Текст книги "Имена на поверке"

Автор книги: Николай Майоров

 
Застигнутый последней метой
И не успев всего допеть,
Благословлю я землю эту,
Когда придется умереть.
 
 
Благословлю ее за воздух,
Дыша которым был я смел,
За светлых рек живую воду,
Где телом и душой свежел,
 
 
За поле знойное пшеницы,
За села и за города,
За наш достаток, где хранится
Зерно и моего труда.
 
 
Благословлю земли просторы
За то, что жил я в светлый век,
Любил ее моря и горы,
Как мог свободный человек,
 
 
Что здесь учился у народа
Петь песни ясной простоты
И украшать трудом природу
Во имя счастья и мечты.
 

1940 г.

 
В час, когда на каменных накатах
Чуть звенел прилив – волна к волне,
Золотые корабли заката
Проплывали в алой вышине.
 
 
Бастионы солнечной державы,
Шли они при флагах и огнях,
Паруса вздымались величаво,
И сверкали пушки на бортах.
 
 
Кто их вел, какие капитаны —
Неземные эти чудеса?
Далеко за гладью океана
Постепенно гасли паруса
 
 
И пропали. Пепельною тенью
Покрывалась тихая земля…
О, пускай то было лишь виденье!
То – мечта, то – молодость моя!
 

Всеволод Багрицкий

 
Почему же этой ночью
Мы идем с тобою рядом?
Звезды в небе – глазом волчьим…
Мы проходим теплым садом,
По степи необозримой,
По дорогам, перепутьям…
Мимо дома, мимо дыма…
Узнаю по звездам путь я.
Мимо речки под горою,
Через юный влажный ветер…
Я да ты, да мы с тобою.
Я да ты со мной на свете.
Мимо речки, мимо сосен,
По кустам, через кусты.
Мимо лета, через осень,
Через поздние цветы…
Мимо фабрики далекой,
Мимо птицы на шесте,
Мимо девушки высокой —
Отражения в воде.
 

Москва, 1938 г.

 
Я много лет сюда не приезжал,
Я много лет сюда не возвращался.
Здесь мальчиком я голубей гонял,
Бродил по лесу, в озере купался.
На эти сосны мне не наглядеться.
Пойти гулять иль на траве прилечь?
Здесь все мое!
Здесь проходило детство,
Которого не спрятать, не сберечь.
И яблоки, и свежий запах мяты,
Орешника высокие кусты,
Далекие вечерние закаты,
Знакомые деревья и цветы…
И весла надрываются и стонут,
И лодка наклоняется слегка…
А над рекой туман плывет,
И тонут
Измятые водою облака.
Деревья тянутся к простору, к солнцу,
   к свету,
Еще я молодыми помню их.
Здесь всё как прежде!
Только детства нету
И нет уже товарищей моих.
 

1939 г.

 
Уходило солнце. От простора
У меня кружилась голова.
Это ты та девушка, которой
Я дарил любимые слова.
Облака летели – не достанешь,
Вот они на север отошли…
А кругом, куда пойдешь иль взглянешь,
Только степь да синий дым вдали.
Средь прохлады воздуха степного
Легких ощутима глубина.
Ветер налетал… И снова, снова
Ясная вставала тишина, —
Это ночь. И к нам воспоминанья
Темные раздвинули пути…
Есть плохое слово: «расставанье» —
От него не скрыться, не уйти.
 

Москва, 1939 г.

 
Бывает так, что в тишине
Пережитое повторится.
Сегодня дальний свист синицы
О детстве вдруг напомнил мне.
 
 
И это мама позабыла
С забора трусики убрать…
Зимует Кунцево опять,
И десять лет не проходило.
 
 
Пережитое повторится…
И папа в форточку свистит,
Синица помешала бриться,
Синица к форточке летит.
 
 
Кляня друг друга, замерзая,
Подобны высохшим кустам,
Птиц недоверчивых пугая,
Три стихотворца входят к нам.
 
 
Встречает их отец стихами,
Опасной бритвою водя.
И строчки возникают сами
И забывают про меня.
 

Чистополь, 1941 г.

 
Мне противно жить не раздеваясь,
На гнилой соломе спать.
И, замерзшим нищим подавая,
Надоевший голод забывать.
 
 
Коченея, прятаться от ветра,
Вспоминать погибших имена,
Из дому не получать ответа,
Барахло на черный хлеб менять.
 
