Текст книги "Поэзия народов СССР IV-XVIII веков"
Автор книги: Автор Неизвестен
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 49 страниц)
Эней дивился преисподней.
Совсем не то, что этот свет:
Куда мрачней и безысходней!
Ни звезд, ни месяца там нет.
Там зыблется туман великий,
Там слышны жалобные крики.
Анхизов сын оторопел,
Увидя, сколько душам грешным
Грозило мук в аду кромешном,
Какую кару кто терпел.
Смола, живица, нефть кипели,
Под ними полыхало, страх!
И, словно в огненной купели,
Сидели грешники в котлах.
Им воздавали полной мерой,
Бурлящей обливали серой,
Не уставали их терзать.
Какие чудеса там были —
Пером я описать не в силе
И в сказке не могу сказать.
Панов за то и мордовали,
И припекали в свой черед,
Что людям льготы не давали,
На них смотрели, как на скот,
Паны за то дрова возили,
В болотах очерет косили,
Носили на растопку в ад.
Их черти сзади подгоняли,
Железным прутовьем шпыняли,
Кто отставал – был сам не рад!
Калеными рожнами спины
И животы безумцам жгли,
Что в смерти собственной повинны,
Из мира, не спросясь, ушли.
Им под бока ножи совали,
Кипящим паром обдавали,
Чтоб не спешили умирать.
Для них придумывали муки,
Дробили в тяжких ступах руки,
Чтоб не решались убивать.
Лгуны лизали сковородку.
Дрожавшим за свое добро
Богатым скрягам лили в глотку
Расплавленное серебро.
А тех, что сроду не женились
Да по чужим углам живились,
Тут черти вешали на крюк,
За бренное цепляя тело,
Которое грешило смело,
Не убоявшись этих мук.
Панов, подпанков крепко секли,
Не различая по чинам.
Досталось по заслугам в пекле
Всем, без разбора, старшинам.
Тут ратманы и бургомистры,
Все те, что на расправу быстры,
Цехмейстеры, и писаря,
И судьи, и подсудки были,
Что денежки с людей лупили,
Свой суд неправедный творя.
Разумники и филозопы,
Что любят напускать туман,
Попы, монахи, крутопопы,—
Чтоб знали, как учить мирян,
Чтоб не гнались за медяками,
Чтоб не возились с попадьями,—
Горели в адовом огне.
Чтоб звезд всезнайки не хватали,
Ксендзы, как жеребцы, не ржали,-
Держали их на самом дне.
Мужья, что женам потакали,
Прибрать их не могли к рукам,
На свадьбы часто отпускали,
Чтоб за полночь гуляли там,
Чтоб новобрачных провожали
Да в гречку с кем-нибудь скакали,
В больших рогатых колпаках,
В котлах, где клокотала сера,
Теперь сидели для примера
С тугой повязкой на глазах.
Родители, что не пеняли
Своим ленивым сыновьям,
Их баловали, выхваляли
Да гладили по головам,—
В кипящей нефти здесь варились:
Ведь сыновья с дороги сбились,
Трепали за чубы отцов
И смерти им желали скорой,
Чтоб с кладовых сорвать затворы
И отпереть замки ларцов.
Здесь были те, что речью сладкой
Смущали девушек тайком
И в окна по стремянке шаткой
Неслышно крались вечерком;
Обманывали, улещали,
Клялись и сватать обещали,
Стремясь к желанному концу,
А девушки от перечёса
До самого толстели носа,
Да так, что срам идти к венцу.
Все купчики, что с неклейменым
Аршином, с речью разбитной
На шумных ярмарках с поклоном
Сбывали свой товар гнилой;
Вьюны, пролазы, обиралы,
Мазилы-пачкуны, менялы,
Ростовщики и шинкари,
И те, что сбитень разливали,
И те, что ветошь продавали,
Все торгаши и корчмари.
Головорезы, прощелыги,
Бродяги, плуты, болтуны,
Все сводники и забулдыги,
Гадальщики и колдуны,
Разбойники и живодеры,
Мошенники, пропойцы, воры
Кипели в огненной смоле;
А цех мясницкий, цех скорняжный,
Цех шерстобитный, цех портняжный
Сидели всяк в своем котле.
Была здесь шляхта и мещане,
Паны здесь были, мужики,
Неверные и христиане,
И молодежь, и старики;
Здесь был богатый и убогий,
Здесь был прямой и колченогий,
Здесь были зрячие, слепцы,
И тьма военных, и гражданских,
Казенных множество, и панских,
Попы, миряне, чернецы.
Эхма! Лукавить нет охоты.
Солгав, лишь попадешь впросак.
Томились в пекле рифмоплеты.
Немало было там писак.
Великую терпели муку
За то, что нагоняли скуку.
Полон татарский – их удел!
Вот так и наш брат обожжется,
Кто пишет, не остережется.
Да ведь кой черт бы утерпел!
Там страхолюдную фигуру
Поджаривали, как шашлык.
Стеснять бесчестную натуру
Корыстолюбец не привык.
Ему и медь за шкуру лили,
И распинали на кобыле;
Пришлось на вертеле торчать
За то, что рукопись чужую,
Нарушив заповедь восьмую,
За деньги отдавал в печать.
Сынок Анхизов отшатнулся,
Немного дальше отошел;
На казнь он снова натолкнулся.
Иное зрелище нашел:
Он караван увидел женский,
Что в бане жарился гееннской.
Кричали на чем свет стоит!
Ревмя ревели поголовно,
Визжали, голосили, словно
С кутьи у них живот болит.
Девчата, бабы, молодицы
Себя не уставали клясть;
Свой род, житье и вечерницы,
Весь мир они костили – страсть!
Сажали их на сковородки
За то, что были верховодки,
Мудрили, ладили свое.
Хоть муженьку и неохота,
Да женке, вишь, приспичит что-то...
Ну как не ублажить ее?
Терпели кару пустосвятки.
Таких немало было здесь,
Что теплят господу лампадки,
Устав церковный знают весь;
Молясь на людях до упаду.
Кладут пятьсот поклонов сряду;
Зато, когда наступит ночь,
Свои молитвенники прячут,
Беснуются, гогочут, скачут
И пуще согрешить не прочь.
Тут были барышни-вострухи,
Одетые, как напоказ,
Распутницы и потаскухи,
Что продают себя на час.
В густой смоле они кипели
За то, что слишком жирно ели
И даже не страшил их пост;
За то, что, прикусивши губки,
Оскалив беленькие зубки,
Бесстыдно волочили хвост.
Терпели муку молодицы —
Посмотришь, право, станет жаль:
Стройны, чернявы, круглолицы...
Нигде таких не сыщешь краль.
Они за старых, за немилых
Шли замуж, а затем постылых
Мужей травили мышьяком
И с парубками забавлялись;
Повеселившись, отправлялись
Вдовицы в пекло прямиком.
Еще какие-то горюхи
С куделями на головах —
Девицы честные, не шлюхи —
В кипящих мучались котлах.
Они при всех держались крайне
Умильно, а грешили втайне,
Не выносили за порог.
Смолой горячей после смерти
Им щеки залепляли черти
И припекали недотрог
За то, что свой румянец блёклый,
Заёмной не стыдясь красы,
Изрядно подправляли свеклой,
Вовсю белили лбы, носы,
Из репы подставляли зубы,
Примазывали смальцем губы,
А если не было грудей,
Совали в пазуху платочки,
Бока топорщили, как бочки,
Желая в грех ввести людей.
А бабы старые трещали,
Поджариваясь на углях,
За то, что день-деньской ворчали,
Судили о чужих делах,
Упрямо старину хвалили,
А молодых трепали, били,
Добро стороннее блюли,
Забыв, как в девках жили сами,
Как баловали с казаками
Да по дитяти привели.
Шептух и ведьм колесовали;
Все жилы вытянув из них,
Без мотовил в клубок свивали —
Чтоб не чинили козней злых,
На помеле чтоб не летали
Да на шестке чтоб не пахали,
Не ездили на упырях,
Чтоб ночью спящих не пугали
И чтоб дождя не продавали,
Не ворожили иа бобах.
А чем карали в пекле сводниц —
Чур с ним! Зазорно молвить вслух.
Терзали дьявольских угодниц,
Чтоб не вводили в грех простух,
Не подбивали жен примерных
Венчать рогами благоверных,
Не опекали волокит,
Чужим добром их не ссужали,
На откупе чтоб не держали
Того, что прятать надлежит.
Эней увидел там страдалиц —
В смоле кипящих дев и вдов.
Из них вытапливался смалец,
Как из отменных кабанов.
Там были бабы, молодицы,
Мирянки были и черницы,
Немало барышень и дам;
Кто – в кунтуше, а кто – в накидке,
Кто – в стеганом шелку, кто – в свитке.
Был женский пол в избытке там...
Зато открылся без заминки
Покой подземного царя,
Где ни соринки, ни пылинки,
Оконца снлошь из янтаря,
В начищенных гвоздочках стены,
Везде порядок, блеск отменный,
Куда ни глянь – сусаль, свинец,
Сверканье меди и булата,
Светлицы убраны богато.
Ну панский, нстннно, дворец!
Вошли в Плутоново жилище,
Разинув рты, Эней с ягой
И, вылупив на лоб глазища,
Дивились красоте такой.
Подмигивали, усмехались,
Локтями то и знай пихались.
Эней причмокивал, свистал:
«Вот тут-то праведные души
Ликуют, бьют небось баклуши!»
Эней и этих повидал.
Они сидели, руки сложа,
Для них и в будни праздник был;
Покуривали трубки лежа,
А кто хотел – горелку пил.
Но угощались там не пенной,
А третьепробною, отменной
(Ей вкусу придавал бадьян),
А также запеканкой пряной,
Анисовой или калганной.
В ней были перец и шафран.
Вареники, оладьи, пышки
На блюдах высились горой.
Все наедались до одышки
Пшеничных калачей с икрой.
Там кушали паслен, клубнику,
Чеснок, рогоз, терн, ежевику,
Крутые яйца с сыровцом,
Какую-то глазунью,– чудо! —
Немецкое, не наше блюдо,—
И запивали все пивцом.
Где ждало грешников бездолье
И приходилось им страдать,
Там было праведным приволье,
Заслуженная благодать.
Им дозволялось без помехи
По вкусу выбирать утехи.
Творился полный ералаш:
Кричи, молчи, вертись, пой, слушай,
Лежи, валяйся, спи, пей, кушай,
Рубись – и то дадут палаш!
Но чваниться и зазнаваться,
Насмешками глаза колоть
И брат над братом издеваться
Не смели – упаси господь!
Раздоров, стычек, ссор пустячных,
Ругни, обид, расправ кулачных
В заводе не было у них.
Все жили в дружбе и приязни
И женихались без боязни
Ревнивых ябед, козней злых.
Точь-в-точь как на святой неделе
Совсем нескучно было там
И,– словно вы зипун надели —
Ни холодно, ни душно вам!
Кому что вздумается – сразу
Появится, как по приказу:
Моргнешь – и с неба упадет.
«Скажи, кто праведники эти?» —
Ягу спросил Эней, заметя,
Что им со всех сторон почет.
«Они, поверь, не толстосумы,—
Сивилла молвила в ответ,—
И не чиновные,– не думай! —
И не с брюшком округлым,– нет!
Не те, что в дорогих жупанах
И в кармазинах, и сафьянах;
Не те, что с четками в руках,
Не рыцари и не вояки,
Не те, что рявкают «и паки»,
Не в златотканых колпаках!
То – бедняки, хромцы, юроды,
Что слыли дурнями у всех;
Слепцы, калеки от природы,
Сносившие глумленье, смех;
Все те, что летом и зимою
Голодные, с пустой сумою
Дразнили по дворам собак,
С мольбой в оконницы стучали,
Но «бог подаст» лишь получали
И уходили натощак.
Тут бесприютных вдов немало,
И девы-голубицы есть.
Небось им юбки не вздувало,
Они блюсти умели честь;
И те, что, без родни оставшись,
В домах сиротских воспитавшись,
Попали в податной оклад;
И те, что лихвы не лупили,
А людям помогать любили,—
Кто чем богат был, тем и рад.
И, хоть на свете справедливой
Не больно много старшины —
Увидишь и такое диво!
Бывают всякие паны.
Будь сотник ты или значковый,
Будь войсковой иль бунчуковый,—
Коль праведную жизнь ведешь
(Хоть господам не сродно это),
Сюда без всякого запрета
Ты после смерти попадешь».
Теперь мы знаем, как латинцы
Поход готовят на троян,
Какие припасли гостинцы
Энею нашему в изъян.
Еще проведать бы недурно,
Какой ждать каверзы от Турна?
Он – хват, сам черт ему не брат!
Уж коли пьет – не проливает,
Уж коли бьет – так попадает.
Людей, как мух, давить ои рад.
Турн витязь был не из последних.
И, трубки раскурив, тотчас
Все корольки земель соседних,
Считая просьбу за приказ,
Пошли в поход со всем народом,
И с потрохами, и с приплодом,
Чтоб Турну-удальцу помочь:
Энею помешать жениться,
Не дать в Латии поселиться,
К чертям прогнать энейцев прочь!
Не туча солнце заслонила,
Не буйный вихрь кружил, пыля;
Не стая галок чернокрыла
Слеталась нынче на поля.
По всем шляхам, гремя булатом,
Шла рать навстречу супостатам,
К Ардее-городу спеша.
Казалось, пыль до неба вьется,
Сама земля, казалось, гнется.
Эней! прощай твоя душа!
Мезентий впереди Тирренский,
И воинства за ним стена.
Точь-в-точь полковник так лубенский
Свой полк в былые времена
Вел к земляным валам Полтавы
(Где шведы полегли без славы) —
Полтаву-матушку спасать.
И шведов-чудищ нет в помине,
И вал исчез,– осталось ныне
Одни бульвары нам топтать.
Затем на битюгах тащился
Авентий-попадьич, байстрюк,
И с челядью он обходился,
Как с прихлебалами барчук.
Знакомому был пану внучек,
Господских кобельков и сучек
И лошаков менять умел.
Разбойник от рожденья – бучу
Любил поднять, валил всех в кучу
И чертом, бирюком глядел.
А дальше конница стремилась,
Испытанное войско шло:
Там атаман был Покотиллос,
А есаул Караспуло.
Лихие греческие части!
Они везли с собою сласти —
Пирожные, кебаб-калос,
А также мыло, рис, оливы,—
Все, чем богат их край счастливый:
Морея, Дельта, Кефалос.
Сынок Вулканов,– из Пренесте
Цекул в Латию с войском шел,
Не так ли с Сагайдачным вместе
Казаков Дорошенко вел?
Он с бунчуком скакал пред ратью,
А друг его хмельную братью
Донской нагайкой подгонял.
Рядочком ехали-пылили
И смачно трубками дымили,
А кое-кто в седле дремал.
Нептунов сын, буян, вояка,
Мезап за ними следом брел.
В бою был сущая собака
И лбом бодался, как козел.
Боец, горлан и забияка,
Стрелок, кулачник и рубака,
И дюжий из него казак.
В виски кому-нибудь вопьется —
Тот насухо не отдерется.
Точь-в-точь как ляхам – Железняк!
Другой дорогою – обходной —
Агамемноненко Галес
Стремглав, как пес к воде холодной,
Летит врагу наперерез.
Галес орду велику, многу
Ведет рутульцу на подмогу.
Тут люди всяких языков:
Аврунцы есть и сидицяне,
Калесцы и ситикуляне,
И пропасть разных казаков.
Сыночек панский, богоданный
Тезеевич пан Ипполит.
За этой образиной чванной,
Рядами воинство валит.
Барчук упитанный, смазливый,
Чернявый был, сладкоречивый,
И мачеху он искусил;
Держал богинь лишь на закуску,
А смертным не давал он спуску,
Брал часто там, где не просил,
Ей-ей, и сосчитать не сможешь
Народов тех, что здесь толклись.
И на бумагу не положишь,—
Откуда все они взялись?
Не нам чета, в другое время
Вергилий жил, а тоже темя
Чесал он, видно, в свой черед.
Рутульцы были тут, сиканцы,
Аргавцы, лабики, сакранцы
И те, что черт их разберет!
Еще наездница скакала
И войско грозное вела.
Людей пугала и брыкала
И все, как помелом, мела.
Девица та звалась Камиллой
И от пупа была кобылой,
Имела всю кобылью стать:
Ноги четыре, хвост с прикладом,
Хвостом хлестала, била задом,
Умела говорить и ржать.
Вы слыхивали о Полкане?
Она была его сестра.
Слонялись долго по Кубани,
А род вели из-за Днестра.
Сама Камилла, царь-девица,
Воительница, чаровница,
Была проворна на скаку,
Из лука метко в цель стреляла
И крови пролила немало,
Должно быть, на своем веку.
Такое сборище грозилось
Энея распатронить в пух;
Когда Юнона обозлилась —
Уж затаить придется дух!
Жаль, жаль Энея нам, однако!
Неужто Зевс его, как рака,
На мель позволит посадить?
Иль избежит он сей напасти?
Увидим это в пятой части,
Коли удастся смастерить.
КРИСТИОНАС ДОНЕЛАЙТИС
ЛИТОВСКИЙ ПОЭТ
1714—1780
ВРЕМЕНА ГОДА
Отрывки из поэмы
Вот уж солнышко вновь, удаляясь от нас неуклонно,
Наши края покидает, спешит склониться к закату.
День ото дня лучи все больше солнышко прячет,
Наземь день ото дня длиннее тени ложатся.
Ветры крылатые снова шалить начинают помалу.
В поле, в лесах зашумели, тепло последнее гонят,
Вот почему и погода становится все холоднее,
Зябкую старость опять натянуть полушубок торопит,
Бабе и дряхлому деду у печки велит приютиться,
Всех остальных в ятлье загоняет – отогреваться
Теплым и жирным куском или с пылу горячей похлебкой.
Вся промокла земля и слезами обильными плачет,
Ибо повозка порой раздирает ей дряблую спину.
Там, где телегу легко вывозила пара клячонок,
Нынче ее протащить и четверке совсем не под силу.
Оси визжат и скрипят, и колеса вертятся натужно,
Вязнут по втулку в грязище, и комья взметают высоко.
Полосы пашен лежат, утопая в расплывшихся лужах,
Дождь, неуемный дождь поливает спины прохожим,
И сапожншки и лапти хлебают студеную воду,
Липкую грязь на дорогах меся, как тесто крутое.
Где же вы, красные дни? Куда, скажите, вы делись,
Дни, когда в доме впервой, на волю окно отворяя,
Чувствовать мы начинали тепло весеннего солнца?
Словно какой-нибудь сон невзначай приснится, и после,
Вдруг пробудясь, о нем вспоминаешь вскользь, ненадолго,
Так и радость от нас с промелькнувшим летом умчалась.
А куда ты ни глянь, одна лишь слякоть повсюду,
Словно кисель на огне, пузырями вскипает под лаптем.
Все, что порхало, резвилось на светлом празднике лета,
Все, что в траве луговой копошилось долгими днями,
Все, что к небу взмывало, качая крыльями плавно,
И насыщалось потом козявками и червяками,—
В страхе покинуло нас, поспешая от стужи укрыться.
Осиротели поля и в скорбь глубокую впали,
Роскоши прежней лишась, уподобились старым кладбищам.
Опустошает смерть и леса, и мелкий кустарник,
Исподволь их красоту обрывают бури и ливни.
Ветви, где только недавно под листьями выводки птичьи
В гнездах своих пищали и плакали, как в колыбелях,
Где оперились потом и, крылья расправив, резвились,
Мошек ловить на лету принимались без матери милой,—
Нынче совсем оголились и стали как высохший хворост,
Бьются, стучат друг о друга, когда разыграются ветры.
Там, где медведь выгребал из колоды тяжелые соты
И, медвежат кормя, медведица глухо урчала,
Там, где испуганный лось уносился, опасность ночуя,
И грабежу да вытью обучали выводок волки,
Там, где немало кур ястреба унесли-поклевали
И воронье воровало гусят зазевавшихся глупых,—
Там, поглядите, совсем пропало нынче веселье.
Только вороны одни прославляют осеннюю мерзость.
Певчих птиц не слыхать—давным-давно схоронились
И беззаботно спят, и мороз им снится, наверно.
Aх, огороды наши в нарядах из зелени свежей,
Слава и гордость весны – цветочки ранние в поле,—
Ах, ни следа от вашей красы и благоуханья.
И погляди, полюбуйся: что вешней порой огороды
Нам показали в расцвет и лето взрастило позднее,—
Этo добро в кладовые, в чуланы мы прячем сегодня,
После, сварив иль зажарив, едим и хвалим усердно.
Вы же, гуси, и вы, болтуньи утки, ступайте
И поплещитесь, потешьтесь, пока еще реки открыты.
Вы, петухи и куры, что возитесь вечно в навозе,
Кыш поскорее во двор, чтоб еще насладиться немного.
Только не думайте вправду, что мы ради вашего шума,
Наших песен-псалмов во дворах вас держим да кормим,
Нет, из-за вкусного мяса ваш голос хозяева хвалят.
Любо смотреть, как ножами орудуют нынче стряпухи,
Страшно, ей-богу, когда громыхают сковородами.
Ищут зубчатый кремень озабоченно Грита и Пиме,
Дует на тлеющий трут Сельмике, стоя у печки,
Берге с Катрине в углу котелки песком начищают,
Выпятив губы, они усердно дуют на пламя,
Чтобы под самым горшком веселей и жарче пылало.
Яке с Магуже дружно поленья колют на щепки,
Тащит дровишки сухие Энскис – за охапкой охапку.
Только лодырь Дочис, прислонясь к натопленной почке,
Дремлет, глотая слюну, втихомолку еды поджидает.
Вот, петуха общипав, кладет в горшок его Асте,
В печку сажает она десяток лепешек пшеничных,
Слюни глотал Дочис, блаженствуя в полудремоте;
Вдруг верхом на коне разодетый посланец явился,
Оповестил он соседей, что Кризас зовет их на свадьбу.
Скинули шапки сваты и, кланяясь в пояс усердно,
Благодарили за честь великую и обещали
Кризаса-друга почтить и на свадьбу прибыть, как просил он.
Скоро неделя прошла, и в назначенный день спозаранку
Стали соседи везде наряжаться на свадьбу получше,—
Не поскупясь, башмаки обновили Степас и Мерчис,
Загодя Йонас и Лаурас сплели себе новые лапти,
В путь отправляясь, они запрягли коней; особливо ж
Там суетился Энскис: сначала выкупал сивку,
После, седлая ее, стремена пристегнул он исправно;
Лошадь свою разукрасив как должно, он напоследок
Поясом новым стянул бока и брюхо покрепче,
Новеньких пару сапог натянул, понатужась маленько.
Женщии немало в селе сыновей проводить напросилось,
Ибо на свадебный пир позвал их также посланец.
Как подобает гостям, приоделись соседки, но только
Не на немецкий манер, как теперь ухитряются часто,—
Нет, на литовский, на свойский оделись они. Ведь известно,
Как с незапамятных пор наряжаются наши литвинки,
В гости либо на пир собираясь: замужних признаешь —
Кики на их головах да еще домотканые шали.
Головы пестрым веночком украшены у незамужних.
Бабы, не думайте вы о венках девичьих нисколько,
Девушки, вам говорю, не прельщайтесь кикою бабьей.
Вот наконец потянулись толпою неисчислимой
Люди в пестрых нарядах, галдя и песни горланя.
Каждого низким поклоном у входа приветствовал Кризас,
Дверь распахнул широко и в дом гостей пригласил он,
Водки большую бутыль на стол поставил и начал
Ею от чистого сердца веселых потчевать сватов.
Ну, а невестина мать, сходив за всякою снедью,
Так накормила гостей, что язык у иных развязался
И принялись отпускать помаленьку мужицкие шутки.
Даже один, охмелев, за столом сболтнул непристойность.
И постепенно дошло до такого разгула веселье,
Гам подпялся такой, что и клячи худые в сарае
Стали метаться, ржать, на дыбы вставая в тревоге.
Тут-то верхом появился опять разодетый посланец,
Он, понукая коня, по спине колотил его рьяно.
Ты для чего жеребца, голова пустая, дубасишь!
Барщина мало ль его гоняла эту неделю?
Ты ж его в бок норовишь побольнее шпорой ударить!
Тише скачи – без нужды горемыку нечего мучить!
Завтра ему чуть свет за дровами в лес отправляться,
А послезавтра везти брюхача господина придется.
По двору сват проскакал, жеребца понукая пинками,
Въехали тотчас во двор молодые через ворота,
Перед святым алтарем епископ святой обвенчал их,
Как подобает, обоих напутствовал благословеньем.
Вмиг новобрачным навстречу сбежались родня и соседи,
Их от души поздравляли, довольства и счастья желая,
Вкусными яствами после попотчевать в дом проводили.
Кризас с женой своей, уже старухою дряхлой,
Сидя поодаль, глядели на дочку с радостью в сердце,
Ибо у них была Ильзбуте самой последней,
Замуж вышла она вдобавок за шульца из Таукяй.
Вот почему, приглашая родню и соседей на свадьбу,
Кризас, счастливый отец, не скупился на траты нисколько.
Иловых трех коров и двух бычков годовалых
К свадьбе зарезать велел, а свиней и овец не считали,
Что же до кур и гусей, то остались от них одиночки.
Множество яств мясных и закусок разнообразных
Кризаса повар готовил усердно круглые сутки.
Шум такой стоял над всей округой, что даже
Кризаса дальний сосед, Паулукс, встревожился очень.
Вот из котлов черпаком разлив но мискам похлебку,
Вытащив вслед за тем сковородки с жарким из печки,
Повар Пятрас сказал, что кушанья, дескать, готовы,
Дескать, на стол собирать и званых потчевать можно.
Тонких тогда скатертей достала Туше немедля,
Свадебный стол большой украсила как подобает.
Быстро потом натаскали посланцы кушаний всяких,
Цельных гусей в жиру, и свинину с говядиной также,
И потрохов разварных, и рубцов в кастрюлях огромных.
Благоговейно сперва «Отче наш» они прочитали,
Пo-христиански потом за стол трапезный уселись:
Кризас гостей дорогих обходил, их всех приглашал он
Сколько угодно душе насыщаться, пить, веселиться.
Длинный и узкий нож Энскис достал из кармана,
Вызвался ои для гостей на куски разрезать жаркое,
Но, по-господски нисколько ножом владеть не умея,
Сала большие куски хватал он всей пятернею
И, разрывая, бросал с размаху в миски соседям,
Ибо изрядно хлебнул и уже позабыл о приличье.
Выпили гости иные крепчайшей водки сверх меры
И нагрузились так, что на яства смотреть не хотели,
Ну, а другие пьянчуги, ножей не имевшие вовсе,
Сало руками хватали и ели с чавканьем жадным,
Губы лоснились у них, и стекали по бородам капли.
Думали гости: когда на пирушке у Кризаса бурас,
Нет, мол, нужды никакой блюсти господский обычай.
Тою порой, как, жуя, насыщались они по-крестьянски,
Крикнул хозяин, и вот гурьбою слуги явились
И на носилках внесли здоровенный пива бочонок.
Тут-то сваты сбежались к нему и стали мгновенно
Кружки со взболтанным пивом тянуть одну за другою,
Ибо скорей насыщенье приносит жаждущим людям
Пиво с гущею, если глотать его не отрываясь.
Вот наконец поезжане наелись кушаний вкусных,
Пивом густым и холодным они угостились на славу,
По-христиапски ж молитву прочесть совсем позабыли.
Стали крестьяне (о, стыд!) арендаторским свиньям подобны
Гогот и визг поднялся, раздались непристойные песни...
Стяпас бессовестно врал о раскормленных дюжих кобылах,
Осоловелый Энскис похвалялся волами своими,
Прочие в шутках соленых под хохот и гам изощрялись.
Лаурас, щеки надув, дудел там в дудку пастушью,
Рьяно на скрипке пиликал с ним рядом пьяный Йокубас.
Только Дочис молчал,– до того нажрался и напился,
Что неожиданно рухнул, как польский школяр, со скамейки
Перепугал гостей, и людям тотчас на воздух
Вынесть его пришлось, одурелого, еле живого.
Женщины тоже на свадьбе изрядно повеселились,
Только схитрили они,– ибо кто же не знает, что баба
За нос порой провести мужика хитрейшего может.
Барбе и Пиме – рядком с Лаурене и Пакулене,
Сев за свадебный стол, и смотреть не хотели на водку,
Даже дивились весьма, как любезная может Кризене
Девушек потчевать скромных таким непотребным напитком.
Ну, а потом, потом что, братец, там заварилось!
В угол укромный тишком забрались греховодницы эти,
Водки припрятанной флягу большую мигом достали,
В два-три глотка осушили ее до капли последней.
Тут-то стали они выкамаривать штуки такие,
Что, покраснев от стыда, головами качали соседки.
Песню про лен не в лад загорланили Барбе и Пиме,
Песенку в честь петуха затянули соседки другие.
Те же, кто был постепенней, от них подальше уселись,
Чтобы в тиши меж собой о домашних делах покалякать.
Даке своих гусенят выхваляла, уточек – Яке,
Врали они, не стыдясь, с три короба там наболтали,
Ибо известно, какие бывают охотницы бабы
Пострекотать меж собой о делах – заботах домашних...
А между тем музыканты толпою пестрой ввалились,
Тотчас они принялись играть мужицкие танцы.
Кубас на скрипке пилил, на цимбалах наяривал Плицкюс,
Дул Шнайрижас в трубу, раскрасневшись и выпятив губы.
Девок в тесный кружок собрав, Энскис охмелевший
Их уговаривал в танце пройтись с молодыми парнями.
Клишис в смазных сапогах разомлелую Пиме облапил,
Туше мгновенно сгреб в башмаки обутый Кайрюкас,
И, сотрясая пол, затопали все по-литовски.
Ради потехи одни босиком иль в лаптях танцевали,
Сбросив кафтаны, другие выкидывать стали коленца.
Нам-то известно, как бурас, напившись пьян, веселится,
Что за дурацкие шутки в хмелю откалывать может,
Но погодите, извольте послушать, что дальше случилось.
Два появились внезапно соседа неприглашенных —
Слункюс с Пеледою; оба бездельники и прощелыги.
С криком рассерженный Кризас напал на гостей нежеланных.
Тут же старуха его с перепугу так расхворалась,
Что начала стонать из-за тяжкой боли в утробе.
Вправду негоже, когда человек врывается силой
В дом, где лишь званых гостей и соседей честных угощают,
Стой да гляди, безобразник, не лезь, куда не пристало!
Жди терпеливо, когда соизволит тебя на гшрушку
В дом свой Кризас позвать как достойного друга-соседа.
И началось меж гостями тогда смятенье большое.
С мест повскакали они, позабыв о куренье любезном
И с перепугу роняя из рук кисеты и трубки.
Разом игру оборвали, в смятенье пришли музыканты
И под скамьями, столами искать спасения стали.
Те же, кто в пляске веселой носились с криком и визгом,
Остановились вмиг, перестали орать безобразно.
Песенки о петухах, о курицах и гусенятах,
Толки о волках лесных, о медведях, волах и о прочем
Разом утихли кругом, будто не было их и в помине.
Гости стояли, смутясь, и в затылках безмолвно чесали,
Соображая, как быть им, покуда Энскис обозленный,
С места сорвавшись внезапно, поленом не вооружился:
Он по бокам хорошенько Пеледу и Слункюса съездил,
Их за волосья схватил и с проклятьем вышвырнул за дверь.
Не удивляйтесь нисколько, услышав подобные речи:
И господа порой, как хлебнут по-господски чрез меру,
То же, что мы во хмелю, вытворяют, с бесстыдством таким :
Бурасов много, конечно, ведущих себя непотребно,
И особливо на шумных пирушках находятся дурни,
Что болтовней своей крестины и свадьбы позорят.
Но не подумайте вы, что барин любой постоянно
Благочестивые речи ведет, поступает пристойно,
Эх, и средь них немало таких пьянчуг-сквернословов,
Шутку мужичью на людях сболтнуть ничего им не стоит.
«Эх,– отозвался Причкус,– уж столько в шульцах служу я,
Что именитых господ мне дела и нравы знакомы.
Что запримечу, завижу, спешу на ус намотать я.
Вот и намедни случилось, как барин с письмом наказал мне
Сесть на коня и скорей к советнику главному съездить.
Много их там к нему понаехало, пьяниц отпетых.
Как подобает слуге, я шапчонку убогую сдернул
И, поклонясь по-простецки, письмо хозяину подал.
Освободившись, я тотчас ввалился в открытую кухню,
Чтобы один разок поглядеть на барские яства,
Правда, мозолить глаза господам именитым привык я,—
Езжу вот так не впервой, и уже не берет меня робость.
Дюжих трех поваров я приметил – один, страховитый,
Ястреба там потрошил, черноперую птицу чудную,
Цельного зайца другой раздирал ногтями кривыми,
Веришь, живых червей выковыривал он из желудка,
Третий, какую-то вдруг чудную посудину взявши,
Кучу поганых жаб на блюдо вывалил разом,—
Нынче, слыхать, господам особливо жабы по вкусу.
Очень я долго смотрел: вдруг почуял – душу воротит.
Выскочив тотчас на двор, у распахнутой двери сблевал я
И, облегчившись, опять к господам в покои вернулся.
Только о том, что стряслось, не обмолвился даже и словом;
Знаете сами небось, как глумятся баре над нами,
Ну и вдобавок меня по зубам бы, может, хватили.
Вот почему, вернувшись, тихонько я в угол забрался,
Чтобы глядеть, как в гостях угощаются важные баре.
Множество всяческих блюд повара сготовить успели,
Дым коромыслом стоял, и усадьба насквозь провоняла.
Слуги сбежались гурьбой, проворно засуетились,
Вилок, тарелок, пожей натащили, на стол собирая,
Уйму потом нанесли и жареных яств и вареных.
Грубые руки свои на груди сложил я, как должно,
Барских горячих молитв в простоте ожидая душевной.
Вижу, садятся за стол, придвигают тарелки поближе,
О небесах позабыв, за ножи да ложки берутся,
Яства за обе щеки уплетать принимаются дружно.
Сколько на свете живу, не видал безобразья такого.
Крикнуть с досады хотелось, поверишь—насилу сдержался,
Но, поразмыслив о том, что кричать мне здесь не пристало,
Зa дверьми схоронился, проклятьями стал втихомолку
Сыпать такими, что даже собаки в голос завыли.
«Ах, брюхачи господа! Ах, безбожники! Стыдно вам, что ли,
Набожно руки сложить и, как водится, на небо глянуть,
Прежде чем к жирным кускам тянуться, пасти разинув?
Мы – заскорузлый народ, бедняки в дырявых лаптишках,
Сколько мы терпим и как помыкают нами жестоко,
Часто кишки набиваем сухими корками только,
Душу свою веселим одним кваском жидковатым,
Но и за это творцу благодарность шлем каждодневно.
Вы же, бездельники, вы, наедаясь обильно и сладко,
Толстые брюха свои рейнвейном переполняя,
Господа бога и вовсе в речах поминать перестали.
Иль не боитесь ничуть за столом икрой подавиться?
Или надеетесь вы, что минуют вас громы господни?»
Так поразмыслив и в руки письмо получив, из покоев
Кубарем вылетел я, себя не помня от страха,
Клячу свою подхлестнул и скорей восвояси убрался».
Да, времена подошли нечестивые! – вымолвил Сельмас.—
Всюду, куда ни ткнись,– шельмовство одно, да и только.
Баре и слуги, глядишь, все в пекло лезут да лезут.
Тот задирает нос и, в бока упершись кулаками,
Господа лишний раз помянуть считает зазорным.
Бога поносит другой, этой дурьей башке в угожденье;
