Текст книги "Красный ледок (Повесть)"

Автор книги: Павел Ковалев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Павел Ковалев
КРАСНЫЙ ЛЕДОК
Повесть

В который раз внук Василек и внучка Аленка просят меня:

– Деду, а деду, расскажи о себе… Ты много чего знаешь… Ты тоже был маленьким?

– Был, конечно, был, – отвечаю внукам. – Да только что вам рассказать, когда все уже пересказано. Столько книжек интересных для вас понаписано. Читайте – и все узнаете.

Дети, однако, не унимаются и требуют своего:

– Ну, расскажи, деду… Расскажи самое интересное…

Легко сказать – самое интересное. А легко ли про него рассказать, про это самое интересное. Оно, интересное, есть, конечно, в жизни каждого человека. Одним каким-то краешком прошло оно и через мою жизнь.

И решил я после долгих раздумий так. Мне шестьдесят лет. Аленке чуть побольше десяти, а Васильку всего восьмой идет. Значит, про самое интересное – Октябрь, про его рождение рассказывать я не могу. Тогда, когда все начиналось, я был мал – меньше Аленки. А вот про более поздние времена и события… Одним словом, начну. Может, не одной Аленке и Васильку будет интересно.

Расскажу про красный ледок. Слушайте, дети!

I

В хате мы были вдвоем: я и мать. Мать что-то приводила в порядок возле печи да время от времени незаметно поглядывала в мою сторону. Я сидел в углу за столом и читал как ни в чем не бывало. А ведь она все знала. Знала, что отец на меня очень рассердился и как только он придет, быть буре в хате. Она знала, а я тоже кое-что предчувствовал, хотя и читал книгу, стараясь не подать виду, что и я переживаю.

Отложив книгу, я начал разглядывать свою хату, будто никогда до сих пор ее не видел.

Стол, за которым я сидел, стоял в красном углу и был окружен самодельными скамейками. В красном углу вверху висели иконы, убранные вышитыми рушниками. Мать моя верила в бога, а отец бога не признавал и грозился, что повыбрасывает все эти иконы из хаты. Поэтому мать замаскировывала их как можно тщательнее и отодвигала рушники только тогда, когда молилась богу. Помолится и снова занавесит иконы. И если присмотреться, то получалось, что некий Николай угодник или святая дева Мария не прямо смотрят на все, что происходит в нашей хате, а следят тайком, одним глазом.

Мне нравилось, что отец мой не верил в бога. Он считался передовым человеком для того времени и часто сам это подчеркивал:

– Я под землею был… Коногоном, крепильщиком, забойщиком… Но ни разу ни бога, ни черта не видел и не встречал…

Он вправе был так говорить, потому что много лет проработал в шахтах Донбасса.

А мать на то ему отвечала:

– Так бог же на небе.

– Возьми лестницу да полезай, погляди на него… – шутил отец. – В небе одна пустота, как и в твоей голове, – начинал он злиться, но икон из хаты не выбрасывал, не хотел, видно, обижать мать. Позднее нам, детям, он так объяснял:

– Сама убедится, что обман все это, от темноты идет… Рано или поздно выкинет из головы дурь и вынесет из хаты этих, – показывал он на иконы, – обормотов…

У нас, – ну, это у отца моего, – было после раздела полтора гектара земли. Дед мой остался жить с младшим сыном в хате, а отцу моему отдал под жилье баню и отделил его. Прорубили мы побольше, чем было, оконце в бане и начали там жить. Когда топилась печь и из нее валил дым, мы ложились ниц на земляной пол. И лежали так до тех пор, пока мать, истопив печь и сварив кое-что поесть, не закрывала дверь, чтобы сохранить тепло. Это зимой. Летом все было проще. Печь затопили – все во двор. Печь вытопилась – все в баню-хату.

Поскольку хозяйство у нас было не ахти какое большое, отец, убрав с поля все, что уродилось, осенью уезжал в Донбасс, на шахты, зарабатывать деньги. Весной, перед самой посевной, он возвращался. Несколько дней поработает, потом несколько дней отдыхает. Заработанные на шахтах деньги шли на поддержание хозяйства, оставлял немного и на выпивку. Помнится – отец, как выпьет, любил петь частушки. Веселый был человек. Идет и поет. Громко, на всю улицу. Даже эхо раскатывалось по околице. Мне некоторые его частушки запомнились. Ну, хоть бы эта, шуточная. Отец говорил, что частушка эта про него самого сложена.

 
Шахтер пашенки не пашет,
Косу в руки не берет.
Косу в руки не берет,
Что заробит, то пропьет.
 

Но пьяницей отца назвать было нельзя. Да никто о нем так и не думал, потому что он любил труд, любил мать и нас, детей, заботился о хозяйстве, об одежде, о том, чтобы мы обязательно ходили в школу.

После нескольких таких поездок в Донбасс отец собрал порядочную сумму денег и купил еще около трех гектаров земли у своего двоюродного брата Степана, выехавшего на Кубань, а позже – приобрел скотину и кое-какой сельскохозяйственный инвентарь. И все это делалось не в один год, а постепенно, с разумным расчетом.

И вот наступило время, когда отец перестал ездить на шахты и осел на земле. Это было в двадцать шестом или двадцать седьмом году.

Хозяйство отец вел исправно. Через каких-нибудь год-два выбрался из бани, построил настоящую хату, приобрел сначала корову и свиней, а позднее и коня.

Перед самой коллективизацией отца нельзя было уже назвать бедняком. Он выбился, как говорили тогда, почти что в середняки.

…Осматриваю я свою новую хату и за что ни зацеплюсь взглядом, останавливаюсь, думаю. Кроме коротких, застольных скамеек есть у нас и длинные. Одна из них стоит вдоль всей стены, от первого до второго окна и дальше, до угла, до стены, что рядом с сенями. Тут, в этом конце, на полу стоит кадушка с пареной картошкой – это корм для свиней. Тут же и ведро с водой, а на скамье – глиняные крынки и кружки.

Другая скамья приставлена к печи и тянется вдоль нар чуть не до противоположной стены. Это как бы запасная скамья. Когда соберутся люди, ее ставят посередине хаты. Тогда можно сидеть и на ней и на краю нар.

На нарах мы все спим вповалку. На них – сенники, самотканые одеяла, подушки. Под нарами храним в мороз картошку.

Около дверей – крюки, на которых висит одежда. В углу, возле печи – ухваты, безлистый веник. На окнах горшки с разными цветами. Цветы многолетние, густые. Они почти закрывают все окна. Поэтому в хате нашей всегда темновато.

В тот день, оглядывая хату, я заметил, что мать почему-то не отходит от печи, не отводит взгляда от двери. Должно быть, она ждет отца, хочет первой встретить его. А почему? Почему она такая настороженная? Не все я еще знал тогда.

Узнал позднее.

И вот отец ворвался в хату разъяренный и бросился ко мне. Схватил за руку и потащил на середину хаты. Что было – и вспоминать не хочется. Здорово отколотил меня отец. А за что?

II

– И не стыдно тебе, Прокоп! Отец, называется. Как зверь, набросился на хлопца. Да еще с мокрыми вожжами…

Это мать потом укоряла отца. А он не молчал, сказал:

– Мокрыми, да… Это чтоб больнее было.

А мать:

– И чужого этак не полосуют.

– А он за свое взялся? За свое, я тебя спрашиваю, – горячился отец. – Молчишь, сказать нечего…

– Так их же учат… В шестом классе уже… Кастамольцы, – мать не выговаривала слово «комсомольцы».

– Кастамольцы, кастамольцы… – передразнил отец. – Не знаешь даже, как их называют, а защищаешь…

– Выговорить не могу… Но понимаю, что это такое. А ты…

– Что я? – не давал ей говорить отец. – Я-то знаю, куда гнут эти твои пионеры да комсомольцы. Знаю, чем они дышат. С этим Дроздом Игнатом заодно…

Тогда и я не стерпел и, повернувшись к отцу, как только мог твердо, сказал:

– И заодно! Он же партийный!

Мать заступалась теперь уже не только за меня, но и за брата своего Игната Дрозда:

– А что он тебе, соли в кисель насыпал?.. Что он, хуже всех на селе? Человек, как и все – рабочий. А что брат он мой, так и не по нраву тебе… Вместе же в Донбасс на заработки ездили…

Отец немного успокоился:

– Брат, брат… Брат или сват – все равно. А вот что таких, – кивнул отец головой в мою сторону, – сбивает с толку да против отца настраивает… Это уж неизвестно что…

Тут я снова не сдержался:

– А я сам все понимаю! Сам записался и сам работать буду, если…

– Я тебе запишусь, – снова кинулся отец ко мне. А мать тут как тут – стала между нами и уговаривает:

– Опомнись, Прокоп! Стыд какой!

– Пусть, пусть бьет, – набрался я мужества. – А я свое делать буду. Свое. Комсомольское. Колхоз – новое дело, наше дело! А кто против, того…

Но я не договорил. И видимо потому, что не все еще как следует понимал.

– Ну, ну, погрози, сынок, этого только и жди теперь от вас. – Отец явно смягчался. Он постепенно утихал, садился на скамейку и набивал трубку табаком. Руки его дрожали, и табак рассыпался по скамейке, по полу. Он ни на кого из нас не смотрел, а все подсыпал и подсыпал табаку и набивал пальцем трубку как можно плотнее.

Забыв прикурить, он вдруг спросил у матери:

– Так что, и ты за колхоз?

И не смотрел на нее, боясь, видно, услышать нежелательный для себя ответ.

На какое-то время в хате установилась тишина.

Мать моя тогда была неграмотной женщиной и не очень разбиралась в том новом, что только-только нарождалось в жизни. Ей было нелегко. Меня она жалела. Брату Игнату симпатизировала, так как он был довольно грамотным и тоже часто ездил на заработки в Донбасс. Знала, что в последний раз приехал оттуда коммунистом. Но, думалось ей, муж ведь тоже свой человек и, как ни говори, более близкий. Не хотелось ей обижать отца. Я чувствовал это. Понимал ее состояние.

Отец тем временем прикурил и, подняв глаза на мать, повторил:

– Так, спрашиваю, и ты за колхоз? А?

Как-то по-крестьянски, просто и сердечно, мать ответила:

– Это уж ваше, мужское дело…

Мне и этого ответа достаточно было. Все же она не против колхоза, это было ясно. Значит, отец со своим решением не вступать в колхоз остается в одиночестве.

Он сильно, раз за разом, затягивается, в трубке слышится даже треск, и хата наполняется синим, едким дымом. Идет отец к двери и со злостью плюет на веник, будто тот во всем виноват. Потом, ничего не говоря, выходит в сени, громко хлопнув дверью.

Мать подходит ко мне, задирает рубашку и смотрит на мою исполосованную спину.

– Я тебе жиром натру, – говорит.

– Не надо, – отмахиваюсь я и снова берусь за книгу. Читал я тогда все, что попадало под руки. Читал днем и вечером, утром и ночью, при лунном свете даже. Читал в любую свободную от работы минуту. Это, между прочим, не только матери, но и отцу нравилось. Не раз он говорил кому-нибудь из своих тихо, чтоб я не слышал:

– Шибко грамоту любит, шельмец…

Шельмец – это я.

Тут он был в какой-то степени прав.

III

В том году деревня у нас на Калинковщипе бурлила. Кто-то из тогдашних руководителей хотел быть первым в республике и вовсю нажимал на коллективизацию. Записывали и желающих, и тех, кто еще и прав гражданства не имел, записывали нас, юношей, по комсомольскому решению, которое принимали в школе под топот ног и выкрики «Ударим по кулаку поголовным вступлением в колхоз!»

В нашей же семье моя запись в колхоз была прежде всего ударом по отцу. Только что став на ноги, обзаведясь хозяйством и уже получая прибыль от него, он был огорошен сообщением односельчан:

– Твой Петручок чуть ли не первым записался!

Про меня говорила вся деревня. Получилось действительно как-то очень неожиданно. На первые собрания, которые проводились в деревне, отец не пошел. От меня он не скрывал, что таким путем хочет уклониться от записи в колхоз, выждать, посмотреть, что будут делать другие, подумать.

Мне так поступать было нельзя. И вот почему.

Из своей деревни я один ходил в Тихославичскую семилетку. Одним из первых закончил я четыре класса начальной школы и решил учиться дальше. Каждый день мне приходилось отмеривать больше двух километров до школы и столько же назад, в свою деревню. Тяга к учебе, однако, сокращала и делала незаметным это расстояние.

Зато меня замечали все, поскольку я каждый день ходил в школу и приносил из Тихославич разные вести. Тихославичи – местечко. В Тихославичах – почта, сельсовет, больница, лесничество, один из первых в районе еврейский колхоз «Найлебен», семилетняя школа. Сюда в первую очередь приходили разные новости, установки о том, как строить жизнь, утверждать новые порядки.

Когда началась коллективизация, пришло указание по комсомольской линии: всем комсомольцам первыми вступать в колхоз. И вот после шумного школьного собрания, где решили «ударить по кулаку», я шел домой с готовым решением – вступить в колхоз первым и, таким образом, увлечь за собой родителей.

Так на одном из собраний, которое длилось до вторых или до третьих петухов, я уже не только был записан в колхоз, а даже вел протокол собрания, занося в него все, что говорилось, записывал первых колхозников, которых возглавил мой дядя, коммунист Игнат Дрозд.

Осунувшийся от бессонницы, с шумом в голове, возвращался я тогда домой. Тихонько, будто провинившись в чем, открыл калитку, затем дверь в сени, а потом и в хату. Не раздеваясь, лег с краю на нары, подложив руки под голову.

Отец спал. Он еще ничего не знал, так как и на сегодняшнее собрание не пошел. Думал, что все обойдется, без него решится и решится именно так, как выгодно ему: одни пойдут в колхоз, другие – поживут единолично. С последними хотелось и ему, молодому хозяину, пока что остаться.

А утром, конечно, он прослышал о собрании и о моем решении быть в числе первых колхозников, прослышал и о том, что я даже секретарствовал на собрании.

Как он реагировал на это, я уже рассказал.

Хорошо помню, что происходило в доме после моего вступления в колхоз. Мать плачет, отец скандалит, младшие ребята попрятались кто куда и, выглядывая из своих углов, приготовились слушать, как я буду ссориться с отцом, что буду ему говорить, как буду защищаться.

– Не будет по-твоему, – повторил отец в который раз, похаживая взад-вперед. – Цыплята кур никогда не учили и учить не будут…

Переживал он сильно, глубоко. Я сам понимал, что ему трудно справиться с той задачей, которую я, сын его, перед ним поставил. Не мог он просто вот так отмахнуться от происходящего, да и со мной порвать нелегко. Надо было думать, соображать.

Мать незаметно поглядывала на меня. Она знала, что молчать я не буду, знала, что я скажу то, о чем всем говорит ее брат Игнат, о чем говорят нам в школе. И я не молчал. Тихо, но как можно увереннее, я говорил:

– Учить, тата, мы никого не собираемся… Мы только советуем, убеждаем… И убедим. Я знаю, что все нам скоро поверят. И не по-моему, а по-нашему будет!..

Говорил я, действительно, как взрослый, говорил довольно спокойно, но на отца не смотрел, не видел, как он воспринимал мои слова, глядел себе под ноги, будто там, на полу, было что-то написано.

Отца, однако, задели мои слова: «все нам скоро поверят».

И он с раздражением ответил:

– Все? Те, что бобылями жили, и в колхозе бобылями останутся, потому что работать ни за что не будут… Им лишь бы вступить… (Бобылями у нас почему-то называли самых отъявленных лодырей).

Действительно, после этих слов отца я подумал, что и на самом деле братья Семеновы, двое Алексеевых – Мартин и Харитон – и Стригун Никодим первыми записались в колхоз. А у них, как говорится, ни кола ни двора. Вот уже сколько лет, как их советская власть наделила землей, а до сих пор на ноги не стали, хозяйство свое никто из них не наладил. Я думал об этом, а отец тем временем не сдавался, наступал более решительно:

– Таким хоть сразу в коммунию… Им бы только за ложку большую ухватиться. На все готовенькое метят. На чужом горбу да в рай, живи – не помирай…

Говорить он умел, мой отец. Нелегко мне было с ним. спорить, особенно отвечать на его острые поговорки.

– А все же будет в колхозе рай! Будет! – Я начинал горячиться. – Но только для тех, кто будет трудиться. Что заработал, то и получай!.. Вот какой рай…

Не помню, вычитал ли я об этом в книгах или, может, услышал от представителей, выступавших на наших собраниях, но получалось неплохо. Отец, словно завороженный, смотрел на меня. Видно, слова мои были сказаны вовремя и упали на добрую, как говорится, почву. И ему, человеку-труженику, дали ответ на самое сокровенное, что его мучило, волновало. Я-то знал, как отец в те дни переживал, ходил сам не свой. По ночам ворочался с боку на бок и вздыхал. Ему было трудно. Очень трудно. Я это видел, понимал и жалел его. Даже обида за мокрые вожжи отступала, отдалялась куда-то, хотя и не забывалась.

Отец снова шел к двери и снова плевал на веник. Постояв у двери, он выходил в сени, потом во двор, под поветь и, прячась от всех нас, что-то там мастерил.

Меня радовало, что так кончался спор. Вглядывался в замерзшее окно, хоть и ничего не было видно. Метель неистовствовала, забивала все щели снегом.

– Это хорошо, что сейчас зима, – сказала мать.

До меня не сразу тогда дошел весь смысл ее слов.

IV

Однажды зимним утром, когда я ушел в Тихославичскую школу, к моему отцу пришел Макар Короткий, один из деревенских богатеев. Макар был не прочь записаться в колхоз, но, столкнувшись однажды лицом к лицу с Игнатом Дроздом и заговорив о колхозе, услышал такие слова: «И на пушечный выстрел не подпустим».

Тогда Макар Короткий по-своему решил, что ему делать. И не сидел сложа руки. Он был из тех, кого называют подколодными змеями. Какой-то злобно-тихий, когда один, и льстиво-вежливый на людях. Всегда он, когда идет по улице, со всеми здоровается, но в лицо, в глаза никому не смотрит, будто он чем-то всегда озабочен, куда-то спешит.

Макару Короткому было о чем заботиться и было куда спешить. Не один он боялся весны, ее скорого прихода. Почему? Об этом скажу позже.

К нам в дом он зашел не очень смело. На то была своя причина. Но именно этим как раз и решил воспользоваться Макар, чтоб с отцом моим начать «дружбу». Причина же была простая: Макар Короткий и отец мой – Прокоп когда-то ухаживали за одной девушкой. Девушка та (теперь она моя мать) отказала Макару. Так, может, время и помириться, не век же враждовать, думал, идя к нам в дом, Макар Короткий.

Войдя во двор, Короткий пристально огляделся, в хату заходить не спешил.

Отец как раз в это время что-то мастерил под поветью и, увидев его, Макар обрадовался и уже смелее зашагал к нему.

– Здорово, Прокоп!

– Здорово, Макар, здорово… – ответил отец.

– Что мастеришь?

– Вот пересыпаю из пустого в порожнее…

– Вижу я, не так уж и пусто в твоем дворе… Ты, брат, и меня скоро за пояс заткнешь…

– Придумал тоже…

– И чего придумывать, если хозяйство у тебя – как есть исправное.

– Вот еще, увидел хозяйство… Один кол на весь двор…

– Пора бы и второго коня иметь…

Хоть каждый и говорил о своем, но друг друга понимали хорошо. Макар знал, что похвала – это самый близкий путь к сердцу рачительного хозяина. Макар Короткий был старше моего отца лет, видимо, на пять или на шесть. Это, может, и давало в свое время преимущество моему отцу в соперничестве с Макаром. Правда, и ростом и лицом мой отец тоже был куда виднее Короткого.

Были они не то что враги, но и не друзья. Просто односельчане. Раньше они не общались. Не было нужды, видно, и не было у них симпатии друг к другу или хотя бы какой-то человеческой взаимности. Семья Коротких всегда жила в достатке, богато. Было у них много земли, скота, сад, пчелы, даже свои машины. Короткие до 1927 года имели батраков, а позднее, уже перед колхозами, нанимали людей на сезонные работы. В зависимость от них попали многие жители деревни. Займет кто-нибудь у них фунт муки, а потом целую неделю летом отрабатывает. Взаймы Короткие давали, но и семь шкур потом сдирали. Одним словом – кулаки.

Нас же в деревне знали больше как малоземельных, вечных отходников (двое братьев отца так и остались в Донбассе шахтерами). Знали и как самых работящих, но и небогатых. Про таких, как отцова родня, обычно говорили: «Сводят концы с концами, перебиваются с хлеба на квас…»

Перед коллективизацией и мой отец, Прокоп, и его младший брат Семен стали уже на ноги и были близки к середнякам. Именно в это самое время и начал кулак Макар Короткий искать дружбы с моим отцом.

Так вот, отец сказал про «один кол на весь двор», а Макар Короткий намекнул, что «пора бы и второго коня иметь». После этих слов, которые были сказаны с должным пониманием всего – от кола мостик был перекинут к коню, – и наступила в их разговоре на какое-то время тихая пауза. Отец приводил в порядок какой-то инструмент, а Макар шарил глазами по всем уголкам повети.

– Вот ты про коня сказал, – нарушил молчание отец. – А на кой черт он мне, если скоро, говорят, трактор поле пахать будет…

Макар Короткий пытливо посмотрел на отца. Как-то хитровато-прищуренно, загадочно. Отец не помнит, чтобы Макар смотрел так раньше. И только отец хотел мысль свою про колхоз дальше развить, как Макар Короткий перебил его:

– Ты, Прокоп, всегда со своими этакими шуточками, веселинками-хитринками… А время ли шутить, подумал?

– А чего тут думать? Думают пусть те, у кого головы большие…

– Большие думают да свое говорят… А некоторые малые прислушиваются. Да еще как…

– Вот ты куда стреляешь, – приблизился отец к Короткому. – Это уж не твоего ума дело.

– А я, Прокоп, про то, о чем вся деревня говорит… И не думай, что ты хитрее всех, – сказал Макар с какой-то затаенной обидой в голосе и шага на два почему-то отступил назад.

Тогда отец, как держал топор в руке, зло размахнулся из-за плеча и всадил его в комлистую колоду, на которой обычно рубил дрова. И сказал:

– Пойдем в хату, если дело есть.

Макар затоптался на месте, будто колеблясь. А сам тем временем думал, что бы теперь такое сказать. И, уже тронувшись с места, нашелся:

– Так-то оно так… Поговорить нам надо. Трудно одному. Ты поверишь…

И умолк.

Они медленно направились в сени. Что трудно одному, отец верил своему односельчанину, верил искренне, так как и самому было нелегко все передумать в такое неспокойное и бурное время. Время, когда сын пошел против отца. А отец выступил – хоть и в своей хате – против сына. Ну, это значит, против меня.

Когда они зашли в хату, мать удивилась. (Она обо всем мне позже подробно рассказала). Никогда раньше Макар Короткий не хотел знаться с ее Прокопом, называл его разными оскорбительными прозвищами, особенно после женитьбы на ней, а сейчас – на тебе, подружились!

Удивиться она удивилась, но приличие сохранила.

– Вот кого в хату не ждала! Ей-богу, не ждала! – как ни в чем не бывало, сказала она.

– Не вековать же нам волками, – подлаживаясь под тон матери, ответил Макар.

– Вам – не знаю, – продолжала мать, – а мы с волками никогда дружбы не водили…

Короткий взглянул на нее и, будто ничего не услышав, обратился к отцу:

– А ты молодчина, Прокоп, не только обшил тесом хату, но и внутри все по-хозяйски устроил… Нравится мне, ей-богу… Уютно так, чисто…

– Да что тут особенного, – отмахивался отец от похвалы, как от назойливых мух.

– Не говори, Прокоп. Если б у каждого так было в хате, то и жить можно было бы, – и начал ощупывать мебель, осматривать перегородку и все, что попадалось на глаза.

Мать вставила в мужской разговор и свое слово:

– Далеко нам до вас, Коротких…

– Да вы уже мало в чем отстаете… Вот только земли да скота у меня побольше… Так я и продать могу твоему Прокопу… – растягивал каждую фразу Макар, время от времени поглядывая на отца.

А тот ему спокойно ответил:

– Зачем оно теперь, богатство?

– Как зачем? Ты же только-только…

– Только-только новое начинается, – перебила Макара Короткого мать.

– Что верно, то верно… – отец недовольно посмотрел на мать. Я только что жить начал, вкус почувствовал…

– Вот поэтому и мог бы у меня коня одного купить… Я и в цене уступил бы… И денег подождать мог бы год или два… – Макар во что бы то ни стало хотел склонить на свою сторону отца.

– Так ты затем и пришел?

– Нет-нет, – спохватился Короткий. – Пришел просто так, поговорить. А конь – это так себе, к слову, он у меня не лишний…

Отец с матерью переглянулись. Отец словно спросил глазами у матери: «Не угостим ли гостя?», а та пожала плечами: «Чего ради я угощать его должна?». Отец закурил и, зная, что Макар не курит, продолжал:

– Ишь, зараза эта, – показал он на кисет, – тоже богатым мешает быть… А водка? Сколько я, как из Донбасса приезжал, попил ее…

Макар Короткий уловил иронию:

– Так уж и много ты пропил, прокурил… Глупость это, мелочь… Все мы скопидомами стали, как женились. Женки, брат, в руках держат.

– Жены вас скупыми сделали? – не удержавшись, сразу же спросила мать.

– Нет, порядку научили… Ничего лишнего не позволять.

– Э, Макар, чтоб ваш брат да женок слушал…

– Да табака не нюхал, – усмехнулся отец.

– И что бы только было? – Макар пристально посмотрел на мать. – Одни святые жили б на свете?..

– Нет, были бы одни богатые, вот такие, как вы, Короткие, – недолго думая, ответила мать.

Отцу моему хоть и нравилось такое наступление матери на Макара, ее открытая правда, а все же он окрысился на нее:

– К чему болтать… Человек зашел поговорить. Там вон свинья визжит, чуть ворота рылом не выворачивает, накормила бы…

– Успеется! – ответила мать, но, немного повременив, вышла в сени и застучала там ведрами.

Какое-то время мужчины молчали, даже не смотрели друг на друга. Чего-то ждали. Отец курил. Макар поглядывал то в окно, то осматривал углы новой хаты.

– Ты, Прокоп, своего придержи, – нарушил молчание Макар и повернулся к отцу. – Всю деревню баламутит, комсомолец… Вместе с этим голодранцем Игнатом Дроздом. Тому что терять – ни кола ни двора. Бобылями были, бобылями и остались… А у тебя же хозяйство… Свое… Горбом, мозолями нажитое…

– Да ты за меня, это, не заступайся, – поднял глаза отец. – За себя я сам могу постоять…

– Все ждут твоего слова. Важно, чтоб ты сказал. Повременить надо с колхозом… Поглядим, как у других… А тогда уж…

– Говоришь, все ждут?.. – задумчиво переспросил отец.

– А я врать не собираюсь, – тянул Макар Короткий. – Все только и надеются на тебя, так как характер у тебя твердый, шахтерский, знают…

– А кто же это – все? – Отец всматривался в лицо Макара пытливо, пристально.

– И Никанор Дрозд, и Тит Салабута, и Иван Криваль, да разве всех ты сам не знаешь, боль души их не чувствуешь… – Макар Короткий старался говорить доверительно… – Ночи люди не спят… Сами с собой разговаривают. Из хлевов не выходят, скотину ласкают впотьмах… Свое, брат, это свое. Извечное.

Отец обо всем этом знал, но все же был растроган и встревожен такими словами. Макар Короткий распалил в нем жажду к своему, личному, посеял недоверие к колхозному, умаслил сладкими словесами и обещаниями. И все только ради того, чтобы он, мой отец, не вступал в колхоз, чтобы запретил мне, сыну своему, школьнику и комсомольцу, быть там, где начиналась новая жизнь.

Макар Короткий уходил от нас, довольный своим визитом. Отец сказал ему на прощанье:

– Посмотрим… Спешить некуда!

– Вот и я то же самое думаю, – обрадовался Макар и тайком улыбнулся, закрывая за собой дверь.

V

В школе жизнь с каждым днем становилась все более напряженной, шумной. Почти в каждом классе висели лозунги. Огромные, яркие. Писали их мы сами, комсомольцы и пионеры. Писали на бумаге и на красной материи. Учителя вдохновляли нас добрым словом и одновременно внимательно следили за всеми нашими делами, приглядывались: на что, мол, мы способны.

Мне пришлось быть в числе так называемых тихих учеников. И вот почему. В нашем классе висел большой, широченный плакат на всю стену: «Запишемся все в один колхоз». Это означало, что тихославичские юноши и девушки решили вступить в один колхоз при местечке. Я жег вместе с ними быть не мог, так как жил не в Тихославичах, а в соседней деревне и один-одинешенек ходил каждый день в школу и из школы. Записаться мне в их колхоз и сами бы ребята не разрешили, да и я, конечно, этого не сделал бы. А тем более наш комсомольский секретарь сказал обо мне так: «Он пусть будет первым в своем селе колхозником». Я послушался его и против воли отца записался в колхоз в родной деревне, где оставался одним из первых юношей, принявших такое решение. Но моему примеру пока что мало кто последовал. Записались только такие, как мой дядя Игнат Дрозд, и несколько взрослых, самостоятельных хозяев. Всего – двенадцать человек из шестидесяти дворов.

Вот почему я был тихим, задумчивым. И к тихославичским передовикам я не мог присоединиться, и к нам, двенадцати первым в деревне, пока что никто не присоединялся. Основа колхоза была, а дальше дело не двигалось.

Школа же оставалась школой. Каждый день уроки, каждый день задания. Каждый день надо готовиться, чтобы по вызову учителей отвечать по любому предмету. А я отставать не собирался. Наоборот, до этого времени я был в числе первых учеников почти по всем предметам, потому и не хотелось отставать от тихославичских учеников, особенно девчат, которые занимались только на отлично. Были среди них и такие, как Ксеня Баранова, Галя Корпачева, Нина Резникова, с которыми мне хотелось даже соревноваться. Поэтому я, не имея всех учебников, дружил с этими девушками, советовался с ними, занимал у них учебники, чтобы подготовить уроки, часто на день-два вперед. И не отставал в учебе от отличниц. Это скрепляло нашу дружбу.

Так было примерно до февраля месяца. Шел уже 1930 год.

В феврале ударили морозы, разыгрались метели… и разгорелась борьба за колхозы. Перед сельскими активистами ставилась задача – до посевной закончить коллективизацию и на поле выйти коллективом.

А в марте уже чувствовалось приближение весны. Помню это время, как сегодня. У нас в деревне почти ежедневно проводились собрания. Приезжали уполномоченные из района, собирали то нас, первых колхозников, одних, то всех сельчан вместе. И говорили, говорили одно и то же: надо быстрее всем вступать в колхоз, надо не отставать от передовых районов, где, мол, давно уже отрапортовали о сплошной коллективизации.

Ну, а что я тогда понимал? Понимал одно – старшие говорят, младшие должны слушать. Вот и все. Примером для меня был мой дядя коммунист Игнат Дрозд. От него я ни на шаг не отходил. И не потому, что боялся или дядей прикрывался. Нет, я знал, что он всегда был в курсе всех дел по району и никакой новости не утаивал от меня. Все, что знали взрослые активисты, всегда знал и я. А это уже много значило. Мне доверяли, значит, должен и я, если так, взрослым довериться. В особенности и прежде всего дяде Игнату.

И теперь помню, как одна учительница заговорила со мной после уроков, когда я уже собрался уходить домой. Звали ее Софья Марковна. Почему она обратилась ко мне? Сейчас отвечу.

В нашей семилетней школе было всего двое мужчин-учителей. Все остальные – женщины. А во время коллективизации учителям также поручали вести агитационную, разъяснительную работу среди населения. Мужчины-учителя сразу включились в эту кампанию. А учительницы? Их почему-то забывали. И только спустя некоторое время начали их включать в дела коллективизации, так как увидели, что ни один крестьянин-мужчина не записывается в колхоз, пока с женой об этом не договорится, пока та не даст своего согласия.