 
Дважды в день считать себя умершим,
Путать планы, числа и пути,
Ликовать, что жил на свете меньше
Двадцати.
 

Чистополь, 1941 г.

 
Ты помнишь дачу и качели
Меж двух высоких тополей,
Как мы взлетали, и немели,
И, удержавшись еле-еле,
Смеялись,
А потом сидели
В уютной комнате твоей?
Был час, когда река с луною
Заводит стройный разговор,
Когда раздумывать не стоит
И виснут вишни за забор.
На дачку едешь наудачку —
Друзья смеялись надо мной:
Я был влюблен в одну чудачку
И бредил дачей и луной.
Там пахло бабушкой и мамой,
Жила приличная семья.
И я твердил друзьям упрямо,
Что в этом вижу счастье я,
Не понимая, что влюбился
Не в девушку, а в тишину,
В цветок, который распустился,
Встречая летнюю луну.
Здесь, ни о чем не беспокоясь,
Любили кушать и читать;
И я опаздывал на поезд
И оставался ночевать.
Я был влюблен в печальный рокот
Деревьев, скованных луной,
В шум поезда неподалеку
И в девушку, само собой.
 

1941 г.

 
Если ты ранен в смертельном бою,
В жестокой сражен борьбе,
Твой друг разорвет рубаху свою,
Твой друг перевяжет рану твою,
Твой друг поможет тебе.
Был ранен в бою командир Абаков
Фашистской пулей шальной.
И ветер развеял гряду облаков,
И солнце качалось на гранях штыков…
Был ранен в бою командир Абаков.
На помощь к нему поспешил связной,
Товарищ и друг – Квашнин.
Он рану рубахой перевязал,
Потом ползком под откос.
Гудела земля, стучало в висках.
Сквозь дым и огонь в покойных руках
Он дружбу свою пронес.
Уже вдалеке сражения дым,
Пахнуло травой и ветром лесным,
Жаворонки поют:
«Возьми винтовку мою, побратим,
Возьми винтовку мою.
Возьми винтовку, мой друг и брат,
Без промаха бей по врагу…»
Быть может, они разглядели тогда
В предсмертный последний миг,
Как черными крыльями машет беда,
Как в черной крови пламенеет вода,
Как гибель настигла их.
 

 
Ты будешь жить, командир Абаков!
Еще не окончен путь.
Ты будешь жить, командир Абаков!
Под быстрою тенью ночных облаков
Мы свидимся как-нибудь.
Мы вспомним войны суровые дни,
Сражений гул и дым.
Мы вспомним тебя, связной Квашнин,
Товарищ и побратим.
Если ты ранен в суровом бою,
В жестокой сражен борьбе,
Твой друг разорвет рубаху свою,
Твой друг перевяжет рану твою,
Твой друг поможет тебе!
 

Москва, 1941 г.

 
Я помню,
Мы вставали на рассвете.
Холодный ветер
Был солоноват и горек.
Как на ладони,
Ясное лежало море,
Шаландами
Начало дня отметив.
А под большими
Черными камнями,
Под мягкой, маслянистою травой
Бычки крутили львиной головой
И шевелили узкими хвостами.
Был пароход приклеен к горизонту,
Сверкало солнце, млея и рябя.
Пустынных берегов был неразборчив
   контур.
Одесса, город мой, мы не сдадим
   тебя!
 
 
Пусть рушатся, хрипя, дома в огне
   пожарищ,
Пусть смерть бредет по улицам твоим,
Пусть жжет глаза горячий черный дым,
Пусть пахнет хлеб теплом пороховым, —
Одесса, город мой,
Мой спутник и товарищ,
Одесса, город мой,
Тебя мы не сдадим!
 

Москва, 1941 г.

 
Был глух и печален простой рассказ
(Мы в горе многое познаем)
Про смерть, что черной грозой
   пронеслась
Над тихой деревней ее.
…Немало дорог нам пришлось пройти,
Мы поняли цену войне.
Кто, встретив женщину на пути,
О милой не вспомнит жене?
…Она стояла, к стене прислонясь,
В промерзших худых башмаках.
Большими глазами смотрел на нас
Сын на ее руках.
«Германец хату мою поджег.
С сынишкой загнал в окоп.
Никто на улицу выйти не мог:
Появишься – пуля в лоб.
Пять месяцев солнца не видели мы.
И только ночью, ползком
Из липкой копоти, грязи и тьмы
Мы выбирались тайком.
Пусть знает сын мой, пусть видит сам,
Что этот разбитый дом,
Студеные звезды, луну, леса
Родиной мы зовем!
Я верила – вы придете назад.
Я верила, я ждала…»
И медленно навернулась слеза,
По бледной щеке потекла…
Над трупами немцев кружит воронье.
На запад лежит наш путь.
О женщине этой, о сыне ее,
Товарищ мой, не забудь!
 

Фронт, 1942 г.

 
Над головой раскаленный свист,
По мягкому снегу ползет связист.
Хрипнул и замолчал телефон.
Сжала трубку ладонь.
Артиллерийский дивизион
Не может вести огонь.
Замолкли тяжелые батареи.
 
 
В путь уходит связист Андреев.
Над головой раскаленный свист —
Не приподнять головы.
По мягкому снегу ползет связист
Через овраги и рвы.
Тонкою черной полосой
Провод ведет связист за собой.
Дорог каждый потерянный час,
Каждые пять минут.
И дважды прострелен противогаз,
И воздух шрапнели рвут.
Но вот на краю глухого обрыва
Андреев находит место разрыва,
Замерзшие пальцы скрепляют медь.
А солнце бредет на запад,
И медленно начинает темнеть,
И можно идти назад.
 

Фронт, 1942 г.

 
Мы двое суток лежали в снегу.
Никто не сказал: «Замерз, не могу».
Видели мы – и вскипала кровь —
Немцы сидели у жарких костров.
Но, побеждая, надо уметь
Ждать, негодуя, ждать и терпеть.
 
 
По черным деревьям всходил рассвет,
По черным деревьям спускалась мгла…
Но тихо лежи, раз приказа нет,
Минута боя еще не пришла.
Слышали (таял снег в кулаке)
Чужие слова на чужом языке.
Я знаю, что каждый в эти часы
Вспомнил все песни, которые знал,
Вспомнил о сыне, коль дома сын,
Звезды февральские пересчитал.
 
 
Ракета всплывает и сумрак рвет.
Теперь не жди, товарищ! Вперед!
Мы окружили их блиндажи,
Мы половину взяли живьем…
А ты, ефрейтор, куда бежишь?!
Пуля догонит сердце твое.
 
 
Кончился бой. Теперь отдохнуть,
Ответить на письма… И снова в путь!
 

Фронт, 1942 г.

Борис Богатков

 
Хоть становлюсь я угрюмым, упорным,
меня иногда, как прежде, влекут
в дымное небо кричащие горны,
знамена, стреляющие на ветру…
 
 
Но это случается реже, реже.
И, видимо, скоро в последний раз
почудится мне оружия скрежет,
каменных стен огромные брусья…
 
 
Крепость в дыму, крепость в огне.
И, возглавляя отряды, мчусь я
на безупречно белом коне.
 
 
Что там на башне – не флаг ли белый,
или вспорхнул от выстрелов дым?
 
 
Проломы в стене – не ловушка смелым.
Они триумфальные арки им!
 
 
Мой скакун пролетает над бездной.
Рвы за спиною. Вперед! Вперед!
 
 
Все ближе, ближе топот железный,
вдруг распахнулись ворота! И вот,
 
 
качнув головою, улыбаюсь устало:
Борис, Борис, довольно сражаться.
Ведь тебе ни много, ни мало —
уже почти девятнадцать.
 

 
Проходит поезд через лес,
колесами стучит.
По крепким шпалам льются рельс
тяжелые ручьи.
 
 
И, к небесам стремясь пустым,
средь сосен и берез
летит такой же русый дым,
как прядь твоих волос,
 
 
да пляшет, утоляя взгляд,
деревьев хоровод:
передние бегут назад,
а дальние – вперед…
 

 
Мелькнули молнии несколько раз.
Все настойчивей грома удары
Повторяют прохожим приказ:
Освободить тротуары!
 
 
Старушечка, опуская веки,
Походкой дрожащей
Через улицу спешит к аптеке.
Вошел гражданин в магазин ближайший.
 
 
И вот уж пробитый каплями первыми
Красный флаг, что спокойно висел,
Вдруг, как что-то живое, с нервами,
Весь рванулся навстречу грозе.
 
 
С шумом на город притихший, серый,
Дробясь об асфальт, уходя в песок,
Дождевые прозрачные стрелы
Густо льются наискосок.
 
 
В футболке, к телу прильнувшей компрессом,
В брюках блестящих, потяжелевших,
Шагаю ливню наперерез я,
Почти спокоен, упорен, насмешлив.
 
 
Лучше так вот шагать всю жизнь,
Чем, грозу переждя,
Вслед за теми послушно плестись,
Кто прошел сквозь стрелы дождя.
 

Ногинск, 1940 г.

 
Поезд легко идет на подъем,
Сосны сбегают вниз,
Рельсы пылают белым огнем,
Дым улетает ввысь.
 
 
Вижу я из окна вагона
Землю, небо да лес зеленый.
Словно льдины в морской синеве,
Движутся облака.
Вешний ветер приносит ко мне
Запах березняка.
Густая листва сверкает дрожа…
Как страна моя хороша!
 
 
Вдруг, все заслоняя, загрохотав,
Врывается встречный товарный состав.
Мелькают платформы одинаковой формы.
По-хозяйски ровно уложены бревна.
Колеса в такт стучат: «так-так».
Последний вагон исчез —
И снова небо да лес.
Березовый запах доносится снова…
 
 
Я еще сильнее взволнован:
Он мне напомнил, этот состав,
Бревна везущий к стройке,
О новаторских чудесах,
О будничной нашей героике.
Я думаю, видя, как листья дрожат,
Как уплывают тучи:
Да, страна моя хороша!
А будет – еще лучше!
 

Ногинск, 1940 г.

 
С завистью большой и затаенной
На отца смотрел я потому,
Что наган тяжелый, вороненый
Партия доверила ему.
Вечерами зимними, при лампе
Он рассказывал,
   как их отряд
Атакующей кулацкой банде
Указал штыками путь назад;
Как в сугробы падали бандиты,
Черной кровью прожигая снег;
Как взвивался пулями пробитый
Красный флаг над сотней человек;
Как партийцы шли вперед бесстрашно,
Шли,
   а ветер заглушал «ура-а»,
Как скрестили в схватке рукопашной
Взгляд со взглядом,
   штык с штыком врага…..
Наизусть я знал рассказ подробный.
Каждый вечер все же мне опять
Вдруг казались неправдоподобны
Стулья,
   шкаф,
     и лампа,
        и кровать.
Все они куда-то исчезали,
Стены расступались,
   и тогда
Предо мной бесшумно проплывали
Тучи дыма,
   флаги и снега…
…Вспоминаю с гордостью теперь я
Про рассказы своего отца.
Самому мне Родина доверит
Славное оружие бойца.
Охватило страны пламя злое
Новых разрушительных боев,
Вовремя пришло ты, боевое
Совершеннолетие мое.
Встану я, решительный и зоркий,
На родном советском рубеже
С кимовским значком на гимнастерке,
С легкою винтовкою в руке.
И откуда б враг ни появился —
С суши,
   с моря
     или с вышины, —
Будут счастья нашего границы
От него везде защищены.
Наши танки
   ринутся рядами,
Эскадрильи
   небо истемнят,
Грозными спокойными штыками
Мы врагу
   укажем путь назад.
 

 
Все с утра идет чредой обычной.
Будничный осенний день столичный —
Славный день упорного труда.
Шум троллейбусов, звонки трамваев,
Зов гудков доносится с окраин,
Торопливы толпы, как всегда.
Но сегодня и прохожим в лица
И на здания родной столицы
С чувствами особыми гляжу,
А бойцов дарю улыбкой братской:
Я последний раз в одежде штатской
Под военным небом прохожу.
 

Москва, 1941 г.

 
Новый чемодан длиной в полметра,
Кружка, ложка, ножик, котелок…
Я заранее припас все это,
Чтоб явиться по повестке в срок.
 
 
Как я ждал ее! И наконец-то
Вот она, желанная, в руках!..
…Пролетело, отшумело детство
В школах, в пионерских лагерях.
 
 
Молодость девичьими руками
Обнимала и ласкала нас,
Молодость холодными штыками
Засверкала на фронтах сейчас.
 
 
Молодость за все родное биться
Повела ребят в огонь и дым,
И спешу я присоединиться
К возмужавшим сверстникам своим!
 

1941 г.

 
У эшелона обнимемся.
Искренняя и большая
Солнечные глаза твои
Вдруг затуманит грусть.
До ноготков любимые,
Знакомые руки сжимая,
Повторю на прощанье:
«Милая, я вернусь.
Я должен вернуться, но если…
Если случится такое,
Что не видать мне больше
Суровой родной страны, —
Одна к тебе просьба, подруга:
Сердце свое простое
Отдай ты честному парню,
Вернувшемуся с войны».
 

30 декабря 1942 г.

 
Метров двести – совсем немного
Отделяют от нас лесок.
Кажется, велика ль дорога?
Лишь один небольшой бросок.
 
 
Только знает наша охрана —
Дорога не так близка.
Перед нами – «ничья» поляна,
А враги – у того леска.
 
 
В нем таятся фашистские дзоты,
Жестким снегом их занесло.
Вороненые пулеметы
В нашу сторону смотрят зло.
 
 
Магазины свинцом набиты,
Часовой не смыкает глаз.
Страх тая, стерегут бандиты
Степь, захваченную у нас.
 
 
За врагами я, парень русский,
Наблюдаю, гневно дыша.
Палец твердо лежит на спуске
Безотказного ППШа.
 
 
Впереди – города пустые,
Нераспаханные поля.
Тяжко знать, что моя Россия
От того леска не моя…
 
 
Посмотрю на друзей-гвардейцев:
Брови сдвинули, помрачнев, —
Как и мне, им сжимает сердце
Справедливый, священный гнев.
 
 
Поклялись мы, что встанем снова
На родимые рубежи!
И в минуты битвы суровой
Нас, гвардейцев, не устрашит
Ливень пуль, сносящий пилотки,
И оживший немецкий дзот…
Только бы прозвучал короткий,
Долгожданный приказ: «Вперед!»
 

1942 г.

 
Два шага от стены к окну,
Немного больше в длину —
Ставшая привычной уже
Комнатка на втором этаже.
В нее ты совсем недавно вошел,
Поставил в угол костыль,
Походный мешок опустил на стол,
Смахнул с подоконника пыль
И присел, растворив окно.
Открылся тебе забытый давно
Мир:
Вверху – голубой простор,
Ниже – зеленый двор.
Поодаль, где огород,
Черемухи куст цветет…
 
 
И вспомнил ты вид из другого жилья:
Разбитые блиндажи,
Задымленные поля
Срезанной пулями ржи.
Плохую погоду – солнечный день,
Когда, бросая густую тень,
Хищный «юнкерс» кружил:
Черный крест на белом кресте,
Свастика на хвосте.
«Юнкерс» камнем стремился вниз
И выходил в пике.
Авиабомб пронзительный визг,
Грохот невдалеке;
Вспомнил ты ощутимый щекой
Холод земли сырой,
Соседа, закрывшего голой рукой
Голову в каске стальной,
Пота и пороха крепкий запах…
Вспомнил ты, как, небо закрыв,
Бесформенным зверем на огненных лапах
Вздыбился с ревом взрыв.
…Хорошо познав на войне,
Как срок разлуки тяжел,
Ты из госпиталя к жене
Все-таки не пришел.
И вот ожидаешь ты встречи с ней
В комнатке на этаже втором,
О судьбе и беде своей
Честно сказал письмом.
Ты так поступил, хоть уверен в том,
Что ваша любовь сильна,
Что в комнатку на этаже втором
С улыбкой войдет жена
И руки, исполненные теплом,
Протянет к тебе она.
 

1942 г.

Леонид Вилкомир

 
Жизнь моя не повторится дважды.
Жизнь не песня, чтобы снова спеть.
Так или иначе, но однажды
Мне придется тоже умереть.
 
 
Как бы я ни прожил свои годы,
Я прошу у жизни: подари
Вкус воды и запах непогоды,
Цвет звезды и первый взлет зари.
 
 
Пусть и счастье не проходит мимо,
Не жалея самых светлых чувств.
Если смерть и впрямь неотвратима,
Как я жить и думать разучусь?
 

Москва, 1935 г.

 
Чуть-чуть недоспать,
Чуть-чуть недоесть,
Но чтобы в руках гудело.
Это самое что ни на есть
Мое настоящее дело.
 
 
Как радостно видеть
Готовый пролет,
Первой вагранки литье
И чувствовать, что ежедневно растет
Настоящее дело мое!
 

Нижний Тагил, 1936 г.

 
Мы жаркою беседой согревались,
Мы папиросным дымом одевались
И у «буржуйки» сиживали так.
Покой до боли был невероятен.
А дым Отечества и сладок и приятен,
Окутавший наш проливной барак.
 
 
Он сбит в осенней непогоде вязкой
С обычной романтической завязкой —
В лесу, в дождях, в надежде и дыму.
Я потому об этом вспоминаю,
Что лучшего я времени не знаю,
По силе чувства равного тому.
 
 
Какое это было время, дети!
Мы жили в тьме и вместе с тем на свете,
На холоде у яростных костров,
Мы спали под открытым небом, в доме,
В кабине экскаватора и громе
Стрекочущих машин и тракторов.
 
 
Мы по утрам хлебали суп из сечки,
Приветливо дымящийся на печке,
И были этим сыты до зари.
Мы думали о вредности излишеств,
Роскошнее не ведали из пиршеств,
Как с чаем подслащенным сухари.
 
 
А на работе? Что там только было!
Я помню наши первые стропила.
С каким трудом их взвили к небесам!
Главинж нам лично чертежи преподал,
Прораб возился ночь с водопроводом,
Начальник за гвоздями бегал сам.
 
 
Когда фундамент первый заложили,
От счастья замерли, а впрочем, жили
Невероятно гордые собой.
Мы день кончали песней, как молитвой,
Работу нашу называли битвой.
И вправду, разве это был не бой?!
 
 
Я не могу вам передать эпохи,
Нужны не те слова, а эти плохи,
Я лучше случай расскажу один.
Пришел сентябрь – в округе первый медник,
Надел он свой протравленный передник,
В его руках паяльник заходил.
 
 
Леса покрылись красным, медным цветом,
Последняя гроза прощалась с летом,
Стремительнее двигалась вода,
Пришпоренная утренником стылым —
Предвестником холодным и постылым
Несущего оцепененье льда.
 
 
А тут еще нагрянул дождь-подстега,
Рекою стала главная дорога,
Тогда и ночь неслышно подошла.
Мы спать легли. Нам снилось, как героям,
Что наш завод уже давно построен,
Что перед солнцем отступила мгла.
 
 
Нас разбудил нежданно чей-то окрик,
Мы поднялись. Стоит начальник. Мокрый,
Командует: «Все на плотину, марш!»
Мы первые минуты не хотели
Покинуть наши теплые постели,
Потом вскочили: «Ведь начальник наш!»
 
 
Как мы за ним стремительно бежали,
Как в эту ночь заметно возмужали,
Готовые погибнуть, но помочь!
Вода в плотину бешено вгрызалась,
Всю вражескую ненависть, казалось,
Она в себя вобрала в эту ночь.
 
 
К утру, измотанные трудным боем
С водою ледяной и голубою,
Мы вышли победителем ее.
Белье сухое показалось негой,
Барак знакомый – сладостным ночлегом,
Геройской славой – наше бытие.
 

Нижний Тагил, 1937 г.

 
Над городом Тагилом, почернелым
От копоти, заботы и огня,
Возник Серго,
Своим дыханьем смелым
Строителям ближайшая родня.
 
 
Он шел в забои на горе Высокой —
И горы расступились перед ним;
Он поднимался на Шихан, где сокол
Кичился одиночеством своим.
 
 
Мы шли вослед торжественно и гордо
И вместе с ним, взглянув на рудники,
Увидели живой набросок города
Из-под его приподнятой руки.
 
 
Но то не старый был, не деревянный,
Приземистый, оглохший и слепой,
Не город-миф,
   а мир обетованный,
Живой, как песня: подтяни и пой!
 
 
И мы тянули!
   В бури и метели
Смерзались губы, слушаясь едва.
Но мы работали и песни пели,
Мы выпевали радости слова!
 
 
Мы их лепили, строили, строгали
И город-песню создали из них.
На площади – в граните и металле —
Орджоникидзе памятник возник.
 

Москва, 1938 г.

 
Пришло оно. Свободно и покорно
Ложатся строчки… Так растет листва,
Так дышит соловей,
Так звуки льет валторна,
Так бьют ключи,
Так стынет синева.
 
 
Его огонь и силу торопитесь
Вложить в дела.
   Когда оно уйдет,
Почувствуешь, что ты
   ослепший живописец,
Оглохший музыкант,
   низвергнутый пилот.
 

Москва, 1934 г.

 
Меня влечет опять туда – в Тагил,
Где мерзли мы, где грелись у «буржуйки»,
Где падал я и, набираясь сил,
Сквозь вьюгу шел в своей худой тужурке.
 
 
Он в час тревоги твердый, как металл,
А в дни веселья
Песнями встревожен.
Я в этом трудном городе мечтал
Характером стать на него похожим.
 

Москва, 1937 г.