Текст книги "Нелюдь (СИ)"

Автор книги: Ульяна Соболева

Соавторы: Вероника Орлова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Нелюдь в этот момент повел головой, принюхиваюсь, и доктор припала к монитору, чтобы гневно вцепиться аккуратными ноготками в край стола, когда широкая улыбка, изменившая до неузнаваемости лицо вечно угрюмого монстра в клетке, растянула его потрескавшиеся губы. А после в клетку, оглядываясь назад и осторожно ступая на цыпочках, впорхнула тоненькая девочка в белом платье, которая тут же бросилась на шею мужчине, утыкаясь носом в его грудь.

Да, определенно наступило время прекратить отношения между этими двумя. И чем скорее, тем лучше.

ГЛАВА 20. Аля

– Аля, прости меня, Аляяяя. Мы выкрутимся. Я обещаю.

Омерзителен до скрипа суставов и горечи во рту. Сплюнуть хочется в его лощенную физиономию с мешками под глазами. За версту разит перегаром, и шелковый халат разошелся на круглом брюшке, открывая взгляду сморщенный отросток под ним. Нет, я его не ненавидела. Слишком сильное чувство. Мне было его как-то омерзительно жаль, и он был мне противен уже давно: и как человек, и как мужчина. Да и узнать в этом обрюзгшем разжиревшем кабане былого красавца Виктора Бельского было практически невозможно.

– Выкрутимся? Каким образом? Ты выставишь на аукцион папины награды? Или мемуары твоего деда?

Виктор в очередной раз проиграл много денег. Вынес из дома все золото и заложил, чтобы расплатиться с долгом. Утром я не нашла серьги, которые мне подарила бабушка, и это переполнило чашу моего терпения. Я влетела в его спальню и стащила жирную тушу с постели. Он не сразу понял, в чем дело, а меня передернуло от отвращения, когда увидела на его шее засосы и следы от помады. Не ревность, нет. Мне было плевать, с кем он спит, лишь бы ко мне не лез. Но видеть последствия его бурной ночи мне не хотелось совершенно. Не в нашей квартире, не на моих глазах, не на глазах слуг и проклятых журналистов, которые и так знали, в каких мы долгах из-за этого азартного ублюдка.

– Не надо ехать…Аля.

– А что надо? Тебя нянчить? Или боишься, что, пока меня не будет, денег никто не даст? Когда вернусь, подам на развод!

В этот момент он сразу протрезвел. Это произошло за какие-то доли секунд. Просветление в мутных глазах. А потом за руку меня схватил и к себе дернул.

– Развод? Вот как ты запела? Не будет никакого развода, Аля. Не будет, если ты не хочешь, чтоб я превратил твою жизнь в ад!

– В ад? Ты?! Я не боюсь! Мне надоело бояться. Можешь рассказывать что угодно и кому угодно!

– Уверена?! Думаешь, информация о чудовищной деятельности твоей мамаши – это все, что у меня есть?

– А что еще у тебя есть, кроме компромата твоего отца, который он прятал на всякий случай в своем сейфе. На случай, если его арестуют, и он смог бы потянуть за собой и ее! Гниль – это у вас семейное! Дай пройти. Мне больше не о чем с тобой говорить.

Попыталась высвободить запястье из его потных пальцев, но он схватил меня теперь обеими руками.

– Нееет! – затряс головой, глотая слюну, потому что после ночных излияний у него, наверняка, пересохло в горле, – У меня есть что-то покруче, моя дорогая женушка! Я тоже время зря не терял…. Витя не лошок, Витя тоже кое-что нашел.

Я расхохоталась ему в лицо, но все же почувствовала, как по спине поползли мурашки. Что уже могло узнать это ничтожество?

– И что ты нашел?

– Ооооо… это нечто особенное. Видео…видео, где ты трахаешься с тварью, которая перерезала как скот около двадцати человек. Как он тебя там. Раком. На кафеле… ааа ты…ты подвываешь и задом вертишь! С убийцей! С психопатом! С подопытным животным твоей чокнутой мамаши! С уродом, от которого ты понесла, как и все сучки, которых он покрывал! Да! Я и это знаю!

Сердце сжало как в тиски. Я буквально почувствовала, как кровь отлила от лица. Меня швырнуло в холодный пот, и я почувствовала, как начали дрожать колени и в горе появился ядовитый густой ком.

– Заткнись, – едва слышно, хрипло.

– Представляешь, как это будут смаковать журналисты, представляешь, как это попадет в газеты? Кем ты станешь тогда? Какие роли тебя дадут! Ты сдохнешь в подворотне! Никому не нужная тупая шлюха-наркоманка!

Я дала ему пощёчину. Звонко. Сильно. Так, что ладонь отнялась. На негнущихся ногах пошла к выходу из спальни. А он вдруг схватил меня за халат.

– Аляяя, я просто не хочу отпускать тебя. Я люблю тебя! Это ты! Ты во всем виновата! Ты никогда меня за мужчину не принимала! Из спальни своей выталкивала. Давала только, когда полумертвая после алкоголя и дозы была. Из-за тебя все! Ты жизнь мне, сука такая, испортила!

Он попытался прижать меня к себе и обслюнявить мне лицо своими красными мясистыми губами.

– Давай все сначала. Я играть перестану. Уедем за границу…хоть немного люби меня. Хоть раз со мной как на том видео…хоть раз, Аляяя.

Я силой отшвырнула его от себя.

– Никогда! Слышишь? Никогда ко мне не прикасайся! Я не разведусь с тобой…но будет все, как и раньше. Ты сам по себе, а я сама по себе. Из долгов своих сам вылезай. Маме своей позвони или сестре, может, вытянут твой зад… и серьги мне верни. Как хочешь верни, или я тебе весь кислород с деньгами перекрою.

– Верну… я все верну. Прости меня… Прости.

– Бог простит, Витя. Он все видит…

«Может, и меня простит когда-нибудь». Когда я садилась в машину, папарацци плотным кольцом обступили наш дом. Они фотографировали отъезжающий автомобиль и даже гнались за ним следом.

– Алина, а вы уже знаете, кто спонсор вашей поездки? А кто будет сниматься в главных ролях?

– Почему остров закрыт для туристов? Что вам известно об этом месте?

– А это правда, что вы хотели отказаться от роли и вам удвоили гонорар, и что вы получили все деньги авансом?

– Вы знаете, кому принадлежит этот безлюдный остров? Алинаа, хотя бы несколько слов для газеты «Город звезд»… Один вопрос. Один единственный!

Я проигнорировала их всех. У меня не было ответа ни на один вопрос кроме гонорара, его действительно удвоили и оплатили мне половину заранее. Я ничего не сказала Виктору и перевела эти деньги на счет матери в Страсбурге. Подняла стекло и откинулась на спинку сидения. В висках все еще пульсировала адская боль после разговора с Виктором. Одно упоминание, и меня бросило в дрожь. Одно упоминание, и не было никаких лет исцеления и забвения. Словно только вчера все произошло. Словно только вчера я целовала пересохшие губы Саши и лихорадочно задирала на нем майку, чтобы застонать от сумасшедшего наслаждения, касаясь ладонями горячей кожи. Господи, почему я не могу забыть? Почему? Что со мной не так? Почему все живут своей жизнью, почему люди могут быть счастливыми дважды и трижды в жизни, а я как будто проклята. Я как будто ношу в себе его личный код, инфекцию, хроническую смертельную болезнь, и нет от нее никакого исцеления, нет даже гребаных передышек. Я в непрекращающемся рецидиве.

Боль от его имени, боль от похожего запаха и боль от звука детских голосов, от плача младенца. Я не переносила ничего, что связано с их рождением. Сестра Виктора считала, что я тварь, которая ненавидит детей. Она просто не знала…никто из них ничего не знал. А меня под грузом вины и дикого отчаяния размазывало каждый день и каждую ночь. Я ничего не забыла…. У меня детский плач в ушах стоит, едва тишина наступает. Иногда снится, что я все еще ребенка жду… Его ребенка. Снится, как живот руками глажу, как в зеркало смотрю и улыбаюсь от счастья, как разговариваю с ней, прислушиваясь к легким пинкам и пытаясь поймать их ладошкой, угадывая это ножка или ручка…с его девочкой…с нашей мертвой девочкой.

«Саша, а у тебя дочка скоро родится…как бы ты хотел ее назвать? Мы так скучаем по тебе… мы так сильно по тебе скучаем, любимый…»

Просыпаюсь в слезах с застрявшим в горле воплем безумия…и запрещаю вспоминать. Запрещаю себе спать без снотворного. Иначе не выдержу. Я и так не знаю, как все это время живу, на каком волоске держусь за жизнь эту никчемную. Хотя нет, знаю. Потому что он рядом. И я жду, когда мой палач выйдет на свет, чтобы вынести мне приговор, как обещал десять лет назад.

И сейчас не просто сердце кольнуло, а такая боль оглушила, от которой выть хочется и веревку на карниз повесить, чтоб прекратить. Чтоб, наконец-то, все это прекратить. Только порошок проклятый и спасает… Ничего больше.

Посмотрела в окно на ярко-голубое небо. Иногда кажется, что погода издевается надо мной. Потому что внутри меня уже давно нет солнца, тепла и нет неба. Он украл их и унес с собой. Как и все мои мечты. Как и надежду на счастье. Он уже меня убил. Мы ехали в маленький частный аэропорт, откуда меня должен был забрать самолет прямиком на остров, о котором я не знала ровным счетом ничего. Да и мне было плевать, я прочту сценарий, перевоплощусь в какую-нибудь тупую сучку или умную стерву и проживу ее жизнь, ненадолго оставив свою и чувствуя временное облегчение. Только это меня и спасало. Только это помогало не сдохнуть. В аэропорту нас встретил молчаливый человек в длинном черном пальто. Он представился Вячеславом Денисовичем, моим сопровождающим лицом. По контракту с момента посадки на самолет охрану и обслуживающий персонал мне предоставляла кинокомпания.

И я видела, как позади нас шли несколько мужчин в таких же темных пальто с одним наушником в ушах. Усмехнулась – прям как в кино. Тоже мне, звезду нашли.

На паспортном контроле мне лишь вежливо улыбались и попросили автограф. Стало интересно уже и самой, кто этот продюсер и какие огромные связи и деньги он имеет. Салон самолета поразил роскошью и комфортом. Меня провела в него очень вежливая стюардесса и помогла разместится на белоснежном сидении. Весь салон кипенно-белый, как и форма всего экипажа, и ни одного пятнышка грязи на обивке. Стерильно и пахнет лимонным освежителем. Я откинулась назад и в блаженстве скинула туфли на каблуках. Прикрыла глаза…где-то вдалеке заиграла музыка. Вначале я с облегчением вздохнула, потому что не любила полную тишину, а потом почувствовала, как боль начала зарождаться в районе сердца. Вначале мягкими волнами, еще не паническими рывками…Эта песня… я пела ее ему. Он любил. Говорил, что у меня голос не хуже той, кто ее исполняет – великой и неповторимой Эллы*1. Я всегда была помешана на блюзе.

– О чем она?

– О лете, о море, о любви и о небе. О счастье.

– Это все разве называется разными словами?

Моя голова у него на коленях, и длинные сильные пальцы перебирают мои волосы. После дикого секса, когда он требовал от меня петь, пока жадно вылизывал меня, стоя на коленях, а потом так же жадно вбивался в меня членом хрипя мне в ухо: «Пой, маленькая, громче…давай, не останавливайся».

– Да, конечно!

– Для меня все это называется лишь одним словом.

– Каким?

Пальцами по его колючей скуле, по резко очерченным губам, зарываясь во взъерошенные мною волосы.

– Твоим именем, – очень серьезно, перехватывая губами мои пальцы, – все это могло бы называться просто твоим именем.

– А для меня твоим…

– Которое тоже придумала ты, – шепотом и с улыбкой. Очень нежной, как весеннее солнце. Он казался мне в такие минуты ослепительно красивым…Нет, конечно же. это не так красота, к которой все привыкли. Кто-то назвал бы его даже уродом. Но для меня…для меня мой мужчина был самым прекрасным. Я любила в нем все. Каждый шрам, каждую родинку, каждую выпуклую мышцу, запах волос и пота, вкус его дыхания и спермы. Да, я обожала в нем каждую мелочь. Каждую самую незначительную черточку на его мужественном, изуродованном несколькими шрамами, лице. Есть мужчины, которым не нужно быть красивыми, чтобы женщины сходили по ним с ума. Самыми нереальными были его глаза. Удивительного бархатного темного цвета. Как обжигающий кофе или вязкий шоколад, а иногда черная бездна лютого мрака похоти. Говорящий взгляд. Он мог не сказать ни слова, и я понимала каждый взмах его ресниц. Длинных, как у девочки. Я трогала их пальцами, и он смеялся, говоря, что это щекотно.

– Значит, ты ревнивец!

– Да. Ты не представляешь какой. Я ревную тебя даже к воздуху, которым ты дышишь, к струям воды в твоем душе и шелку твоих трусиков.

– Да ладно.

– Я серьезно. Ничто и никто не имеет права прикасаться к тебе, кроме меня.

– Ты бы объявил им войну?

– Я объявлю войну всем и каждому, кто попытается отнять тебя у меня.

А потом вдруг резко встал на ноги и прислонился лбом к решетке.

– Что такое? – обнимая сзади и прижимаясь щекой к его изрытой шрамами спине.

– Сотрясение воздуха. Пока я сижу в этой клетке, ни черта я не смогу сделать! Даже если ты с Виктором своим…

Я поднырнула под его руки и, прислонившись к решетке спиной, обхватила его лицо руками.

– Уже скоро. Всего несколько дней. Она уедет на майские праздники. Охрана напьется, как всегда, и я выведу тебя отсюда. У меня уже все готово, любимый.

У меня и правда все было готово. Я заставила его выучить наизусть всю местность. Так выучить, чтоб мог нарисовать её мне с закрытыми глазами. В лесопосадке я спрятала для него другую одежду и справку о выписке из центра. Если бы у него спросили документы, этого было бы достаточно. Я сняла квартиру на другом краю города и оплатила ее на месяц вперед. Там было все необходимое для жизни. Мне помогал Петька Русаков, его брат нашёл человека, который должен был сделать для Саши паспорт и свидетельство о рождении. Все это заняло б около месяца. И после праздников в конце мая в начале июня мы бы сели с ним на поезд. После его побега я должна была выждать неделю и встретиться с ним на автовокзале возле остановки с номером автобуса 316. Я бы проехала три остановки и там бы вышла, переоделась в арке дома, где спрятала за кирпичами пакет с одеждой. Когда-то там жила моя бабушка, и этот тайничок я обнаружила, разыскивая нашего кота Ваську по подворотням. Потом я бы взяла такси и снова приехала на автовокзал, где и подобрала бы Сашу. Мне казалось, что все продумано идеально. Мы обсуждали это каждый день…нет не вслух. Я не была уверена, что клетку не прослушивают. Я писала ему, а он отвечал мне в общей тетради по геометрии.

Иногда рисовал там пошлости, иногда писал, мне как любит меня. Иногда, пока я вырисовывала ему план, забирался мне под платье и ласкал пальцами, заставляя писать дальше. Это были его любимые игры.

Самолет уже взмыл в небо, и я очнулась от воспоминаний, когда стюардесса что-то занесла и спиной к мне ставила на столик у иллюминатора.

В ноздри забился удушливый запах каллов, и я стиснула руками поручни кресла, а когда она отошла, шумно втянула в себя воздух. Вместе с белоснежными цветами, как всегда, были ветки калины и алые ягоды рассыпались по столу, как капли крови.

– Кто это прислал? – тихо спросила я.

– Хозяин этого самолета. Таковы были его указания. Когда мы взлетим, поставить в вазу этот букет. Для вас.

В горле резко пересохло, и я медленно встала с кресла.

– Хотите я унесу?

– Н-н-нет. Пусть стоит. Принесите мне бокал мартини, пожалуйста.

Я сделала несколько шагов в сторону букета…и ягоды на белоснежном столе начали расплываться в лужицы крови, в ручейки и в огромные пятна. Я схватилась за горло и остановилась в шаге от цветов. В висках взорвались дикие человеческие крики…

…Эта ночь наступила. Она наступила не тогда, когда мы планировали, и не так, как мы планировали. И в этом виновата только я. Мать наняла другую охрану несколько недель назад. Каких-то ублюдков, которые выполняли свои обязанности намного лучше предыдущих. Двое церберов, стороживших двери, ведущие в лабораторию и операционные вместе с боксом, где держали тех несчастных женщин. Я просчиталась, думая, что по ночам они будут пить вместе с остальными и, как всегда, дико соскучившись по Саше, прокралась в коридор, ведущий к в лабораторию. Новый охранник стоял возле двери и курил, глядя на меня исподлобья. Судорожно сглотнув, я хотела повернуться, чтобы уйти, но меня подхватили сзади под мышки.

– Ой, а кто тут у нас? Девочка… ты смотри….

– Да, девочка, – ухмыльнулся второй, – хорошенькая девочка.

– Отпустите! Вы не знаете, кто я?

Тот, что курил, блондин, отбросил сигарету в сторону и подошел ко мне вплотную, дыша в лицо табаком.

– Конечно, знаем – ты подстилка немытого урода.

Сзади заржал его дружок.

– И по совместительству дочка стервы.

– Какая она сочная, упругая. Давай повеселимся – покажем ублюдку, как надо девок трахать. Говорят, он отказался свой долг исполнять, и вместо него скоро сюда другого осеменителя привезут.

Вместе с этими словами блондин, который курил, сжал мою грудь обеими руками, а я закричала, и мне тут же заткнули рот пощечиной.

– Молчи, сука. Будешь сговорчивой, мы аккуратненько потрахаем и отпустим. Интересно, твои дырочки такие же маленькие, как и ты, или этот своим шлангом тебя растянул. Говорят, у него ого-го!

Они втащили меня за волосы в помещение с вольером и закрыли за собой дверь.

– Эй, обезьяна! Мы тебе твою сучку привели развлечься. Ты ж не жадный? Мы ее немного попользуем. Сильно не испортим. Потом посмотрим, как ты ее жаришь. Ты ж нам покажешь, м? Тут слухи ходят, что у тебя даже костлявые полудохлые сучки с инкубатора кончали.

Саша уже давно стоял у решетки и дергал ее руками, впившись бешеным взглядом в обоих тварей, которые толкали меня от одного к другому и стаскивали блузку за рукава. Он с такой силой дергал прутья, что те немного погнулись.

– А ты везде ее имел?

– Щас проверим!

– Отпустили! – проревел Саша, – Отпустили или разорву сук. Кишки вырву и сожрать заставлю.

Оба охранника заржали, а я отрицательно качала головой. Только молчи, Саша, молчи. Они чокнутые, они и выстрелить смогут.

– Ну ты у нас в клетке. Так что нам бояться нечего. Мы тебе представление покажем. Можешь подрочить, пока мы ее трахаем. За твою дерзость тебе сегодня обломится.

Рванул на мне с треском блузку, а я плюнула ему в рожу и вцепилась в него ногтями. Он взвыл и ударил меня по лицу кулаком с такой силой, что я упала на пол, а он тут же навалился сверху. Я не знаю, как все произошло. Я ничего не видела, я в этот момент пыталась освободиться из-под туши белобрысого. От ужаса и паники у меня плохо получалось, и я до смерти боялась, что они причинят вред Саше. Как вдруг кто-то заорал, а потом я увидела лезвие, которое прошлось по горлу охранника, и на меня фонтаном брызнула кровь, но на этом кошмар не окончился – острие ножа мягко вошло в один глаз, а затем во второй.

Я в ужасе всхлипывала, глядя, как Саша перевернул охранника на спину и пока тот дергался и выл от боли, он вспарывал ножом его живот. Резал, как режут кусок мяса. Я отвернулась, чтобы не видеть, что он делал дальше… но я знала…он выполнял свое обещание данное ему раньше. Саша всегда выполняет свои обещания. От дикого крика охранника меня колотило крупной дрожью и бросало в холодный пот. Он мычал и выл, словно давился и захлебывался, а я не хотела даже думать чем, я зажимала уши все сильнее и тихо выла сама.

– Я! Сказал! Не трогать!

– Сашаааа, не надо!

Закричала, когда он склонился над другим, но Нелюдь меня уже не слышал. Потому что в помещение забежали еще три охранника. В жутком оцепенении, ступая по лужам крови, я смотрела, как он их режет. Не одним ударом, а десятком. В грудь, в лицо. Кровь брызгает на него, а он словно наслаждается… его черные глаза горят почти так же, как перед оргазмом.  Я слышу, как он что-то бормочет и пока не могу разобрать слов. Только иду по его кровавым следам, закрыв рот обеими ладонями, потому что меня тошнит от количества крови и трупов.

Зашла за угол и резко прислонилась лбом к стене, чтобы не смотреть – Саша склонился над одним из конвоиров, которые водили его к подопытным. И я задохнулась, захлебываясь воплем, когда тот закричал.

– Нееет, Саша, нет!

А он, словно робот, запрограммированный на кровавую бойню. Срезает с охранника кожу, снимает с его лица как маску, я сильно закрываю глаза – это все не правда. Я не вижу этого на самом деле. И вдруг понимаю, что он бормотал, потому что теперь его голос набирал силу – он пел…И сейчас поет…убивает и поет. Мне стало жутко и мороз пополз по коже.

Summertime, and the livin' is easy *2

Fish are jumpin' and the cotton is high

Полосует лезвием по горлу и несколько ударов в грудь ножом. Быстро-быстро, слово лед колет и брызги летят в разные стороны.

Your daddy's rich, and your momma's good lookin' *3

So hush little baby, don't you cry

Идет дальше, даже походка у него другая тяжелая, страшная. Как необратимость. От него пятится медбрат, а он прижимает его к стене и бьет ножом в лицо, а я беззвучно кричу.

One of these mornings, you're gonna rise up singing *4

Then you'll spread your wings and you'll take to the sky

Навстречу выскакивает кто-то в белом, кажется, один из лаборантов, и я слышу довольное рычание, напоминающее рычание зверя. Тот с воплем пятится назад, но Саша его догоняет, и дальше я не могу смотреть. Боже, я больше не могу смотреть на этот ад! Я закрываю лицо руками и сажусь у стены, заходясь в рыданиях и раскачиваясь из стороны в строну. Это не Саша… нет. Он не мог… это не он. Мне снится кошмарный сон. Я проснусь. Я сейчас открою глаза.

But till that morning, there's a nothin' can harm you*5

With daddy and mammy standing by

Хриплый голос очень красиво и безошибочно выводит каждое слово с безупречным попаданием в ноты, под вопли своих жертв, под их жуткие нечеловеческие крики. Потом пение стихает, а меня трясет как в лихорадке, и я сжимаю свое лицо, чтобы не смотреть, впиваясь в волосы. Пока не чувствую, как он опускается рядом со мной на колени и рывком прижимает меня к своей груди.

–Тссссс, маленькая… я рядом. Никто больше не тронет.

– Зачееем? – захлебываясь рыданием.

– Они посмели тебя коснуться…они держали меня в клетке.

– Но не все… не все..,– с ужасом глядя на его полностью залитое кровью лицо, – Ты их… ты их… как свиней.

Отрицательно качает головой.

– Свиньи такой смерти не заслужили, а они да.

– Если тебя поймают… это смертная казнь… Сашаааа. Уходи. Сейчас беги. Сашааа.

– Я все помню. Я буду ждать тебя, – смотрит мне в глаза, – Слышишь? Я буду ждать тебя!

– Я приду…

И про себя о том, что не мог он иначе. Они все издевались над ним годами. Они заслужили смерти… я должна была найти оправдание. Это сейчас я люблю его без всяких оправданий. Ненавижу смертельно и так же смертельно люблю.

– Придешь…да? – шепчет он и рывком прижимает меня к себе, -. Люблю тебя, девочка моя. До смерти люблю. Сдохну и все равно любить буду.

И так жутко это слышать, и в то же время по телу разливается кипяток. Он только что перерезал людей как скот… и шепчет мне о любви. Нежно шепчет, так же нежно, как и волосы мои гладит, и слезы вытирает пальцами…

***

Мать хлестала меня по щекам тыльной стороной ладони так, что перстень царапал кожу до крови.

–Дрянь! Ты мне все испортила! Ты мне все поломала! Где он? Это ведь ты помогла ему сбежать?

Не орет, а шипит, как змея. А я щеки руками зажала и в пол смотрю.

– Ты знаешь, что с нами теперь будет? Нас посадить могут! Ты ему помогла?

– Нет… я вообще не знаю, о чем ты!

Схватила меня за волосы и несколько раз дернула.

– Не лги мне! Это ты! Он сам не смог бы. На это деньги нужны и помощь извне. А ему больше некому помогать, кроме тебя, идиотки!

Она ударила меня еще раз.

– Ты, дура такая, не представляешь, что натворила! Его поймают и расстреляют. Он больше двадцати человек там перерезал! Это смертная казнь! Думаешь, вы сбежите? Его объявят в международный розыск.

Я расплакалась, зарывая лицо руками.

– Они меня изнасиловать хотели…он спас…

– Где он? Я помочь могу. Я же мать твоя, не забывай. Я вывезу его из города и спрячу, у меня связи есть, а ты одна не справишься и светиться тебе нельзя. Рассказывай, где он, и я что-то придумаю.

Я была так напугана, так юна, так сильно его любила, что я поверила ей. Я бы тогда позволила ей себя разорвать на куски ради него…И я привела их к нему. Убийц. Он смотрел мне в глаза, когда в него выстрелили…смотрел, а я орала «беги»…глядя, как он перескакивает через ступени, прижимая ладонь к ране на боку, удаляясь все дальше, как за ним бегут люди моей матери, и оседала на асфальт, понимая что наделала. После этого мать перестала быть для меня матерью. Она для меня умерла. В тот же день я узнала, что жду от Саши ребенка.

….Хриплый голос Евы Фицджеральд красиво ласкает слух, и по телу бегут мурашки. Я сама не заметила, как раздавила в руках ягоды и сок потек через пальцы по моему запястью. Ну вот и все. Он пришел за мной. Я дождалась.

*1 – Подразумевается Элла Фицджеральд и песня «Summertime»

*2 – Летний зной, жизнь – проста, прекрасна,

Рыба плещет и хлопок высок. (Элла Фицджеральд «Summertime)

*3 – Твой Папа богат, а Мама красива,

Утихни, малыш, не плачь, засыпай сынок (Элла Фицджеральд «Summertime)

*4 – Однажды с песней ты поднимешься рано,

Крылья вскинув, взлетишь в простор голубой. (Элла Фицджеральд «Summertime)

*5 – А пока здесь тебя вряд ли кто-нибудь ранит:

Ведь папа и мама закроют тебя собой... (Элла Фицджеральд «Summertime)

ГЛАВА 21. Анжела Артуровна и Бес

Анжеле Артуровне пришлось собрать все свои силы в кулак, чтобы оторвать остекленевший взгляд от черно-белой записи с камеры, установленной напротив вольера нелюдя. В голове со скоростью света проносились мысли, одна ужаснее другой. Наполненные абсолютным разочарованием к своему ребенку. И от этого разочарования под кожей расползался холод отвращения к ней…к этой дряни, которая называла себя её дочерью. И в то же время Ярославская чувствовала, как сжимает легкие пламя костра, каждый вздох даётся с огромным трудом и, кажется, способен сжечь дотла все внутренности. Омерзение вновь и вновь подкатывает к горлу, обрушивается волнами с привкусом предательства и унижения. Доктор сама не замечает, насколько сильно стиснула свои аккуратные пальцы, до онемения. Лучше бы с собакой…лучше бы с последним бездомным, которые когда-то ошивались неподалеку от территории исследовательского центра вплоть до тех пор, пока их не стали ловить для проведения экспериментов. Подобие человека, жалкая пародия на него, опустившаяся на самое дно эволюции. Правда, даже этим убогим впоследствии хватило мозгов уйти из этой местности, после того, как бесследно исчезли десятки. А она…эта мелкая дрянь с подопытным…да в нём было больше от химии, чем от природы. Ярославская знала это точно. Она сама меняла его, как меняют вещи, усовершенствуя, убирая ненужные в целях ее исследования функции. Мало кто понимал это сейчас, но в этом нелюде теперь было гораздо меньше от человека, чем, например, лет семь назад.

            Намеренно уничтожены многие качества, которые Ярославская считала лишними для машины-убийцы. Психологическим ли, физическим ли, химическим ли воздействием, но подопытного лишили таких эмоций, как сопереживание, что особенно ярко взыграло после того, как тварь практически разучилась чувствовать физическую боль, жалость, утомляемость. По сути, он мог продержаться в адских условиях довольно долго без еды, без воды, на жутком холоде или при невыносимой жаре. Он был невообразимо меток и до невероятности жесток, что, конечно же, было обусловлено именно его неспособностью чувствовать боль самому. Не человек. Искусственно взращённый организм.

            Анжела Артуровна прикусила губы, чтобы сдержать стон, застрявший в горле при очередном брошенном в сторону монитора взгляде. Её девочка…Нет, Ярославская никогда не была лицемерна с самой собой. Никогда она не была такой матерью, мир которой составляли её дети. Да и, честно говоря, в её системе ценностей, дочь занимала место третье, аккурат за амбициозностью и любовью к науке. Но тем не менее смотреть, как та, которую она породила из собственного чрева как женщина, выгибается под тем, которого создала доктор в своей лаборатории…смотреть на это было сродни самой настоящей пытке, которую устроил для неё Захар.

            Он, словно почувствовал, что ей нужна сейчас поддержка, подошёл сзади и опустил свои огромные, похожие на медвежьи лапы, ладони на хрупкие плечи своей начальницы. Провёл осторожно пальцами по напряжённой, будто высеченной из камня, спине, невольно удивившись тому, как продолжает спокойно, на первый взгляд, смотреть перед собой Ярославская. Никаких истерик, никаких громких ругательств или, более характерных для таких маленьких женщин её круга, причитаний. Ничего абсолютно. Только холодное, замораживающее молчание, и Покровскому кажется уже, что тот же лёд сковал всю стройную фигуру Анжелы. А ещё не покидает ощущение, что, если прислушаться, можно услышать, как шевелятся шестеренки в голове доктора, наверняка, лихорадочно обдумывавшей, как выйти из сложившейся ситуации.

Её верный помощник едва сдерживал ухмылку. Ведь он-то уже знал о том, что отношения девчонки и оборванца давно перешли из необъяснимой, какой-то странной дружбы в такие вот порочные, плотские. Это Ярославская, несмотря на свою учёную степень и положение в обществе, сохранила совершенно несвойственную женщине её возраста наивность, словно смотрела на свою дочь сквозь ширму превосходства, которое отличало их семью от всех остальных людей. Бред. Самый настоящий бред. Покровский отлично знал, что даже самые нежные и утонченные сучки могли течь только от запаха драного кобеля, лишь бы от него несло самцом. А от Беса им не то, что несло. Им провонял каждый метр помещения, в котором держали недоноска. И да, он, действительно, сочетал в себе ту силу и мощь, к которой на интуитивном уровне тянутся все женщины. Недаром девки-инкубаторы сами с готовностью раздвигали перед ним ноги, в то время как с первым дрались едва ли не до смерти. Проблема Ярославской была в том, что она давно уже убила в себе женщину и смотрела на всех людей вокруг себя словно сквозь невидимый окуляр микроскопа, расщепляя их на составляющие части. Как смотрят на микробы, на лягушек в разрезе, но не на людей. Такие же взгляды часто Покровский ловил как на Ассоли, так и на себе. И в эти моменты ему, огромному мужчине под метр девяносто с телосложением ходячего шкафа на мощных квадратных ногах, хотелось провалиться сквозь землю, лишь бы не ощущать на себе этот холод увеличительного стекла. Со временем, впрочем, он привык к нему.

А вот девчонка за это же время не стала привыкать, а поступила точно так же, как всегда поступала её мать – получила то, что хотела. Покровского забавляло, что обе женщины не видели, насколько походят друг на друга. При всех своих отличиях. Что для одной, что для второй не существовало слова «нет» в отношении того, что они желали. Только шли они к этому желаемому совершенно другими методами.

            Захар сжал плечи Ярославской, глядя исподлобья на видеозапись, чувствуя, как вспыхнула в низу живота яростная похоть, когда Бес, ритмично двигая бёдрами, дёрнул на себя за волосы голову девчонки, а та изогнулась подобно кошке. Чёёёрт…а вот это было нехорошо – проколоться перед доктором, ненароком заметит, как занервничал помощник, и выкинет его из штата. Хотя с учётом последних событий навряд ли Ярославская поставит выше собственной безопасности и труда всей своей жизни что-либо ещё оскорблённую гордость за честь дочери. Тем более, что от этой чести остались теперь одни ошмётки воспоминаний.