355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Иса Гусейнов » Судный день » Текст книги (страница 1)
Судный день
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 02:08

Текст книги "Судный день"


Автор книги: Иса Гусейнов


Жанр:

   

История


сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Гусейнов Иса
Судный день

Иса Гусейнов

СУДНЫЙ ДЕНЬ

ОТРИЦАНИЕ

1

Трудно сказать, кто впервые изрек, что человек – раб божий, судьба его предопределена и начертана на лбу; трудно сказать, кто, где и когда заявил, что вне человека нет бога, что материя и дух едины и одинаково нетленны, что материя, дух и вселенная нерасторжимы и пребывают в единстве, С определенностью можно утверждать лишь то, что по странной, парадоксальной связи вещей проблема человека и Вселенной с особой остротой встает всякий раз, когда человечество оказывается перед угрозой истребления.

Трудно с достоверностью установить, каким образом у эмира Тимура правителя Мавераннахра – родилась идея завоевания мира; кто, где и когда впервые назвал его Тимурленком – Железным Хромцом, а затем завоевателем подлунной – Тамерланом.

Но достоверно известно, что, завершив свои первые походы, завоевав Иран, южные земли Азербайджана, Армению и Грузию, эмир Тимур спустился вдоль по Куре в Карабах, неожиданно заключил там договор с ширваншахом Ибрагимом, вернулся в Самарканд и после очередных битв с давним врагом – правителем Золотой Орды ТоЗстамышем – выступил в новый большой поход, дошел на сей раз до самого Багдада, на обратном же пути нападал на пограничные крепости, подвластные румскому султану Ильдрыму Баязиду, и, оставив до наступления весны у него под носом, в Зенджане, свою семью с награбленным добром, отправился зимовать в Армению. Это означало, что эмир Тимур верит в свою мощь и не опасается отныне даже такого прославленного полководца, как Ильдрым Баязид. Султан Баязид из своей резиденции в Бурсе, срединного городка румской земли, и сателлиты его в пограничных владениях напряженно следили за движением смерчеподобной армии Тимура. Всем наконец стало ясно, что нет силы, способной противостоять армии, авангард которой – черноодетые лучники на вороных конях – осыпал врага тучей Стрел; замыкали пурпурно одетые полки на конях красной масти. Немногих завоевателей с такой несметной армией знавала история войн, но Тимур потрясал еще и неслыханной жестокостью: вести о заживо закопанных во рвах, о башнях, сложенных из человеческих голов, распространялись со скоростью молнии, н правители, заслышав о приближении Тимура, пытались укрыться за крепостными стенами или спастись, поелику возможно, побегом, иные же, дабы предотвратить погром, спешили сдаться с изъявлениями покорности.

На громадной территории, завоеванной семисоттысячной армией Тимура, непокоренной оставалась одна-единственная крепость Алииджа, которую, по свидетельству летописцев, тимуриды осаждали четырнадцать лет. Еще в первый год осады военачальник Тимура эмир Гыймаз, разгромив Нахичевань, отобрал пятьсот достойнейших мужей из горожан, которые подозревались в том, что тайными подземными ходами доставляли в Алинджу оружие и продовольствие, запер их в городской молельне под названием Купол Зияульмулька и повелел медленно, тонкими струйками впускать дым сжигаемой соломы в оконца до тех пор, пока затворники не задохнутся в муках.

Но трагедия Зияульмулька ничему не научила местных жителей. Они стекались в Алинджу со всех концов Азербайджана – из крепости Тавуш, что в долине реки Куры, из Гянджи, Карабаха, Шеки, Ширвана и с того берега Аракса, из Тебриза. За крепостными стенами жители на отлогих плоскогорьях выращивали богарную пшеницу, пасли на косогорах стада и отары, воду брали в родниках, бьющих из скальных расщелин; денно и нощно они несли сторожевую службу на высоких отвесных скалах и, едва представлялся случай, лавиной обрушивались вниз на врага. Но с тимуридами боролись не только защитники крепости.

Весной тысяча триста девяносто третьего года караульные эмира Гыймаза задержали ночью большую группу неизвестных лиц, пробиравшихся в Алинджу с бурдюками нефти. Завязался короткий, но кровавый бой.

Подобные схватки были делом обычным: за годы осады к ним привыкли и тимуриды, и азербайджанцы; но эта пришлась как раз ко времени победоносного возвращения Тимура из Багдадского похода и поэтому вызвала множество толков и волнений, из-за чего ширваншах Ибрагим счел своим долгом отрядить из Шемахи в Нахичевань представительную группу досточтимых служителей мечети во главе с садраддином шейхом Азамом и главным визирем кази Баязидом, дабы отслужить траурный молебен по погибшим тимуридам. Это означало, что ширваншах Ибрагим вместе со своим могущественным союзником скорбит о случившемся и оплакивает павших, а также то, что доставщики нефти не имеют никакого отношения к Баку источнику нефти, равно как и к Ширвану. Дело, однако, обернулось неожиданным и отнюдь не самым лучшим образом. Кази Баязид подобрал на поле боя шапку, явно с головы убитого доставщика нефти, и вручил ее шейху Азаму, не ведая, к каким страшным последствиям это приведет. Шейх Азам сильно разволновался при виде шапки и решил было отослать ее наследнику Тимура, правителю Ирана и Азербайджана Мираншаху, но, узнав, что наследника нет в его резиденции Султания, послал шапку эмиру Тимуру, который как раз находился в пути из Багдада в Тебриз. Шейх Азам велел передать эмиру Тимуру, что в этой шапке кроется тайна крепости Алинджа, которую победоносная армия повелителя подлунной не может взять столько лет.

Белая войлочная шапка отчасти напоминала митру – головной убор греческих и армянских священнослужителей, но в отличие от митры, на шапке спереди была нашита синяя шелковая тесьма, а по краям свисала на вершок искусно свитая из конского волоса бахрома.

Говорят, что когда посланцы шейха Азама, доскакав до придорожного стана эмира Тимура, предстали пред его очи, показали шапку и передали препорученные слова, то сановные сеиды, бывшие в шатре, подтвердили в один голос, что эта шапка, без сомнения, принадлежит мюриду врага религии, еретика Фазлуллаха аль-Хуруфи, называемого аснафом (Аснаф – от слова "синиф", класс, ремесленное сословие – ред.) Ирана и Азербайджана, Фазлом, что означает "достоинство", ибо только они, окаянные хуруфиты, носят шапки с такой длинной бахромой.

Какой уж там зловещий смысл уловил эмир Тимур в имени Фазлуллаха и в слове "хуруфи", никому то неведомо, но, услыхав о них, он, говорят, вышел из шатра, держа в руке злосчастную шапку, и велел немедля двинуться далее.

Тем временем в Шемахе, столице ширваншахов, произошло событие, которое садраддин шейх Азам и его досточтимые мюриды не преминули связать с нахичеванской схваткой: во время торжественной службы в мечети в честь Новруз-байрама, совпавшего в тот год с днем коронации, на ширваншаха было совершено покушение. Некто пытался заколоть его кинжалом, но мгновенно был убит одним из телохранителей шаха. Личность убитого не опознали, но в кармане у него был обнаружен ключ, отлитый в форме буквы "алиф" – первой буквы алфавита. Поместив богомерзкий ключ в специальную шкатулку, шейх Азам в сопровождении своих мюридов представил его шаху Ибрагиму и заявил, что ключ этот, так же как шапка, найденная на месте схватки под Алинджой, принадлежит хуруфитам.

В результате этих событий один из известнейших в эпоху Тимурленка ученых и наиболее сильных его врагов шейх Фазлуллах Джелалледдин Найми вынужден был со своей старшей дочерью Фатьмой и ближайшими друзьями покинуть резиденцию в Баку и скрыться сначала в окрестностях Баку, затем в Ширване, переезжая из одного караван-сарая в другой и из одной мечети в другую.

Спустя годы история с подкинутым ключом повторится в несколько усложненном узоре в Герате, во дворце Шахруха, сына Тимура. И хуруфиты, известные доныне как еретики-богоотступники, посмевшие узреть бога в самом человеке и громко провозгласить это в богопротивном крике "Анал-Хакк!" – "Я есмь бог!", снищут еще и славу убийц и заговорщиков, и во все земли – от Самарканда до отдаленных окраин империи Тимура – помчатся спешно конные гонцы с фитвой, подписанной высокопоставленными иерархами ислама, предающей хуруфитов анафеме и повелевающей изгонять и уничтожать их повсюду. И начнется последний, девятый вал респрессий, в результате которых погибнет большинство приверженцев Фазлуллаха аль-Хуруфи; об умонастроениях их мы можем судить по письму, написанному по случаю покушения на Шахруха:

"Как ни много пришлось нам претерпеть бедствий, от своих убеждений и идеалов мы не откажемся. Мы сознательно отрешились от мирской жизни и, оставив своих жен и детей на произвол лютого врага, не остановимся, пока, подобно Гусейну (Гусейн – имеется в виду Гусейн Халладж, иоэт, вождь антихалифатского движения в X веке – ред.), не принесем свои жизни в жертву своим идеалам..." (Из письма сыновей Фазлуллаха в Самарканд по поводу покушения на Шахруха ред.)

Тех же хуруфитов, кто уцелеет, жизнь разметает, прибьет к различным сектам, и исламские летописцы, равно как и франкские путешественники, станут путать их с шиитами, каландарами, бекташи, и в этой путанице сущность учения хуруфи покроется густым туманом, который в последующие века уплотнится до непроницаемости.

Во времена же первых походов Тимура все это еще было в будущем, хуруфиты представляли собой совершенно определенное социальное явление, и если и подвергались гонениям, то в той же мере находили приют и признание. До возвращения эмира Тимура из Багдадского похода ширваншах Ибрагим мало сказать не обижал хуруфитов, – он покровительствовал им. По личному (разумеется, тайному) его поручению один из самых приближенных к нему вельмож, известный у хуруфитов под именем Амин Махрам, поселившись в резиденции Фазлуллаха аль-Хуруфи, ведал приемом беженцев из-за Аракса и устройством их, раздачей от имени Фазла зерна, одежды и жилья, и беженцы непрерывным потоком стремились к Фазлуллаху Найми аль-Хуруфи, точнее сказать – на меджлисы, проводимые его халифами (Халиф – преемник – ред.) и учеными мюридами, ибо самого Фазлуллаха узреть было не так просто. Исстрадавшиеся душой и телом, с лицами, которым трагедия изгнания придала печальное сходство, они нуждались в духовном исцелении едва ли не больше, чем в хлебе насущном, и в проповедях мюридов Фазла искали утешение и надежду. Проповеди приоткрывали им мир неслыханной правды, и изгнанники, независимо от возраста, садились за азбуку, чтобы постичь грамоту и приобщиться к учению хуруфи.

Преуспевшие в науках в урочный срок призывались к местопребыванию Дильбера и Яри-Пунхана – Пленителя сердец и Тайного Товарища и Проводника на Меджлис Совершенных, которые, по обыкновению, вели сам Фазл, его старшая дочь Фатьма или доверенные мюриды. Избранные шли в Баку, в резиденцию Фазла, пешком, как пилигримы, по "Низамнамэ" – уставу хуруфитов – присягали на верность Хакку, изъясняли, в чем и как они познали себя и свои способности, на каком поприще могут послужить учению и братству человечества, с признания и одобрения Меджлиса Совершенных получали хиргу из белоснежного мягкого войлока, бахромчатую шапку, кушак и символический деревянный меч небольшого размера, после чего целовали "Джавиданна-мэ" – "Книгу вечности" и клялись в верности Устаду и его учению до смертного часа. Сподобившись, звания мюридов Фазла, часть их с тайными поручениями направлялась "в девять очагов Хакка в девяти городах", в числе которых были и подвластные наследному принцу Мираншаху Нахичевань, Тебриз и Марага, дабы распространять там правду Фазла. Накопив же необходимый проповеднический опыт и пройдя испытание, отправлялись для расширения поля деятельности далее в Мазандаран, Курдистан, Бодлис, Сархас, Балх, Кирман, Ормуз, Шираз, Багдад, Шам и даже в столицу империи Тимура Самарканд.

Поэты и ученые, владевшие фарсидским и арабским языками и способные толковать на них книги Фазла, его предшественников и единомышленников, переодетые дервишами, пристав к верблюжьим караванам, которые нескончаемыми вереницами следовали за армией Тимура, проникали в завоеванные страны и, смешавшись с толпами обездоленных и голодных, бродили среди развалин разрушенных городов и сел, подсаживались к кострам, разожженным нередко посреди остова бывшего дома, и заводили долгую и терпеливую беседу, зарождая в озлобленных и отчаявшихся сердцах ростки надежды. И чем далее проникали дервиши-проповедники, тем больше становилось на дорогах нищих Хакков, которые ходили в отрепьях и, не страшась угроз н запретов, выкрикивали: "Анал-Хакк!"

Кроме этих, вечно странствующих дервишей – поэтов и ученых, рыцарей символического меча, в Ширване была еще третья категория мюридов, которые, получив хиргу, возвращались к оседлому образу жизни: в мастерские и лавки при крытых базарах на караванных путях, на пашни, пастбища, села, хутора, зимовья и летовья, и сообразно своим прежним занятиям растили хлеб, возделывали сады, разводили скот и выделывали утварь. Расселившись от Баку и Шемахи до Шеки и Шабрана и от Дербента вдоль моря Хазарского до Мугани, словом, по всей земле, подвластной ширваншаху Ибрагиму, мюриды входили в общины аснафов, сообща пользовались своими доходами, часть которых шла на содержание Меджлисов Совершенных, Фазла и его халифов, и жили мечтой вернуться на исконную свою родину, когда там наконец восторжествует обещанное Фазлом Царство Справедливости, ждали начала восстания Фазла и изгнания тимуридов. Оседлые мюриды и были теми людьми, которые встречали Фазла, вынужденного покинуть свою резиденцию, устраивали на ночлег и укрывали вместе с сопровождавшим его небольшим конным отрядом и постоянно поддерживали связь с ним через гасидов гонцов, которые, в отличие от обычных вестников, обладали исполнительскими полномочиями. Одним из условий посвящения в хуруфиты было "освобождение от страха", и мюриды, не страшась смерти, отважно выходили на дороги, по которым в поисках Фазлуллаха рыскал отборный конный отряд во главе с принцем Гёвхар-шахом, и, преградив путь, просили передать шаху, что случай с шапкой, равно как и с ключом, подстроен врагом, что, преследуя Фазла, шах допускает непоправимую ошибку, что хуруфиты неповинны, и если с Фазлом стрясется беда, то все они, его мюриды, кинут символические мечи и возьмутся за настоящие, в ответ на что принц Гёвхаршах успокаивал их и заверял, что разыскивает шейха Фазлуллаха отнюдь не с целью арестовать его, а дабы, как поручено ему, пригласить ученого пред очи шаха для важного разговора с ним.

Однако тайный друг, известный под именем Амин Махрам, слал совершенно противоположные и весьма тревожные вести. Наследник Мираншах, сообщал Амин Махрам, послал в Шемаху к ширваншаху гонца с требованием немедленно схватить Фазлуллаха и доставить его под охраной в Нахичевань; в противном же случае грозился доказать отцу, эмиру Тимуру, что ширваншах Ибрагим покровительствует злейшему врагу религии шейху Фазлуллаху, подрывая тем самым устои государства; шах же, вознамерившись снять с себя подозрение и доказать свою преданность эмиру Тимуру, решил арестовать Фазлуллаха, дабы самолично предать его повелителю.

Амина Махрама никто не знал в лицо, кроме самого Фазла, сопровождающего отряда и халифов, но в преданности и искренности его не сомневались, ибо еще с тех времен, когда Амин Махрам ведал приемом беженцев из-за Аракса и их устройством, и до последних дней все его сведения неизменно подтверждались. Не кто иной, как Амин Махрам известил в свое время Фазла о том, кто и с какой целью подкинул хуруфитскую шапку на место схватки под Алинджой и вслед за этим разыграл покушение в шахской мечети, дав возможность тем самым Фазлу принять срочные меры и уйти от опасности. Поэтому заверения принца Гёвхаршаха вместо успокоения вносили замешательство и смятение. Мюриды, почитавшие "Джавиданнамэ" Фазла как пятую "Священную книгу", целокупно вобравшую в себя все науки и философские течения, а деревянные, длиною в две пяди символические мечи острее и неотразимее любого другого оружия, тем не менее готовы были сейчас сменить их на подлинные мечи, идти в бой и отдать свои жизни за Фазла.

Ранней весной тысяча триста девяносто четвертого года, спустя год после того как Фазл покинул свою резиденцию в Баку, Амин Махрам прислал весть, широко распространившуюся среди мюридов: шейх Азам объявил официальным указом Фазлуллаха еретиком, а его халифов и мюридов отлученными от религии; шах же, скрепив указ своей печатью, дал право садраддину судить их судом шариата. Амин Махрам предлагал Фазлу с семьей и близкими скрыться в неприступных горах, остальным мюридам – переодеться, попрятать хирги, сняться с мест и рассеяться до наступления лучших времен.

Трезвый совет, несомненно, свидетельствовал о неизменной верности Амина Махрама и его горячем стремлении спасти от суда и казии Фазла и его мюридов. Но тайный друг общался только с халифами Фазла и смутно представлял себе истинное положение мюридов – беженцев из-за Аракса, обретших здесь новую родину, благословлявших Ширван как Страну спасения, а Баку почитавших лучезарным пиром и святым местом. Кроме того, мюриды знали, что покинуть Ширван означало, по сути, отказаться от мечты вернуться на исконную родину. На всех дорогах от Мавераннахра до Карабаха, Нахичевани и Гянджи рыскали на быстроногих верблюдах карательные отряды тимуридов и по первому же доносу дервишей-хабаргиров, толпами прибывающих из Мавераннахра, ставили подозреваемого на колени и без суда сносили ему голову. По сообщениям странствующих мюридов, повсюду за пределами Ширвана, в странах, захваченных Тимуром, царят голод и разруха, сады не плодоносят, пашня не родит хлеба, в Тебризе цена одного батмана зерна подскочила с шестидесяти дирхемов до девяти динар (Динар – сто дирхемов – ред.), в ремесленных кварталах опустели дома, лавки и мастерские, н ремесленный люд, предпочитая гибель голодной смерти, бросается под мечи охраны, сопровождающей сборщиков налогов, которых посылает из Султании наследник Мираншах. Из сообщений явствовало, что, покинув Ширван, мюриды не смогут остаться в пределах Азербайджана и вынуждены будут уйти за рубежи царства Тимура в Рум, арабский Ирак или в Сирию, и тогда запоздает восстание Фазла, зреющее сейчас в умах и сердцах людей, и родина надолго, а может быть, навсегда останется под пятою врага. Вот почему предложение тайного друга не было принято ни Фазлом, ни его мюридами, и после тайного совета во все уголки Ширвана поскакали гонцы, которые везли многократно размноженное на тонкой багдадской бумаге послание.

В послании было написано:

"До нас дошла весть, что почитаемый Хаккоя Сеид Али вернулся из дервишеских странствий и ищет нас в нашей прежней резиденции. Передайте мой отеческий привет дорогому и любимому дервишу и велите, не задерживаясь более в Баку, отправиться в Шемаху. У городских ворот его встретит человек нашего друга Амина Махрама и отведет на тайную квартиру к Юсифу и Махмуду, которые введут его в курс дела. Вместе с ними Сеид Али отправится к высокому минбару, дабы свершить намаз перед Высокоименитым и передать ему наши пожелания. Не приведи бог попасться ему на глаза одному человеку. Передайте Сеиду, что в Шемаху прибыло множество переодетых людей из армии. Некто из сановников Высокоименитого приютил их и укрывает у себя, но где именно, того мои дервиши не могут выяснить бот уже более месяца. Если Сеид попадется им в руки – все погибнет. На случай, если с Сеидом стрясется беда, я поручил Юсифу и Махмуду известить о том Амина Махрама, дабы он свершил намаз перед высоким минбаром и обратился к Высокоименитому с просьбой о содействии. Сеид, однако, должен помнить, что просьба Амина Махрама может быть не услышана. Дела наши приняли такой оборот, что, вопреки моей безграничной любви к дорогому дервишу и горячему желанию видеть его подле себя, я вынужден сознательно бросить его в объятия опасности. Ибо вся моя надежда – на силу его слова и на его намаз. Он один способен вызволить нас из подполья".

Послание не имело ни адреса, ни подписи, но мюриды по прочтении распознавали авторство Фазла и по известным им символам истолковывали письмо. "Хакк" – означало Фазл, "высокий минбар" – шахский трон, "Высокоименитый" сам шах, "один человек" – шейх Азам, "армия" – тимуриды, "свершить намаз" вести тайные переговоры. Из послания следовало, что Фазл не видит иных путей спасения, кроме тайных переговоров вернувшегося из дальних странствий дервиша Сеида Али с шахом.

Мюридам по прочтении письма стало ясно, что Фазлу недолго оставаться в батинитах (Батинит – здесь: подпольщик – ред.) и в ближайшие дни произойдут решающие события, добрый или злой исход которых всецело зависит от воли ширваншаха Ибрагима.

Волнения мюридов, их готовность к восстанию сменились напряженным ожиданием. Все чаяли вести из дворца Гюлистан, сплошной серокаменной громадой высящегося на склоне горы над Шемахой.

2

По свидетельству летописца Шами, за двенадцать лет до описываемых событий, ранней весной тысяча триста восемьдесят второго года в Ширване произошло восстание, свергшее династию Кесранидов и положившее конец персидскому владычеству, но во всей стране один лишь человек не знал и не ведал о нем, и человек этот был Ибрагим.

Распахав на паре быков пашню и притомившись, к полудню он прилег отдохнуть под деревом и заснул. Посланцы восставшего аснафа и земледельцев нашли Ибрагима сладко спящим на голой земле и, не решаясь разбудить, возвели над ним шатер, чтобы солнце не било ему в глаза, и, рассевшись вокруг, стали ждать его пробуждения.

"Надо ж такому быть, – умиленно-радостно перешептывались представители ремесленных общин, – надо ж случиться такому: мы шли на смерть и проливали кровь ради справедливости, а справедливость – вот она, спит и ни о чем таком не ведает. И во сне небось не видит, что шахом стала".

Крестьяне же, глядя на распряженных быков, на соху, на комья земли, приставшие к рукам спящего Ибрагима, плакали от счастья и приговаривали: "Сподобились! Дожили до дня радостного, когда свой брат землепашец на шахский трон сядет!", "И пахарь, стало быть, шахом стать может!", "Взошла над Ширваном звезда счастья!>

По словам летописца, Ибрагим, проснувшись и увидев над головой шатер, а вокруг сидящих в ожидании незнакомых людей, изумлен был несказанно. Представители же посланцев сказали: нам, мол, из истории ведомо, что ты происходишь из славного рода нашего справедливого шаха Манучехра, к тому же ты свой человек, землепашец, знаешь, каково жить и растить детей под кнутом гнета; опять же, на нас, слыхать, Тимурленок походом собирается, и Тохтамыш-хан, слыхать, на земли наши зарится; нам свой родной человек на троне нужен, чтобы цену нам знал, не давил чтобы налогами, от чужеземцев защищал, из числа детей наших единокровных армию надежную собрал для защиты земли нашей от грабежей и побоищ; а посему, хочешь не хочешь, мы всем миром шахом тебя поставили. Вот царский выезд Кесранидов, кони отборные в драгоценной сбруе, зови жену и детей, поедем, садись на шахство.

Летописец, с почтительным умилением поведавший об этом удивительном происшествии из жизни нового ширван-шаха, конечно же знал, что, и распахивая пашню, Ибрагим вовсе не был пахарем, что неподалеку от пашни, в его именин, и подалее, в Дербенте, жило множество его родственников, которые задолго до восстания распространяли по всему Ширвану весть о том, что в скором будущем из рода Манучехра Справедливого (Манучехр II 1096 – 1120 гг. – ред.), со дня смерти которого прошло более двухсот шестидесяти лет, объявится такой же справедливый шах, и шахом этим будет Ибрагим. Однако летописец ни словом не упоминает дербентских родственников Ибрагима. Скажи он о родичах, искусно плетущих сказку о грядущем шахе из рода Манучехра Справедливого и завлекающих в ее сеть народ ширванский, ему бы задали резонный вопрос: мол, как же могло случиться, что Ибрагим не ведал об этих разговорах и спал безмятежно в тот самый день, когда весь Ширван, взявшись за оружие, восстал? Резонный вопрос-смерть для сказки. Возможно, летописец не хотел портить сказку о шахе-землепашце и попросту опустил некоторые подробности. А может быть, он не был волен выбирать между правдой, как она была, и сказкой, ибо сказки, создаваемые, сильными мира сего, обретают, как водится, лучину правды.

Правда же заключалась в том, что Ибрагим сам был из династии Кесранидов. Сын дербентского правителя Мухаммеда ибн Кейгубада, родного дяди по отцу последнему кесранидскому ширваншаху Хушенку ибн Кавусу ибн Кейгубаду, перс по происхождению, он принадлежал к ветви большого рода Кесранидов, породнившегося с азербайджанцами и именовавшегося как в официальной родословной книге "Седжере", так и народе по родовому ширванскому владению– Дербенди. Принц Хушенк, унаследовав престол своего отца Кавуса ибн Кейгубада и став ширваншахом, ограничил своего дядю Мухаммеда в его правах и владениях, а его старшего сына Ибрагима, уродившегося большими голубыми глазами и золотистыми волосами в мать-азербайджанку, сочтя его опасным для трона, отослал в поместье под Шеки, подальше от Дербента и Шемахи. Ибрагим, проживши там до возраста возмужалости, как говорит Шами, то есть до сорока, и перевалив его, заснув в один прекрасный день на голой земле и проснувшись в царском шатре, знал заранее и о дне восстания и свержения трона тирана, и даже о дне казии своего двоюродного брата Хушенка. Потому что, хотя в день восстания он пахал землю, на тайном совете глав восстания-уста-баши и дербентских родичей – он тем не менее присутствовал и самолично назначил день восстания и дал приказ о казии Хушенка. Было оговорено также, что в этот день представители повстанцев найдут его на пашне за сохой: так советовал его наставник и старый друг отца, кази Баязид, и совет был одобрен и принят Ибрагимом.

Вот почему в первый день весны, двадцать первого марта тысяча триста восемьдесят второго года, он, поработав в охотку, устал с непривычки и заснул. Одно лишь это обстоятельство не было заранее предопределено, да и кто мог предвидеть, что в день, когда кончится наконец унизительная жизнь под надзором старост Хушенка, сон сморит его и повстанцы возведут над ним шатер? Открыв глаза и увидев над собой купол шатра, он действительно удивился. Не в такой, конечно, степени, чтобы у него отнялась речь, – это был миг. Заметив среди повстанцев своего сына Гёвхаршаха с раскрасневшимся от счастья лицом и знакомых устабаши с кривыми дагестанскими мечами на поясах, какими он в юности состязался в Дербенте с местными багадурами, он тотчас все понял, но, сдержав свое ликование, не выдал себя ничем.

Не будь тут Гёвхаршаха, Ибрагим, может быть, даже спросил бы их: "Кто вы и что вам надобно от меня". Но ему не хотелось выглядеть лицедеем перед сыном, который поклонялся его мужеству и мудрости, и он молча смотрел на окруживших его повстанцев, долгие годы спустя вспоминавших, как не#егко им было уговорить потомка Манучехра взять в свои руки бразды правления, и так никогда не узнавших, какая таилась улыбка в глубине голубых его глаз, за частоколом густых ресниц в тот самый миг, когда они смиренно просили его. Потому что Ибрагим не открывал тончайших движений души даже наследнику, которого называл любовно "мой Гёв-хар, мой драгоценный камень*. Таков был ширваншах Ибрагим.

Еще при заключении договора с эмиром Тимуром он знал, что высочайшее позволение одному ширваншаху среди прочих правителей во всем улусе наследника Мираншаха – от Дербента и до Багдада и от Хамадана до границ Рума, на огромной территории, подвластной когда-то потомку Чингисхана Казан-хану Хулакиду, держать собственную армию придется не по нраву Мираншаху. Последний терпеть не мог никаких проявлений независимости во владениях Хулакида, чьим законным воспреемником считал себя и, тем более, не желал терпеть независимости предприимчивого Ибрагима, незаконно с помощью мятежа захватившего власть; при встрече смотрел на шаха с откровенной ненавистью и говорил с ним раздраженно и даже истерично... Эмиру Тимуру перевалило за шестьдесят: правая половина тела, израненная в молодости стрелами, иссохла, а правая рука и нога, по словам очевидцев, побелели как свечки; в длительных переходах он большую часть пути проделывал лежа в арбе, наполненной сеном, морской травой или же шерстью; в горных же и холмистых местностях, пересаживаясь на коня, крепко стиснув зубы, угрюмо молчал.

Все это вынуждало Ибрагима смотреть в будущее, когда власть эмира Тимура перейдет в руки его наследника Мираншаха, предусмотреть, что сулит это ему и его стране, заранее быть готовым и по возможности принимать меры... Семь лет назад, когда шейх Фазлуллах только что прибыл в Ширван, Ибрагим вызвал во дворец Гюлистан на меджлис правителя Баку гаджи Фиридуна и велел ему предоставить шейху резиденцию в Баку, а мюридов его пристроить в мастерские и лавки. Против этого предложения возразил шейх Азам, а за ним почти все члены высокого меджлиса, даже визирь визирей кази Баязид, стоявший, как обычно, словно тень, по правую руку шаха и ловивший каждое его слово. "Из двенадцати суфитских течений десять считаются допустимыми, два – неприемлемы, вредны и опасны, из двух же наиболее опасное-хуруфитское", – говорили члены высокого меджлиса. "Ученье Фазлуллаха – это ересь. Оно не делает различия между мусульманином, и христианином, иудеем и идолопоклонником. По Фазлуллаху, и пылинка, и песчинка, и пес паршивый, и стервятник есть бог", – говорили они.

С тех пор как Ибрагим взошел на трон, его вельможи впервые так резко и единодушно возражали ему. Он сидел с неподвижно-каменным лицом, прикрыв глаза длинными ресницами, уйдя в себя, как в наглухо запертую крепость.

Если не считать личных телохранителей шаха, недвижно замерших позади трона, прижимая левой рукой к груди небольшие, окаймленные серебряной насечкой щиты, правую держа на рукояти мечей, если не считать их, ибо они не имели права голоса, то на меджлисе, проходившем весьма бурно, молчали только двое наследник Гёвхаршах и глава ширваншахских купцов гаджи Нейматуллах. Когда Ибрагим, взмахнув ресницами, посмотрел на гаджи Нейматуллаха, сидевшего в самом конце тронного зала, тот мигом сообразил, чего ждет от него шах, и, обхватив свой огромный, свисавший над кушаком живот, чтобы встать, начал речь, тряся при каждом слове двойным подбородком:

– Мир стоит на Каф-нуне (Каф-нун – буквы алфавита "К" и "Н", из сочетания которыл образуется божье слово "Кои" – "Быть сему" – ред.). Наш долг повелевает нам почитать и оказывать содействие людям Слова и Разума, а стало быть, и шейха Фазлуллаха... Все сотворил единый бог– и добро, и зло, и чистое, и поганое, и кошек, и собак, и воронье, и прочих стервятников. Если Фазлуллах и в этих тварях видит признаки бога, значит, его глаз зорче нашего.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю