенко – Нечаев, Углов – Забытый. Прохоров сам себе придумал позвончее: Александр Вернадский. Теперь все было, как надо. Первый раз собрались, обсудили устав.

«§ 1. В обществе могут состоять идейно-религиозные лица, без различия пола, православного вероисповедания, лица, знающие твердо и ясно, на что они идут.

§ 2. Девизом общества являются слова: «Через смерть – ко Христу!..».

Утвердили единогласно.

Задачу общества как будто поняли все: та церковь, которая есть, богопротивна, пляшет под дудку большевиков. Надо исподволь растить свою, до самых корней истинно православную. Собирались еще и еще, беседовали, читали доклады. Сегодня доклад Прохорова.

Если судить строго, Анатолий Прохоров не имел права быть членом вышеназванного общества по той простой причине, что он не выполнял даже первых, основополагающих параграфов его устава. Он совершенно не знал, тем более не знал «твердо и ясно», на что он идет. Девиз «Через смерть – ко Христу!» нравился ему своей решительностью и старинным, этаким ужасно православным «ко», но смысл самого девиза ускользал, не давался.

Валентин Леонидович держался сторонкой, в тени. Председателем общества был Тарханов. Анатолий попробовал спросить о девизе у Тарханова, тот возмутился, замахал руками: «Как ты не понимаешь! Это прекрасно!» Ему стало стыдно, и он замолчал. Почувствовал: и этим тоже открыться нельзя. Но он уже был членом общества, накрепко был связан с этими людьми. Чувствовал – не понимал хорошо, но чувствовал, – что этим самым он уже противостоит всем другим людям, окружавшим его, что если он и не враждебен им, то наверняка чужероден. И они становились все более и более непонятны и чужеродны ему. Их дела и мечты вызывали усмешку. Иногда он даже жалел их со всей их «суетой»: Днепрогэсом, перелетами через полюс, Всемирной выставкой, «Тихим Доном», сверхтекучестью жидкого гелия…

Он знал о Пасионарии только то, что она безбожница. Эйнштейн был для него только евреем. Церковь отнимала у него золото жизни, давая взамен побрякушки молитв. И он радовался такому обмену, как островитянин времен Кука.

Вагон электрички бросало из стороны в сторону, стук колес мешал Анатолию сосредоточиться… Он сошел на станции Текстильщики, быстро зашагал от домов к деревьям кладбища. Долго плутал в тесных, узеньких тропинках среди бедных, худо прибранных могил, пока не заметил среди деревьев темные человеческие фигуры. Все были уже в сборе: Галилей, Тотальный, Забытый, Нечаев.

– Ждем тебя, Александр, – резко сказал Тотальный, – давай начинать….

– Тема моего доклада – «Исторические предпосылки и принципиальные установки будущей нелегальной церкви в СССР». – Голос был непонятно высокий, чужой. Говорил долго, повторяясь, путаясь…

К началу зимы Галилей понял, что вся эта игра может кончиться плохо, а сидеть и ждать, когда за тобой придут, – глупо. Он не любил торопливости, но здесь стоило поторопиться. Очень скоро Тотальный, Забытый и Нечаев встретились со следователем. Александр Вернадский об этом ничего не знал. В те дни Анатолий Прохоров уже числился в списках рядовых 131-го артполка, который квартировал в химгородке на юго-восточной окраине Бреста.

В тот четверг, когда Анатолий уезжал из Москвы, на призывной пункт Пролетарского района пришел светловолосый крепкий парень. Протянул повестку: Александр Рощин. Они были ровесниками, оба весной окончили десятилетку. Перед каждым лежала жизнь, как лист чистой бумаги. Они начали писать свои биографии в один день. Они встретились через 24 года в серой «Волге», летящей в ночи по Ярославскому шоссе.

Послушник экзарха

В пятницу 20 июня 1941 года Анатолий заболел гриппом. Пустяковое это событие наверняка стерлось бы из памяти, если бы не воскресенье, которое застало Прохорова в санчасти 131-го артполка. Он проснулся ночью от низкого гула самолетов, иногда прерываемого резким визгом оконных стекол. Что-то большое и тяжелое двигалось в ночном небе. Он не зажигал света. Путаясь ногами в штанах, оделся, вышел в коридор. Уже по тому, как суетились в этот предрассветный час санитары, он понял: что-то случилось. Окликнул одного знакомого ему фельдшера. Фельдшер перевел дух и, глядя куда-то мимо Анатолия, сказал:

– Война… Вот, брат, какое дело…

Сразу стало страшно. Анатолий вышел на улицу. Занималось росное свежее утро. Улица была полна движения, суеты, криков. «Никому до меня дела нет», – подумал Анатолий, и опять ему стало страшно. Он не думал сейчас о том, что его могут убить. Может быть, впервые за свою жизнь почувствовал он острую тягу к людям, желание быть вместе с кем-то, кто бы делал его сильнее.

Не дожидаясь солнца, запад розовел невидимыми пожарами.

В казарме никого не было. Он устало опустился на лавку: ломило суставы. Сидел неподвижно, без мыслей. Где-то далеко низко и гулко ударила пушка. Еще и еще. Анатолий вскочил, выбежал из казармы. Ему стало невыносимо находиться в здании, казалось: пушки бьют только по постройкам. В сумраке конюшни переминались три лошади. Он на ощупь отвязал повод пегой кобылы, тяжело, неловко влез и, только когда влез, вспомнил о седле. «Черт с ним, с седлом», – подумал Анатолий…

К полудню он нагнал свою батарею. Шли на Ковель. За спиной грохотала канонада.

– Куда же мы идем? – спросил Анатолия Вася Столяров, наводчик второго орудия. – Слышь? Там же бой… Куда же мы-то идем?

– Куда ведут, туда и идем, – зло ответил Анатолий, – чем дальше, тем лучше…

В их колонне народу было человек триста. Сзади шли четыре танка. В понедельник с утра над дорогой первый раз на бреющем прошли «мессершмитты». Все кинулись в кювет, в мелкую придорожную ольху. «Мессершмитты» метко били по машинам. Не торопясь, заходили снова и снова.

– Господи! – горячо шептал Анатолий, вдавливаясь грудью в сырую землю кювета. – Помоги мне, господи! Не покарай раба твоего, господи…

Двигались только в темноте. Танки отстали. Командир послал Прохорова и Столярова связными узнать, где танки: с танками было как-то спокойней. Они бродили всю ночь, но танков не нашли. К утру двинулись назад, но батарея за ночь ушла, видимо, дальше. Припекало солнце. Хотелось есть и спать. Шли краем дороги, едва заслышав самолет, прятались. К полудню встретили десятерых в штатском, сильно заросших, с оружием.

– Кто такие? – хмуро спросил Столяров.

– Та, можа, ты шпиен, – хмуро сказал, выйдя вперед, грязный рыжий человек в городском кремовом пиджаке и солдатских галифе. И, оглядев с ног до головы Столярова, добавил:

– Тикаем. Тикаем, понял?

Пошли дальше. Рыжий со своей группой шел, чуть поотстав. За поворотом шоссе наткнулись на немецких мотоциклистов. Четверо немцев – здоровяки в серо-зеленых мундирах с засученными по локоть рукавами – закусывали, не слезая с мотоциклов. Прохоров и Столяров залегли. Немцы, побросав термосы, вскинули автоматы.

– Hände hoch, Ivan! – весело крикнул один из немцев.

– Ишь, какой быстрый, – прошипел Васька и выстрелил. Немец, смешно взмахнув руками, повалился на руль мотоцикла. Ударили автоматы. «Тюф, тюф, тюф», – услышал Анатолий где-то совсем рядом. Он втянул голову в плечи, все тело его напряглось, ожидая пули: «Вот сейчас, сейчас, и все. Все!» Короткий крик Васьки заставил его обернуться. Столяров лежал, закрыв глаза и приложив ухо к земле, словно слушая что-то в траве. По щеке его бежала маленькая черная струйка. «Вот и меня сейчас, вот сейчас, – пронеслось в голове Анатолия. – Зачем? Почему? Что я сделал? За что я должен умирать? Не хочу, не хочу…» Он уже не был человеком, в нем кричало животное, обезумевшее от страха. Автоматные очереди не убили его тела – они убили его душу. Не отрываясь от земли, он отбросил насколько мог далеко винтовку и стал подниматься на корточки, крича что-то гортанное, не понимая слов и не слыша себя. В то же мгновение он сообразил, что не поднял рук. И тогда он выбросил вперед сначала левую свободную, а поднявшись совсем, и правую.

«Пристрелят сейчас», – с тоской подумал он, видя, что немцы не опускают автоматов…

Его не пристрелили. На ближайшем хуторе его заперли в сарай. Унтер-офицер в красивых роговых очках обыскал его, отобрал спички, ремень и комсомольский билет. Много лет спустя Прохоров напишет в анкете: «Выбыл из комсомола в связи с пленением». Потом его повезли в Брест. Вместе с двумя десятками военнопленных он пилил дрова для большой офицерской столовой. Визг пил не мог заглушить близкой канонады: Брест сражался. Это раздражало Прохорова. Ему бы стало спокойнее, если бы все уже были в плену, вся страна…

Стали поговаривать о том, что пленных повезут в Польшу, а может быть, и в Германию, в специальные лагеря. Он испугался и решил бежать. Кучер повозки, на которую грузили поленья, достал ему брюки и пиджак. Днем, когда они работали, охранники – два солдата – резались в карты, пищали на губных гармошках и не обращали на пленных никакого внимания. Он уговорил кучера спрятать его в повозке, под дровами. Удрал.

Вернуться к своим, в армию – даже мысли такой не было. Он вспоминал «мессершмитты» и маленькие вороненые автоматы в руках тех, на мотоциклах. Нет, ясно, что Россию они задавят. Надо влезть в какую-нибудь щель, отсидеться, выжить. Главное – выжить.

А выжить ему было трудно. Он боялся городов: там были немцы. Он не знал и не понимал крестьянского труда и в деревне был чужим человеком. Он не умел работать и не хотел воевать. Он не мог жить, но он хотел выжить. Самая логика его существования подвела его к паразитизму. Он вспомнил московское тайное общество, первые робкие знакомства в церквах. Это был единственный опыт его жизни, опыт, определивший его выбор.

Анатолий кочевал из церкви в церковь, от священника к священнику. В местечке Жировцы под Барановичами осел в монастыре у митрополита Пантелеймона.

Митрополита видел еще в Москве. Напомнил. Угодничал. Прижился. Даже справку добыл: «Прохоров Анатолий Яковлевич, 1922 года рождения, является членом монастырской братии…» – и подпись, старосты. Такая справка – это тебе не комсомольский билет, с такой можно и уцелеть…

Со справкой перебрался в Минск, в женский монастырь. За ворота – ни-ни. Тушевался, как мог. Мысль одна: лишь бы кормили. Ведь скоро все образуется, фронт катится на восток, все дальше и дальше… Лишь бы кормили, лишь бы смуту пережить… Трагедия Родины была для него опасным неудобством.

В Минске он узнал, что в Вильно проездом будет Сергий Воскресенский – экзарх Латвии, Литвы и Эстонии. Это была птица высокого полета, не чета Пантелеймону. Прохоров рискнул, поехал в Вильно. Встретились в монастыре. Экзарх, полнеющий 45-летний брюнет с женскими покатыми плечами и округлыми, мягкими движениями, принял ласково. Анатолий припал к руке владыки. Плакал. Говорили долго, за полночь. Вспоминали Москву, церковь на Преображенской площади, где Анатолий однажды прислуживал архиепископу. Потом заговорили о главном.

Сергий Воскресенский, бывший архиепископ Дмитровский и секретарь Московской патриархии, был осторожен и умен. Да ведь и игра стоила того. Игра была крупная. Во время отступления Красной Армии из Риги он спрятался в кафедральном соборе. Планы были далекие: сан Московского патриарха. Разумеется, после того, как Гитлер въедет в Кремль на специально подготовленной белой лошади. А пока надо было укреплять позиции. В августе 1941 года Сергий организовал «Псковскую православную миссию» – это была основа будущей Московской патриархии. Миссия старалась изо всех сил: подбирали старост и городских голов, выявляли коммунистов, комсомольцев, искали евреев, нащупывали нити, ведущие к партизанам. Использовали даже старух, доверчивых богомолок, их исповеди размножались на машинках, шли на стол знающим людям из службы СД.

Своих политических взглядов Сергий не скрывал. Протопресвитер Иоанн Янсон писал о нем:

«Он не задавался анализированием того вопроса, как и почему большевизм возник и укрепился в России. Он знал только одно твердо, что этого большевизма не должно быть в России, что его нужно прогнать».

Протопресвитер не льстил экзарху. В журнале «Православный христианин» в октябре 1942 года Воскресенский писал:

«Желать победы большевистского оружия – значит желать смерти не только России… это значит накликать гибель на всю Европу, на весь христианский мир… Этой победы господь не допустит. Большевики обречены».

И не случайно псковский гебитскомиссар телеграфировал экзарху:

«Канцелярия фюрера уполномочила меня передать вам благодарность за поздравление и присланный вами подарок ко дню рождения».

Да, были и подарки. Много всего было… Не чурался экзарх и дел чисто мирских. Помогал сколачивать из разных подонков армию предателя Власова. Позднее в одном из писем Прохорову он писал:

«С Андреем Андреевичем (Власов. – Прим. автора) мы имели 2-часовую беседу, вполне удовлетворившую нас обоих».

После разговора с экзархом Анатолий понял: он нашел то, что искал, – опору. Теперь можно было жить, как за каменной стеной. Попрочнее монастырской. Он стал послушником, точнее сказать – домашним слугой, иподьяконствовал, прочно вошел в немногочисленную, но постоянную свиту. И все было бы хорошо, не случись этого торжественного пасхального обеда, на котором референт службы СД по церковным делам Гегингер заинтересовался скромным послушником прибалтийского экзарха.

Чужие погоны

Так случилось, что в послевоенные годы черные дела гестапо – тайной полиции фашистской Германии – получили бо́льшую огласку, чем деятельность службы СД – политической разведки, отвечающей за безопасность гитлеровского рейха. А между тем СД была, пожалуй, самой широкой и могущественной тайной службой фашизма. Руководимая Гейдрихом, а после его убийства – Кальтенбруннером, подчиненная Гиммлеру, СД формировала свою задачу, как «лебенсгебит арбайт» – работа во всех областях жизни. На ее счету крупнейшие диверсионные акты, политические убийства, спровоцированные путчи. СД осуществляла контроль за деятельностью всего административного аппарата Гитлера, промышленностью, сельским хозяйством, торговлей. В ее картотеках уживались министры и генералы, дипломаты и коммерсанты, писатели и музыканты. Отсюда шли сигналы шефам гестапо. СД была головой, гестапо – руками.

На оккупированных территориях СССР СД изучала всю захваченную документацию, архивы советских и партийных органов и органов госбезопасности, руководила контрразведкой, боролась с патриотами. Наблюдение за духовенством было лишь маленькой частной функцией СД – поскольку церковь существовала, обойти ее вниманием было нельзя. Тем более, что среди русских священников было немало противников «нового порядка», вплоть до партизан.

Референт СД Гегингер уже давно пристально следил за экзархом Сергием Воскресенским. Молебны во славу германского оружия и подарки фюреру не могли скрыть от опытного разведчика тайные и отнюдь не бескорыстные замыслы владыки. Всякое славянское объединение, безразлично, под каким флагом оно происходило, противоречило «новому порядку» и нуждалось в незамедлительном пресечении. Укрепление позиций Сергия, мечты о Московской патриархии, создание миссии – все это было полезно лишь до определенных границ, а Сергий Воскресенский явно начинал эти границы преступать. И допрос Анатолия Прохорова, который референт учинил послушнику экзарха на следующий день после торжественного пасхального обеда, лишь укрепил Гегингера в этом мнении.

Прохоров испугался не на шутку, он понял сразу: Гегингер – это серьезно. Ничего не утаил, сыпал фамилиями, датами, адресами, цитировал обожаемого владыку и перевел дух лишь тогда, когда часовой в проходной наколол на штык его отмеченный пропуск.

Спокойная жизнь отныне кончилась. Он чувствовал, что наболтал много лишнего. Может быть, признаться во всем владыке? Вышвырнет за дверь, как щенка. Подозрительный Сергий и так стал подчеркнуто строг с ним последнее время. Анатолий еще не знал, что, когда вербовщик капитан Мино нанес визит экзарху и завел разговор о том, что его послушнику было бы недурно выказать свою преданность фюреру, например, работой по сооружению Атлантического вала в легионе Шпеера, Сергий противиться не стал. Нет документов, подтверждающих связь между двумя визитами: Прохорова – к Гегингеру и Мино – к Сергию, – но связь наверняка есть. Послушник был больше не нужен, он мог только проболтаться, помешать. «Убирать» послушника было излишне: это могло встревожить хитрого экзарха. Участь Анатолия Прохорова была решена. Новоиспеченному легионеру было предписано явиться в специальную школу в предместье Берлина Мюгельхайм. Открывалась новая страница биографии, страница зарубежных вояжей.

В Мюгельхайме Анатолия вместе с другими легионерами поместили в деревянный барак, выдали черный китель, черные брюки, ботинки с обмотками, пилотку, старая русская кокарда которой была обновлена буквами «SP». Это было бельгийское, польское, советское обмундирование, изрядно поношенное и перекрашенное. Впрочем, начальник школы капитан Раненкампф считал, что лучшего весь этот сброд, присланный с Востока, и не заслуживает…

Анатолий быстро прижился к чужим погонам. В школе его учили на шофера. Преподаватель автодела Воронин, белоэмигрант, бывший летчик царской, а потом белой армии, испытывал к Прохорову непонятную симпатию. Это было более чем странно, потому что Воронин ненавидел всех: поляков за то, что отделились от России, немцев за то, что напали на Россию, русских за то, что допустили большевистскую власть, а теперь упорствуют и не сдаются немцам, и даже царя Николая II за то, что позволил себя расстрелять.

Воронин был шизофреник, но автодело знал хорошо. Прохоров ходил у него в первых учениках. Кстати, потом, в Париже, знания, полученные у Воронина, очень помогли ему воровать автомобили…

Но, прежде чем попасть в Париж, Прохорову пришлось еще немало попутешествовать. Он строит укрепления и дороги под Римом, в Генуе, Милане, Флоренции, гоняет тяжелые грузовики во Франции, в Сулаке, возводит бункеры для подводников в Бордо. 20 декабря 1942 года Анатолий пишет Сергию в Ригу:

«Хочется работать на пользу многострадальной родины нашей».

Даже Сергий подивился лицемерию своего бывшего послушника. Следующее послание владыка получил уже из Парижа. Есть там странные слова:

«…предполагается с помощью власовской армии направить меня в Москву в патриархию».

Как это в Москву, когда в это время между Волгой и Доном погибали в кольце двадцать две дивизии Паулюса? Впрочем, может быть, эти слова и не покажутся странными, потому что в другой строчке он проговаривается:

«…в Париже я попал в сети гестапо».

Закидывали эти сети «рыбаки» опытные. Перевестись из Бордо в Париж помог Прохорову некто Цебриков, человек биографии удивительно пестрой. Он родился в России, в 1919 году всплыл в Бельгии, учился во Франции, служил в Ватикане, потом в Вене, после того, как Франко задушил республиканскую Испанию, оказался в Мадриде. Не успели немцы поднять на Эйфелевой башне флаг со свастикой, как он примчался в Париж. Это он свел Анатолия с коллегой Гегингера – резидентом СД Фишером. И именно от Фишера получил Прохоров свое первое задание: следить за настроениями белоэмигрантов в Париже.

Прохоров начал действовать. Впрочем, ему не повезло с самого начала: одним из первых его парижских знакомых оказался митрополит Серафим – фигура, которая никак не могла заинтересовать Фишера, ибо митрополит Серафим, а точнее Владимир Иванович Родионов, был человеком, бешено ненавидящим Советский Союз, главой фашистски настроенной белоэмиграции, и его настроения были отлично известны Фишеру. Отец Серафим повел молодого легионера в гестапо и познакомил с доктором Райхлем. Доктор был очаровательно воспитан, угощал аперитивами и дешевыми сигарами, а когда захмелевший Прохоров расхваливал ему экзарха Сергия, он не смог удержаться от восклицания: «Вот бы нам сюда такого митрополита!».

Обворожительный доктор Райхль знал, что переодетые партизанами гестаповцы на Каунасском шоссе уже пустили в грудь владыке 12 пуль и, заметая следы, пристрелили его попутчиков, шофера и даже случайно проходившую мимо девушку. Не мог не знать, ведь его коллега, полковник Шолбер, и представитель рейхскомиссариата Бурмейстер присутствовали в кафедральном соборе при «последнем целовании» и даже помогали накрывать голубой мантией дубовый гроб на катафалке. Разумеется, рассказывать об этом молодому легионеру было излишним, и, прощаясь, доктор Райхль лишь высказал свое удовольствие по поводу их милой беседы и надежду на то, что господин Прохоров и впредь сохранит благосклонность к скромным труженикам гестапо…

Молодой шофер из легиона Шпеера вскоре стал завсегдатаем белоэмигрантских салонов. Круг его знакомых из среды духовенства, разумеется, не ограничивался отцом Серафимом. Он беседует с митрополитом Евлонием, архимандритом Афанасием, водит дружбу с Лосским – председателем братства святого Фотия, навещает Лукиана Шамбо – настоятеля французской православной церкви. Он дает понять, что его московские связи с духовенством весьма прочны и обширны, и разыгрывает из себя страдающего борца за православие, впрочем, с легким налетом таинственности и намеками на конспирацию. Некоторое время он становится даже модным гостем: «Подумать только, он вырвался из лап большевиков!». Его знакомят с князем Трубецким, М. Толстым – внуком Льва Николаевича, скульптором Поповой, писательницей Каллаш. Перед ним проходит целая вереница людей: злых и добрых, умниц и дураков, порядочных и подлых, но одинаково несчастных, потому что «эмиграция» и «счастье» – это слова из разных языков. Особенно частым гостем становится Прохоров в доме Елены Александровны Миллер, которая жила при русской церкви на улице Дарю, в доме № 12.

И сегодня на улице Дарю русскую речь услышишь чаще, чем французскую. Правда, русская речь здесь непривычна уху современного москвича. Сначала эту мягкую стилизацию под старину (так читают детям по радио русские сказки) принимаешь как грустный юмор и только потом осознаешь, что это совсем не смешно, что ты слышишь речь мертвую, засохшую, как цветок, забытый в книге. На улице Дарю и меню в бистро печатают на русском языке. Хозяйка бистро обязательно уговорит вас выпить бешено дорогой наперсток «Столичной», на прошлой неделе полученной из Москвы, и угостит пупыристым «нежинским» огурчиком, которые выращивает где-то под Верденом специально для улицы Дарю один бывший генерал от инфантерии. Она будет долго расспрашивать вас о Москве или Одессе, будет заставлять вспоминать все дома на Поварской или Мясницкой, удивляться, что на Садовой уже нет трамвая, и благодарить за значок с ВДНХ.

А напротив бистро и сегодня розовеет русская церковь, в которой обитатели улицы Дарю так много передумали и так много проплакали за последние полвека. И сегодня цел на улице Дарю домик, в котором жила Елена Александровна Миллер.

Бывшая помещица, муж которой, офицер царской армии, занимал в свое время высокий пост в Варшаве, Елена Александровна люто ненавидела Советскую власть и, несмотря на преклонный возраст, не упускала случая сделать своим бывшим соотечественникам какую-нибудь пакость. Ее дочь Лида была замужем за князем Борятинским, удравшим в 1920 году вместе с врангелевцами из Крыма на одном из последних пароходов и потом полной чашей испившим весь «нектар» эмигрантской жизни. 22 июня 1941 года вселило в князя надежду на перемену судьбы. Боясь, что в будущем, когда немцы начнут делить поместья и особняки, его могут оттереть от корыта жизненных сладостей, он решил подстраховаться и поступил работать переводчиком в лагерь советских военнопленных. В 1943 году его прибило к власовцам, но, как человек неглупый, он быстро сообразил, что с этой публикой далеко не уедешь, вернее, можно уехать очень далеко, на Колыму, а то и дальше – в райские сады. В 1944 году князь окончательно понял, что поместья и особняки остаются в мечтах навечно, и стал подумывать, как бы сменить ориентацию.

– Ты не исчезай, – говорил он Прохорову, – придут американцы, ты мне еще пригодишься… И вообще, Прохоров, попомни меня, встретятся еще наши дорожки, я уверен… Если куда тебя занесет, давай договоримся заранее, как весточку тебе подать. Моя цифра – одиннадцать. Мне на нее везет. Одиннадцать – будет наш пароль. Одиннадцатая страница из книги, одиннадцать яблок… Это значит, от меня, понял? Ты запомни…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю