Текст книги "Дорогой дальнею (СИ)"

Автор книги: Владимир Прудков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Одна всего улица, но такая длинная, как транссибирская магистраль. Совсем стемнело, Костя фары включил. На улице тихо, безлюдно. И только в середине деревни увидели на дороге машину. Едет навстречу и фары не включает. Как будто крадется. Когда подъехали ближе и Костя полоснул своим светом, сомнений не осталось. Участковый Замаев на своих «Жигулях». Приостановился... Встречает... Сейчас мигнет фарами дальнего света. Стоп, ребята, приехали! Кобуру, наверно, расстегнул на всякий случай, как положено при задержании. Иван напрягся, вцепился в поручни. Костя заметил его напряжение.

– Пропускает нас, Ленчик, – ухмыльнулся он. – Ему-то счас налево, во двор сворачивать.

– В какой двор?

– К Любке Матюшиной. Скоро совсем, наверно, переселится, – Костя оживился. – Любофь-моркофь, понимаешь.

Об этой деревенской новости Иван еще не слышал. В голове явился светлый облик молодой женщины с ребенком на руках, к которой он заходил в субботу. Со злобой подумал: «Ага, вон оно какое – ночное-то дежурство». Жалко стало молодуху. Иван еще раз, с перехватом дыхания, ее припомнил. Да на такую молиться ж надо, она прямо светится вся, как на иконе. Разве что ангелов по бокам не видно.

– И вообще он у нас задерживаться не намерен, – дополнил Костя. – Перспективы не те. Комиссаром милиции мечтает стать.

Иван про себя забыл. А вроде порадоваться бы стоило. Не за ним, стало быть, Ленчика послали. Но радости не было. Костя вдруг сам заговорил на нужную тему. Сообщил, о чем Иван безуспешно допытывался раньше.

– Припомнил! – сказал он. – Машин много было. Наши – не наши, не поймешь. Все грязью заляпанные. Но вот одна из них – точно не наша.

– Какая?

– «Паджеро».

– «Паджеро»? Что за «Паджеро»?

– Ну, джип. Здоровенный такой. Черный. Бронированный.

Ивана прямо в дрожь бросило. Типа современного «Воронка», что ли? Память мгновенно перебросила в детские годы, когда к ним в деревеньку приезжал «Воронок» из города, и два дюжих милиционера арестовали во дворе у тетки Насти родственника, сбежавшего из тюрьмы. На руки ему надели железные браслеты, но он умудрился вырваться и отбежал в сторону. Менты догнали, надавали ему в морду и затолкали в будку. Воронок поехал, а из его зарешеченных окон еще долго доносилась протяжно-истерическая песня зэка, обильно удобренная матерными словами.

– Слышь, Костя. Окна-то у этого броневика зарешеченные?

– Затонированные, – поправил Костя.

Нет, все-таки не милиция. Хоть и «рукой нам подать до процветания», как сказал Лев Андреич, но ментам такие шикарные воронки еще и не снятся. У Ивана мелькнула нехорошая догадка, что приехали разбираться дружки самого Алекса, того самого, которого в нокаут послал. Они ведь тоже в ресторане тогда сидели. Крутые, должно быть, ребята. Разборки у них известные. Натянут глаз на одно место и скажут, что так и было.

Иван содрогнулся, как от крепкого самогона. Неужели милиция его бандюгам сдала? ФИО, адрес – как на блюдечке выложила. Наша-то, родная милиция, которая нас должна беречь? Да что это за деятели такие, перед которыми милиция навытяжку? Двое в штатском... нет, не бандюги. Сотрудники другого ведомства? Еще более могущественного? Точно, они самые и есть. Бойцы невидимого фронта. И пострадавший – один из них.

«Правда, вид у него забубенный, – додумывал он. – Но это, может, для конспирации. Под новорусского молотит. А бабий голос?.. Но не всем же басом рыкать. Может, ему в боевой операции мужские причиндалы отстрелили». От подмоги отказался, когда на бой выходил. Такой же боец, как и сам Иван.

Вот влип так влип! Туши свет, Ваня. И по-японски Алекс что-то кричал, приемы знает. Точно, из КГБ или как оно там сейчас. Да и имя-то знакомое. В лучшем фильме всех времен тоже Алекс фигурировал... Господи, да это ж позывной самого Штирлица! Он так свои шифрограммы подписывал.

В гостинице у них, видимо, явочный номер.. В ресторан вышли поужинать, что особенного. Да и если припомнить по фильму: Штирлиц чуть не половину своей жизни провел в кафе да в ресторанах. С любимой женой в ресторане свидание назначили. Один из самых захватывающих моментов, как он конспиративно с ней переглядывается и ее чувства умело расшифровывает. Сейчас чекисты уже не те. Нет прежнего благородства. И лозунги прежние забыты – про трезвый ум, чистые руки и горячее сердце. Будь, допустим, в «Тихих зорях» сам Штирлиц разве ввязался бы он в пьяную драку?

Вот накаркал Стеблов. Теперь жди обвинений в экстремизме, в шовинизме, в сбыте фальшивых денег и в чем угодно. Да ведь тогда в милиции, дурень, даже протокол не соизволил внимательно прочесть, так подмахнул. И холодное оружие изъяли – все одно к одному. А депутатов какой дьявол туда занес? Ну, насчет холодного оружия, положим, чисто. Кроме свиного сала эксперты с ножа ничего не соскребут. Хотя, кто знает, что там у Геши за дружок. Может, и пощекотал кому-нибудь ребра этим тесаком. Эх! Пуганая ворона куста боится...

Не думать, не думать! Скоро и так все выяснится.

Отвлекла бабка, что впереди, на обочине дороги в свете фар нарисовалась. Бабушка с корзиной. Обернулась на свет, но знака не подала... не решилась, видимо. Сам же Костя остановиться не догадался.

– Тормози! – приказным тоном выдал Иван.

– Не семафорит. Может, прогуляться перед сном старушка вышла.

– А я говорю, остановись!

– Да ты че, мне указывать будешь?

Ходорков рванул ручной тормоз. Двигатель заглох. Машина встала, развернувшись поперек дороги.

– Смотри, хорошие у тебя тормоза, – как бы удивляясь этому факту, сказал Иван и открыл дверцу. – Бабушка, садись.

– Вот, спасибо, сынок. – Она сама попыталась открыть заднюю дверцу и не смогла. Иван вылез из машины помочь ей.

– А, это вы, Евдокия Семеновна, – он узнал старушку.

Она была его первой учительницей. Это именно она каллиграфическим почерком выводила на доске первые слова, которые он записывал в свою тетрадку. «Мы – не рабы, рабы – не мы».

– Куда это вы, Евдокия Семеновна?

– К дочке. Яички, вот, отвезу – накопились. Да и по внучке соскучилась. У них и переночую.

Не понял он, признала она в нем бывшего ученика или нет, да и какая разница. Можно было, конечно, напомнить. Мол, Евдокия Семеновна: «Мы не рабы, рабы не мы – не так ли?» Но смолчал. И водитель молчал. В его взгляде – оскорбленное недовольство. Ничего, прихлебатель директорский. Довезешь! Не на себе же.

Вот и центральная усадьба. У двухэтажного дома для малосемейных высадили старушку.

– Спасибо вам, – она обратилась к водителю. – А то я пешком бы сколько шла. Возьмите себе яичек, куда вам положить.

Костя покосился на Ивана и процедил:

– Оставьте на сиденье.

Поехали дальше.

– Ну вот, все путем: подкалымил, – не удержался Иван. – А то не хотел везти.

– Подумаешь, яички, – пробурчал Костя. – И че потащилась на ночь глядя? Сидела бы дома, смотрела телик.

Иван не стал с ним спорить, но ему было ясно: если б Евдокии Семеновне некуда было бы «таскаться», она давно бы померла от тоски и безделья.

Частный магазин, которым заведует отставной подполковник, служивший раньше в Германии, снабженец. А от магазина бредет одинокая фигура, неустойчиво передвигая ноги. Иван всмотрелся...

– «Призрак коммунизма» по деревне бродит, – определил более молодой и зоркий Костя.

– Стоп, машина! – прокричал Иван. Он тоже признал бывшего директора.

Костя, подчинившись, остановился. Побоялся, что этот беспредельщик опять рванет ручной тормоз с непредсказуемыми последствиями. Так и перевернуться недолго.

– Довезем до дому. Не лето. Замерзнет еще мужик посреди деревни.

– Ну, опять двадцать пять... – начал Костя.

Но Иван уже вышел из машины. Он подтащил старика и загрузил на заднее сиденье. Костя, ворча и ругаясь, стал маневрировать, чтобы развернуться. Бывший директор жил в начале деревни – в доме, который они уже проехали. Кепку, а может, уже шапку он где-то потерял, сиво-темные волосы торчали во все стороны, давно небритая щетина на щеках соединилась со спутанной бородой. Дошел до ручки Карлыч, обносился, на коже струпья выступили. Вообще-то по годам он не такой еще старый. Если б не педагогический стаж, ему бы и сейчас работать пришлось или бомжевать без пенсии. Но факт, что возраст бывшего директора быстро приближается к критической отметке в пятьдесят девять лет, которые нынче отведены для жизни российскому мужику (даже если он и немец).

– Крепись, Карлыч, – Иван тоже сел позади и одной рукой, приобняв, поддерживал нового пассажира. – Может, тебя в фельдшерский пункт свезти?

– Вы вежливы, молодой человек, – сказал Генрих Карлович, совершенно не признавая соавтора «манифеста». – Другие предлагают упрятать меня в сумасшедший дом.

– Да ну...

– А я, как видите, в здравом уме. Только не справился со своей основной задачей.

– С какой задачей ты не справился, Карлыч?

– Так ведь мы, философы, до сих пор только объясняли мир, а задача заключается в том, чтобы преобразовать его.

От него разило перегаром. Даже Костя впереди унюхал и поморщился.

– Слабое средство вы, Генрих Карлович, выбрали, – пробурчал он. – Лучше б кокаину нанюхались. Тот сильнее мир преобразовывает.

Бывшего директора приняла у них прямо на улице за калиткой супруга, Евгения Батьковна. Миловидная женщина, тоже в прошлом педагог, из городской интеллигентной семьи; однако вот уехала же сюда в деревню, за своим возлюбленным.

– Что вы делаете? Зачем вы его спаиваете? – плачущим голосом сказала она и бессильно погрозила. – Я на вас участковому пожалуюсь!

– Да ладно тебе, Женни, – ласково сказал ей Генрих Карлович. – Пригласи лучше в дом моих новых друзей. Сыграешь нам «Лунную рапсодию», а мы послушаем. Ты так хорошо играешь!

Иван смолчал, на приглашение не откликнулся, а Костя проворчал: «Мы же и крайние оказались».

Наконец, впереди по курсу появилась двухэтажная контора, которая и раньше, при колхозе, и сейчас, при рыночной экономике, заполнена сотрудниками до отказа. Хоть и не святое место, а пустым не бывает. Но сейчас окна конторы затемнены. Утомились сотрудники, прибрали свои рабочие места, повыключали свет в кабинетах и разошлись-разъехались на заслуженный отдых. И машин вокруг конторы уже не видно. По крайней мере, никакого «Паджеро» Иван не приметил. Но на втором этаже, в кабинете директора, свет горит. Дожидается его председатель-директор. Он массивный, широкий, как шкаф, ростом под два метра мужчина, в своего папашу пошел, Петра Акимовича. С таким если в рукопашную сойдешься, то еще неизвестно, кто кого.

«А чей-то я вдруг про рукопашную?»

Все неймется. И, однако, Иван додумал свою мысль. Нет, все-таки не уступил бы. Ну, здоровый председатель, да. Но рыхлый. Физически давно не работал. Наверно, с тех пор как подручным в кузне отцу помогал.

Иван опять припомнил Петра Акимовича. Вот такого бы, как их старый кузнец, многократно воспроизвести, о чем мечтал Генрих Карлыч, сторонник клонирования. Но природа поступила по-иному. Она метнулась куда-то в сторону и в потомки кузнецу произвела нынешнего председателя. Хотя, может, природа тут и ни при чем. Насчет внешнего сходства она повторилась. И своими делами Петрович вначале как бы вторил отцу. Но потом власть ли его испортила, сознание своей избранности или еще какая-нибудь бяка. Вот и клонируй после этого. Даже лучшие образцы порче подвержены...

Обнародованы итоги соревнования «Битва за урожай». Победителям вручили ключи от автомобилей «Лада», распределены холодильники, телевизоры, денежные премии. А теперь внимание: суперприз!!! Им стал автомобиль «Тойота Камри», совсем недавно сошедший с конвейера Петербуржского автогиганта. Под гром аплодисментов ключи от «Тойоты» вручены главе ГУСХ области Завидонову Ростиславу Капитоновичу.

За освещение уборочной кампании в средствах СМИ получили премии: старший редактор ВГТРК Корчак Сергей Наумович – 25 000р, редактор газеты «Кормиловская правда» Фоменков Николай Абросимович – 10 000р. Имени моего папы среди награжденных нет. Может, по ошипке пропустили?

17. У председателя. Финита ля...

Иван у входа обчистил об решетку сапоги – так, немного, второпях. Поднялся по лестнице, прошел через безлюдную приемную и открыл дверь в кабинет. Петрович сидел за столом у противоположной стены, перебирал какие-то бумаги, некоторые злобно мял и бросал в корзину.

– Можно? – Иван машинально снял с головы кепку.

– Входи. Где пропал? Я уже хотел трактор за вами посылать.

Петрович велел сесть поближе. Иван взбодрился. Неплохое начало. Ясно, что ни правоохранительные органы и ни силовые структуры за ним не приезжали.

– Тут такое дело, – сказал директор, в упор глядя на него. – Придется тебе в командировку ехать.

– Куда это? – удивился Иван.

– На Север. Я заручился за тебя, что ты отличный работник, механизатор широкого профиля и будешь вкалывать на полную катушку. Они хотели лично с тобой познакомиться, но не дождались. Ну, да завтра в городе, на желдор-вокзале получишь необходимые инструкции.

– А что там делать? На Севере? – все еще удивляясь, спросил Иван.

– Дорогу жизни для нефтяников тянуть.

– Чего тянуть?

– Трассу через болото, непонятливый.

Сдал в рабство, значит. Может, за карточные долги, а может, по-приятельски, когда колоду тасовал. Лучше б ты, Петрович, через свое болото трассу протянул.

– Я один, что ли, туда поеду?

– Почему один. Еще добровольцы нашлись. Дитятко и Тютюнник.

Понятно. Наверняка доложили, что тракторист Дитятко «импичмент» директору решил объявить. А уж насчет бедолаги Тютюнника полная ясность. Вечный штрафник... Но у него ведь жена вот-вот родит!

– У Тютюнника жена на сносях, – напомнил он.

– Ничего, у него мать есть. Присмотрит.

– Старухе уже за семьдесят, – не отступал Иван.– За ней самой надо присматривать.

– Ты о себе думай, – направил его директор.

– А это самое, – спросил Иван уже без тени сомнения. – С первого места я, что ли, соскочил?

Мельников молча сунул ему несколько скрепленных листков.

Иван пробежал глазами верхний лист. Здесь фигурировали фамилии глав районов и крупных хозяйств с подробным указанием их должностей. Потом, перелистнув, глянул на заднюю страницу списков, надеясь хоть там, в конце, увидеть свою фамилию. Но список заканчивался редактором Фоменковым, Николаем Абросимовичем.

– Петрович, это долго все читать. Ты сразу скажи мне, под каким нумером я иду.

– Ни под каким, – пробурчал Мельников. – Ты вообще не попал.

– А кто же в номинации ДОН тыща пятьсот победил? Овечкин, что ли?

– Какой еще Овечкин? – в голосе Петровича появилось раздражение. – Овечкин уже лет пять за океаном в хоккей играет.

Иван бросил списки на стол.

– Значит, мне «Жигули» не светят?

– Не светят, – подтвердил директор. Он поморщился и сурово прикрикнул: – И нечего было рассчитывать! Привыкли, понимаешь, к халяве. Своим трудом надо на машину заработать, а не на подачку вышесидящего дяди рассчитывать... Я внятно излагаю?

Иван пожал плечами. Он понял, что шеф, его личный секундант, уже давно выбросил белое полотенце. Видимо, не подсуетился вовремя с характеристикой. Или не посчитал нужным. Или поостерегся. Или его и спрашивать не стали.

Мельников поостыл и прибавил вполне миролюбиво:

– Сейчас у тебя такая возможность появилась. Ты не думай, что для тебя эта поездка в наказание. Туда желающих отбоя нет. Очереди выстраиваются, чтобы сесть на нефтяную иглу. Но товарищи с Севера решили только отрекомендованных брать. Я и отрекомендовал... Короче, с тебя еще и бутылка причитается.

Похоже, пошутил директор. Бутылку он себе и сам в любое время, если захочет, купит.

– Комбайн ведь там, в поле остался, – мрачно напомнил Иван. – И поле я не закончил.

– Не твоя забота. Клади ключи на стол.

– Ключей нет. Давно замок сломан. Да и зерно я ведь не получил еще. С намолоченного-то. – Мимо этого, главного вопроса, никак нельзя было пройти. Пусть хоть все сгорит синим пламенем, пусть подавятся своей машиной и премией закусят, лишь бы в достатке зерна было – жить тогда можно. Будет и мука, и скотину чем кормить; и с голоду семья, при любых обстоятельствах, не вымрет.

– В ЗИЛок сколько входит? – Директор надвинулся глыбой над столом.

– Ну, тонн шесть можно загрузить.

– Значит, шесть тонн ты уже поимел.

Так и есть, сдали местные ищейки. С потрохами сдали. Иван примолк.

– И потом это... ты же не член думского комитета по распределению льгот.

Понятно. И про другие случаи директор знает.

– И что вы за народ такой? – продолжал Петрович. – Все норовите не своим делом заняться. И в судьи лезете, и в судебные исполнители, и кем только себя не мните. Скоро прерогативы господа Бога захватите.

Иван наглухо замолк.

– Ладно, про это замнем и еще машину зерна тебе выделим, – снял директор напряжение момента. – Главное, там на трассе, меня не подведи. И за ребятами присматривай. Чтоб не сорвались. Будешь за старшего в нашем десанте. В общем, на войне как на войне. Чтоб завтра к шести утра в полной боевой готовности. Костя вас на вокзал отвезет. Я распоряжусь.

– Кружку и ложку брать?..

– Ага. Еще и наголо подстригись.

Петрович поднялся и пошел к вешалке, где висел его плащ. И самым большим раздражителем для Ивана стала непоколебимая директорская уверенность.

– А если я откажусь? – набычился он, напряг все мышцы, глянул враждебно.

Директор выдержал взгляд и нисколько не испугался.

– Тут из милиции звонили. Из городского отдела. Осведомлялись про тебя, – известил он. – Ты там в городе какого-то атамана в нокаут послал.

Ивана шатнуло.

– Да ты в обморок-то не падай, я своих не сдаю. Высказался о тебе положительно и сказал, что ты уехал. Заранее пришлось сплавить, – Петрович самодовольно ухмыльнулся. – Ты, по моей сводке, уже неделю на Севере.

– Какой же он атаман? – пролепетал Иван, защищаясь от нехорошей догадки, и нервно теребя в руках кепку. – Он такой-сякой... У него серьга в ухе была!

– В каком? В левом или правом? – спросил Петрович.

– В правом... Нет, в левом.

– Значит, сирота, – Петрович снял с вешалки куртку. – По казацким канонам. Уж я-то знаю. Помнишь моего батю, Петра Акимыча? Тоже из казаков. Только расказаченный. Умер батяня, не дождавшись восстановления в правах.

– А усы-то... усы, какие были, – бормотал Иван, припоминая. – Бесцветные, жиденькие, у иной бабы гуще.

– Это у моего бати-то? – рассердился директор, задрал гладковыбритый подбородок. – Ты че гонишь? У него были настоящие казацкие усы. И борода – лопатой.

18. Прощание со славянкой

Иван шел домой темной улицей, на которой не горел ни один фонарь, и горестно мотал головой. Теперь он уже не сомневался, что тот мужик, которого он послал в нокаут, был его родственник, Александр Исаевич Борздун. И не только родственник! Он же его кандидатом в правозащитники выдвинул. И сам же, дурачина-простофиля, защитника упразднил.

И это еще не все. Сироту ведь обидел. Пусть хоть сирота уже в зрелом возрасте и шести пудов весу, но это статус на всю жизнь. Вот чего себе не простит! Навообразил, черт те что, Штирлиц долбанный. Бойцы невидимого фронта, явочная квартира... Ну, остановился человек в гостинице; при первом удобном случае в деревню собирался наведаться. Сейчас от стыда только на Север и рвать когти. Конечно, Петрович жук еще тот, но на этот раз правда на его стороне: не свои функции ты, Иван, на себя берешь. Что человека-то осуждать? Покойная мама бы сказала: «Не суди и не судим будешь». Сам как в ресторане себя повел. Как кобель за сучкой с цепи сорвался...

Галина, увидев его, переполошилась: «Ваня, тебя чего так перекосило?» Он нехотя объяснил про командировку. Про то, что Александра Исаевича в нокаут послал, смолчал.

Позднее зашел Пашка Тютюнник. Почти не сгибаясь, почесал колено длинной рукой и заговорил.

– Собираешься? Галка пирожков на дорогу напекла?

– Печет там что-то.

– Мы сейчас все под колпаком у нашего Мюллера-Мельникова. Вот он и заключил договор с этими вербовщиками, нас не спросивши. Ну, тут уж ничего не попишешь. Карточный долг – дело чести. Всегда так было и для всех слоев общества справедливо: что для царских особей, что для уголовников.

Иван молча слушал его рассуждения.

– Жаль только, что на Север посылают, – пожалел Паша.

– А чего жаль-то?

– Да я ведь на Севере уже бывал. Еще когда кубатуру для колхоза заготавливали. Мне бы на Юг, куда-нибудь в Африку.

– А там что забыл?

– Люблю бананы. И всю жизнь мечтал попробовать их прямо с дерева рвать. Поскакать бы с ветки на ветку, как в доисторическом детстве, и можно об вечном успокоении подумать. И вообще что ни делается, все к лучшему. Так или иначе, но уже сейчас ясно, что наше акционерное общество к весне благополучно развалится. А мы там на Севере сядем на нефтяную иглу. Подзаработаем, китайские тракторишки себе приобретем...

– Мечтать не вредно, – перебил Иван, поминая свои мечты про новую машину.

– А чего? Колхозная собственность у нас не катит, частная тоже. Станем единоличниками и все проблемы решим. Сам у себя ведь не будешь воровать. Это уже будет такое извращение, как будто сам себе в жопу вставишь. Но ведь не у кажного до жопы достанет.

Паша со значением примолк, чтобы Иван осмыслил сказанное.

– Токо заранее тебя, Ванек, предупреждаю: если даже очень богатым станешь, не нанимай сторожей. И вообще никого не нанимай. Даже меня, вечного пролетария, не нанимай. Вот хоть что со мной делай, хоть на куски режь – не нравится мне наемный труд. Не ты обдуришь, так тебя. Вот и ходишь вечно неудовлетворенным, – Тютюнник помолчал и, не услышав ответного слова, закончил. – А вообще-то трудиться я могу. На Севере, когда для сэбэ клюкву собирать будем, я вам покажу на что я горазд. Я уже придумал такую загребательную штуковину под вид совка.

– Ты лучше скажи мне, Пашка, – не выдержал Иван. – Как ты умудрился с моего москвича колеса поснимать? А еще другом меня считаешь!

– Вообще-то, врать не буду, я сразу понял, что машина твоя, – честно ответил Паша. – Но решил, что ты ее сам на свалку выбросил. Она ж у тебя вечно ломалась, а тут тебе новую пообещали. Да и колеса-то – лысые совсем. Никому они не нужны. Токо мне. Я тачку из них хотел сделать, кормовую свеклу с колхозного поля возить.

Иван хмуро слушал Пашкины оправдания и прикидывал, как тут семья без него, хозяина, останется. Галке будет в тяжесть. На нее много чего дополнительно свалится. Тютюнник еще немного потрындел и ушел – тоже готовиться к отъезду.

Иван стал растолковывать жене, за что в первую очередь следует уплатить, а что может и подождать. Она слушала подавленно. Вообще в математике всегда была слаба. И еще, когда в школе учились, списывала с его тетрадки. А сейчас ей совсем не до математики. Они надолго расставались только один раз: когда он, будучи оккупантом, оказывал в Афгане интернациональную помощь.

Иван погладил ее по плечу и дал последнее указание:

– Слышь, Галь. Если Алекс... Александр Исаевич без меня заявится, ты уж с ним будь поприветливей. Угощение, то да се, не пожалей поросенка на шашлыки. Соседа Гешу попроси, он заколет. В общем, чтобы как в лучших домах.

– Ну, о чем ты говоришь! – откликнулась она.

Действительно, зря он. Это само собой разумелось. По-другому она и не могла.

Затем он зашел в комнату к дочери. Надо и с ней поговорить. Но когда зашел, попал в ступор и не знал, с чего начать. Наконец, и ей объявил, что уезжает в командировку.

– Да, я уже в курсе, мама сказала, – откликнулась Катя.

– Маме тут тяжело будет. Ты ей помогай, – он припомнил, что дочь собралась уезжать и пришпорил себя: «Что я говорю? Новые нагрузки и подстегнут ее к отъезду». – В общем, живите дружно. А я с первой же получки куплю тебе компьютер.

– Ой, правда? А спутниковую тарелку?

– Всё куплю! И спутниковую тарелку, и спутниковую сковородку, только не уезжай из дому, ладно?

– С чего ты взял, папа?.. Я никуда и не собираюсь.

– Но мечтаешь же?

Катя-Анжелка промолчала. Ее личная тайна, в которую никто не вправе проникнуть. Через окно Иван увидел, что в сарае зажегся свет. Понятно, тихим сапом туда внедрился сын – отбывать свою провинность. Он закончил разговор с дочерью и вышел в сарай. Сначала оба молчали. Ванька, не отвлекаясь, склонив голову, шуровал лопатой. Задумчиво жевала корова, пучил коричневый глаз бычок; аппетитно хрумкали оставшиеся в живых поросятки, не подозревая о существовании приемщиков, сдаточных цен и рыночной экономики.

– Что ж ты, сын, у своего отца машину своровал? – наконец сказал Иван.

Ванька застыл. Сказал, не поднимая головы:

– Папа, теперь ты меня в тюрьму посадишь?

Так жалко стало его, признавшего свою вину, покоренного и сломленного.

– Ты че, Иван Иваныч?

Сын подался к нему. Иван прижал парня головой к груди и стоял так с минуту. Когда отстранился, то увидел, что у Ваньки на глазах слезы, а корова повернула голову, перестала жевать и недоуменно смотрит на них. Отмяк сын, оттаял и позже, когда Иван со своей «Изаурой» упаковывал чемодан, подошел и попросил: «Батя, а ты возьми меня с собой». Галина только беспомощно всплеснула руками, а Иван взъерошил сыну волосы и отказал: «Рано тебе в рабство-то». Хотя и тут ему не сладко будет. За мужика в доме остается. Да и дочке, придется отлипать от учебников, больше в хозяйство внедряться, чтобы мать разгрузить.

Последней в тот вечер к ним заглянула соседка Зина – та самая, что нагадала ему дальнюю дорогу и казенный дом. Хорошо, что «казенный дом», по всей видимости, общежитие, в котором ему предстоит жить, а не тюрьма. Не вовремя соседка заявилась. Встала на пути в коридоре, а он в майке, с полотенцем в руках, шел в растопленную баньку, ополоснуться перед дорогой.

– Слышала, отправляют вас, – сказала она, колыхнула полными плечами. – М-м, как сладко ты потом пахнешь. Видать, давно не мылся.

– Некогда мне.

– Может, и меня с собой возьмешь, – она томно повела глазами. Он в курсе был, что ее муж так и не вернулся из Турции.

– В баню, что ли? – недоумевающе спросил, удивляясь ее наглости.

– Да нет... – Она посмотрела вперед по коридору, определяя, где Галина. – На вахту. Поварихой или хоть прачкой.

– Я не отдел кадров.

– А хочешь, на дорожку погадаю? – не отлипала Зина.

– Да иди ты! – отмахнулся он с внезапной яростью и отстранил со своего пути.

Не пожелал о будущем ничего знать. Что будет, то и будет. Парился по страшному, хлестал себя веником. Вышел чуть живой; Галина стол приготовила.

– Ну, утром некогда будет. Давай посидим, Ваня.

Сели, она налила ему самогонки. Но он отказался.

– Че-то мне не хочется. Да и вставать рано.

– А я выпью, – отчаянно сказала она и выпила. И запела. Давненько он не слышал, чтобы она пела. И песня была о странствиях.

По Муромской дорожке

Стояли три сосны.

Со мной прощался милый

До будущей весны.

Он клялся и божился

Со мной одною быть.

На дальней на сторонке

Меня не позабыть.

Галина налила себе еще с полстакана и опять выпила. Совсем напоследок очумела баба. И, неотрывно глядя на него, продолжила петь. Не хуже цыганки Лолы из ресторана. Она будто предсказывала будущее:

Наутро он уехал,

Умчался милый вдаль.

На сердце мне оставил

Тоску лишь, да печаль.

А ночью мне приснился

Ужасный страшный сон,

Что милый мой женился,

Нарушил клятву он...

Она пела с таким протяжным надрывом, что он не выдержал и погладил ее по голове, как маленькую девочку.

– Да ладно ты, успокойся. – Она не успокаивалась. – Тише ты, детей разбудишь.

И была Галина в ту прощальную ночь отчаянно страстной, как двадцать лет назад при первых встречах. На кухне горел свет, и в сарае забыли выключить. Но она про колесико на счетчике не вспоминала.

19. Мечты сбываются

Прошло пять лет. «Колосок» влачил жалкое существование, и все больше сельчан устремлялись на Север, в Муромцево и в другие места, желая подсесть на нефтяную иглу. Но не у всех получилось. Некоторых не приняли; другие устроились и весьма неплохо, но пустились во все тяжкие и потом возвращались до дому до хаты – без копейки, упитые и ухлестанные. И в целом по деревне стало заметно разделение на устроившихся и не устроенных, на успешных и неуспешных, на голытьбу и с достатком. Распадались семьи. Прибавилось число безмужних матерей.

Иван, всегда помнил, что у него семья, и голову не потерял. Ну, был случай, один раз получку в карты проиграл, да и, чего греха таить, надолго задружил с буфетчицей Людой, работавшей в столовой при месторождении. Она и сейчас с нетерпением дожидается его приезда. Но это для земляков – тайна великая есть. А вот друга, свата Пашку Тютюнника незавидная участь постигла. Он держался, пока рядом был Иван. Потом попал в другую вахту, расслабился и... полетели клочки по закоулочкам. Теперь он постоянно дома и, когда Иван приезжает с вахты, заходит и просит дать какую-нибуть работенку. И еще таких, как он, с десяток по деревне бродят. Но их редко где принимают. А если и принимают и дают работу, то в дом не пускают: перекусить и выпить выносят в сарай. Пожалуй, один Иван, сохранил прежние привычки и поддерживает отношения с голытьбой. Он даже собственноручно копал могилу для Генриха Карлыча. И в школу ходил, кинул клич, чтобы сбросились на мраморный памятник бывшему директору. А пока заказал деревянный крест сельскому краснодеревщику Салькову, а также насел на художника Сашку Кураева и заставил его написать табличку. Правда, Сашка был поддатый и перепутал имя с отчеством. Теперь на временном кресте значится: КАРЛ ГЕНРИХОВИЧ. Женни, вдова, только головой покачала, узрев крест с табличкой, и совсем тихо сказала, что ее муж вообще-то был не верующий.

Скотину Ходорковы перестали держать, так только – курочек, да и в огороде сажали самую малость. «Что я не смогу себе купить свежей свинины или, там, баранины на шашлык? – объяснял Иван свое поведение. – Да и меня подолгу дома не бывает. Пущай Галина отдыхает!» Тем паче, что насчет овощей проблема вообще была снята. За селом расставили свои теплицы предприимчивые китайцы, у которых все получалось – при любых погодных условиях. Они завалили окрестные села и поселки дешевыми огурцами и помидорами. И вот, что удивительно, еще и прибыль сумели поиметь. Правда, злые языки поговаривали, что овощи они выращивают на собственном дерьме. Но это вряд ли правда. Где они его, дерьма, столько наберут? Сами ведь мелкие, худощавые, кушают мало. Но работают, да, много.

И, конечно же, Иван уже через пару лет осуществил свою давнюю мечту: приобрел приличную машину, «Тойоту Камри» – ту самую марку, которую выставлял, как суперприз, бизнесмен Прохарев. Умный, видать, мужик. Понял, что нефть и газ со временем, так или иначе, кончатся и решил на землю глаз напучить. Поэтому и влез в сельские будни. А может, так высокое начальство – губернатор и его свита – велели. Но все равно, значит, умный: с политиками не спорит.

Машину Иван приобрел, конечно, не новую. На новье – кишка была тонка. Однако и эта, приобретенная с рук, тачка была хороша. Когда пригнал её, красавицу цвета спелой ржи, – все домочадцы высыпали. Пополневшая Галина, повзрослевший Иван Иваныч, ростом почти догнавший батьку, Катюха-Анжелка. Дочь даже захлопала в ладоши и первой поздравила отца с покупкой: