Текст книги "Хрустальная ваза"

Автор книги: Федор Каманин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Федор Георгиевич Каманин
Хрустальная ваза

I. Машина нашел Настю

С трубкой в зубах, с палкой в руках идет Прокоп Машина домой из завода после работы. Палка дубовая, суковатая – гроза собачья. Трубка длинная, хрустальная, дымит как паровоз. И сам Прокоп – принизистый, присадистый, плечи широкие, ноги кривые – колесом, кепка старая, пиджак потертый, брюки заплатанные – тоже на паровоз похож. На маленький паровоз, на один из тех, что ходят по местной узкоколейке. Не идет, а катит. Недаром же его Машиной-то прозвали, машинами как раз эти небольшие паровозики в Дятькове, да и во всей округе, называют. Вот и Прокопа давно уже окрестили так. Он устал. Смена с шести вечера до двенадцати ночи – самая трудная, спать хочется, работа не спорится. Машина пыхтит трубкой, кряхтит, торопится домой. Калоши его все время норовят с ноги соскочить, в грязи застрять. Прокоп на них ворчит:

– Ишь ты, ишь ты! Ах, пропасти на вас нет!..

Городок Дятьково почти уснул. Только кое-где в окнах домиков светились огни да в клубе заводском гудел духовой оркестр – там шел спектакль. По улицам кое-где светили одинокие фонари.

На одной из центральных улиц, на Ленинской, там, где находятся главные магазины городка, слышен глухой разговор. По голосу Прокоп узнает ночного сторожа магазинов, старика Симудрова, а вот с кем он разговаривает – не понять.

«С кем же этот старый сыч разговор завел в такую пору?» – недоумевает Машина и повертывает на разговор, к магазинам.

– Это ты, Симудров? – кричит Машина еще издали сторожу.

– Я. А это ты, Машина, пыхтишь-сопишь? – отозвался сторож.

– С кем это ты разговоры ведешь ночью? Уж не во сне ли сам с собой?

– Какое тебе – во сне! Тут оказия, брат, оказывается: девочка вот тут чья-то, ночевать ей негде, – поясняет Симудров.

– Девочка? Какая девочка? Почему ей ночевать негде? – оживился Машина, подходя к сторожу.

– Да вот она. Подходит, понимаешь ли, ко мне. «Дай я, говорит, дедушка, с тобою сидеть буду: на станции меня выгнали, а на улице я одна боюся». Ну вот мы с нею и сидим рядышком, гутарим от нечего делать, коротаем ночь.

– Да, станция на ночь закрывается, это правильно, – говорит Машина и смотрит пытливо на девочку.

Девочка, по виду лет двенадцати – четырнадцати, сидела на ступеньках магазинного крыльца, в зипунке-безрукавке, в сарафанчике, в платочке и в сношенных лапотках. В руках у ней, на коленях, какой-то и с чем-то узелок. По одежде было видно, что она из деревни. Девочка робко взглядывала на Прокопа и молчала.

– А ты чья же будешь? – спрашивает ее Прокоп.

– Я, дяденька, из Понизовки, – тихо отвечает девочка.

«Из Понизовки… из Понизовки, – вспоминает Машина. – Знакомое что-то, а вспомнить не могу… Кажется, где-то в Смоленской области, около Рославля, деревушка такая есть. Помнится, проезжал я ее, когда за хлебом ездил в голодные годы. Да, кажется, там Понизовка эта самая…»

– От Рославля далеко деревня ваша? – спрашивает Машина у девчушки.

– За Рославлем верстов двадцать, дяденька, – ответила ему девчушка.

– А куда ж ты идешь? Или едешь?

– Не знаю…

Машина переглянулся с Симудровым: дело-то не шуточки, это им понятно обоим.

– Это как же так, а? – спрашивает Симудров.

– А так… Долго, дедушка, рассказывать, – говорит девочка.

«Девочка маленькая, а разговор ведет большая точно… Значит, нужду видела, так говорить только нужда учит», – думает Машина, смотря на девочку.

– Тебя как же зовут-то? – спрашивает он девочку.

– Настею.

– Ну, ежели тебя зовут Настей, то идем со мною.

– Куда, дяденька? – испугалась девочка.

– Ночевать, в квартеру мою.

– Я, дяденька, боюся…

– Иди, дурочка, не бойся. Ты не гляди, что он нескладный такой. Это вид у него такой несуразный, а так он человек – рубаха, никого не обижает. У него своя такая-то стрекоза есть, так она им командует почем попало, – ободряет Настю Симудров.

Настя робко встает.

– Ну, идем, идем! Время-то позднее уж, – говорит Машина, пыхтя трубкой. – А нам с тобою порядочно идти, живу-то я на самой окраине.

Настя взяла узелок свой и пошла за Машиною.

– Прощай, дедушка! – говорит Настя сторожу.

– Прощай, умница. Спи спокойно, у него в дому теплей тебе будет, чем у меня на ступеньках тут, – сказал Симудров.

II. Настя рассказывает о себе Машине

Сначала шли молча. Прокоп Машина молчал, и Настя боялась слово сказать. Машина думал о Насте, разные догадки строил – кто она такая и почему одна на улице оказалась.

– У тебя, значит, мать померла? – говорит он Насте.

– Да, дяденька. А ты нетто слыхал об этом? – удивилась Настя.

– А то нет! Я тут же услыхал, – соврал Машина, сам не зная для чего. – И как же теперь ты, без матери-то?

– А тятька новую мать привел, мачеху… Ты нешто не слыхал об этом? В скорости, тут же, Ненилой ее зовут. Она привела с собою к тятьке трех мальчиков своих…

– Ах, да, да, я забыл было об этом, – продолжает врать Машина, теперь уже для того, чтобы Настя разговор не бросала. – Как же, как же, я знаю даже Ненилу эту самую. Сердитая такая, любит кричать на детишек, бьет их.

– Своих-то она жалеет, а меня не жалеет. Она-то и уговорила тятьку в пастухи меня отдать, свиней с овечками пасти.

– А тебе пасти не хочется?.. Конечно, кому охота целое лето в поле со свиньями таскаться.

– Нет, дяденька, я скотину люблю. Да только волки да воры одолели меня, сил нет. То волк овцу утащит из стада в лес, то нехорошие люди украдут. А я что сделаю? Разве я угляжу за стадом всем, особенно когда оно по кустам разбредется? А мужики сказали, что из жалованья моего вычет сделают. Мачеха ругаться на меня начала, а тятька даже побил меня один раз. И тятька сказал, что ежели еще овечка пропадет хоть одна, то совсем меня убьет… Они думают, что я сплю в кустах, когда стадо пасу, а я, вот ей-богу, дяденька, как хочешь забожусь, ни разочку не засыпала на пастьбе. Да как же там уснуть-то? Попробуй-ка, усни, тут только ты их и видел, особенно овечек. А они, вишь, не верят мне! Даже тятька…

– Ы-ы-ых! – Машина сжал кулаки и скрипнул зубами.

– Ты что, дяденька? – испугалась Настя.

– Так… Жалко, что деревня ваша далеко отсюда, – прорычал Машина.

– А зачем она тебе?

– Хотелось бы мне твоему отцу и мачехе пару теплых словечек сказать, ну да, видно, не быть тому… Ну, говори дальше… Волк, значит, овцу опять у тебя и утащил?

– Нет, дяденька, воры двух увели. Воры хуже волка овец таскают.

– Бывает, что иной человек хуже волка, это верно, – согласился Машина.

– Ну, я и побоялась, что тятька совсем меня убьет, и… и убежала вот куда глаза глядят…

– И к нам в Дятьково прибежала?.. Ну что же… Это еще не так плохо. Ты грамотная?

– Да, дяденька.

– А работать ты любишь?

– Дяденька, да я… куда хочешь! Хочешь, в няньки пойду, хочешь – куда хочешь, лишь бы кто взял меня, – обрадовалась Настя.

– Ладно, это хорошо.

– Мне лишь бы, дяденька, не домой, там меня убьют: я ведь прямо с поля убегла.

– Туда, где бьют тебя, а заступиться некому, ходить тебе нечего. Свет не клином, детка, сошелся, можно место и другое найти… Ну, вот мы и пришли, вот моя и квартера. За разговором-то и дошли незаметно, – сказал Машина и застучал в дверь маленького домика, в три окна на улицу.

III. Настя знакомится с Любой

Во дворе залаяла звонко собачонка, в домике вспыхнул свет, и кто-то зашлепал туфлями по коридору.

– Кто тут? – спрашивает за дверью девичий голосок.

– Я! – рычит Машина, как медведь.

– Паровоз мой?

– Да, да!

Отец с дочерью всегда вот таким образом перекликались через дверь, шутка да смех бытовали в их маленьком домишке.

А Настя этого не знала, она снова испугалася, подумав, что этот дяденька, который ее сюда привел, тоже сердитый. Может быть, еще сердитей ее тятьки, раз он на свою дочь по-медвежьи рычит. Она даже подумала: а не убежать ли ей от него, пока не поздно? Вот только как это сделать теперь, она и не знала. Дяденька-то этот рядом с ней стоит, глаз с нее не спускает.

За дверью щелкнул засов, и Настя вошла вслед за Машиною в сени.

– Проходи, детка, проходи. Собака на дворе, а коза моя – вот эта самая, Любой ее звать, – указывает Машина на дочь свою, – коза эта не кусается, хотя у ней зубы и есть, и очень даже острые, – шутит Машина, чтобы Настю ободрить.

А Настя ни слова. Робко стала у порога, боится взглянуть на Любу, хотя и заметила мельком, что та в белой сорочке, такой белой, какой Настя никогда в жизни не видела, в шерстяном платке по плечам, в туфлях на босу ногу, а волосы острижены, как у мальчонка, и белый гребешок в волосах воткнут. Зато Люба смотрела на Настю во все глаза, не стесняясь ничуточки.

– Паровоз, это кто такая? – спрашивает она отца.

– Это девочка, – отвечает Машина дочери.

– Я вижу, что девочка. А где ты ее взял и чья она, вот о чем тебя спрашивают.

– А-а, это вопрос особый. Сначала дай нам поужинать, потом мы уж и рассказывать будем.

Люба быстро достала из шкафа тарелки, ложки, нож, хлеб, из печки вынула два чугуночка маленьких, один со щами, другой с кашей. И опять к отцу:

– Ну, говори, говори!

– Ты, детка, ешь, не бойся, будь как дома, – говорит Машина Насте.

Настя никогда с тарелки не ела, никогда металлической ложки в руках не держала, не знает, как и приступиться к ужину. А тут еще эта Люба все время смотрит на нее.

– Будешь ты мне рассказывать или нет? – спрашивает у отца Люба притворно сердито.

– Буду, – говорит Машина, уписывая щи. – Обязательно буду… Это девочка, зовут ее Настей, сирота она, ей негде жить, и у ней нет работы. Понимаешь, работы нет. А без работы человеку жить плохо. Помнишь, как нам жилось, когда завод стоял и я не работал? Ну, вот… Значит, завтра я найду ей работу, а жить вот и не знаю, где она будет. Эту-то ночь она у нас переночует, а вот потом уж придется ей другое место поискать.

У Насти дрогнула рука, она чуть не выронила ложку.

– И завтра, и послезавтра, и всегда она у нас будет жить! Вот тебе за это, Паровоз ты противный! Всегда он любит вот так шутить, прямо сил моих нет жить с ним, – колотит Люба отца по спине шутя.

– Подожди, подожди, а где же у нас для ней комната? – кричит Машина, будто ему больно.

– Мы с нею в одной поместимся, в моей! Какой ты бестолковый!

– Ах, так разве! Ну, этого я не думал, я не ждал, что такая жадная девчонка, как ты, в свою комнату чужую девочку пустит.

– Слушай, Паровоз, опять начну колотить!

– Подожди, дай поужинаю, – смеется Машина. – И на сегодня, кажется, мне колотушек твоих вполне достаточно.

Настя теперь тоже уже улыбалась, глядя на них, она уже начала понимать, к каким людям попала. Она присмотрелась, как Машина орудовал ложкой в тарелке, быстро переняла эту науку и с жадностью начала уписывать щи, кашу, стараясь, чтобы Люба не видела, как она проголодалась. Таких вкусных, душистых щей Настя никогда еще не ела. А Люба совсем перестала смотреть на Настю, чтобы не смущать ее, занялась с отцом.

– Все? – спрашивает Машина, очистив тарелку с кашей.

– Компот есть.

– Давай!

Люба наложила им в блюдечки компота из яблок и слив, чайные ложечки подала. Настя робко потянулась к невиданному кушанью, взяла в рот и – оцепенела…

– Что? Не нравится? – спрашивает Люба. – Я, знать, мало положила сахару в него сегодня?

– Нет… Я… я… сроду такого колпоту не ела… вкусного, – пролепетала Настя.

– Компоту, а не колпоту, – засмеялась Люба. – Ты ешь, ешь, у нас его много, яблоки и у нас нынче уродилися. Ешь, не стесняйся, я тебе еще подложу…

– Ну, дети, спать, спать, спать! Утро вечера мудренее, завтра говорить будем, – говорит Машина девочкам, когда с ужином было покончено.

– Ложись, ложись, мы тебе не мешаем, – отвечает Люба, убирая со стола.

– Дай я тебе помогу, – робко попросила Настя.

– Я сама, сама, ты иди вот сюда, это моя комната, и раздевайся. А я сейчас приду, – тараторит весело Люба и ведет Настю за руку в свою комнатушку.

Прокоп Машина, закурив трубку, завалился на кровать, улыбаясь довольно.

«Ну, теперь моей стрекозе весело будет. Очень хорошо, что эта девочка мне попалась», – думает он, засыпая.

IV. Настя и Люба подружились

Настя точно во сне все видит. Не верится ей, что все это наяву. Ведь совсем недавно, час тому назад, выгнали ее из станции, сказали, что тут ночевать нельзя, и она, точно собачонка бездомная, не знала, где ей приютиться на ночь. А теперь вот она сидит в такой уютной комнатушке!

Настя с любопытством огляделась. Таких красивых обоев она ни разу не видела. А на маленький столик, покрытый кружевной скатертью, Настя смотрела, как на чудо. На столике стояло зеркало Любино, коробка от конфет, коробка для иголок и ниток, два цветника хрустальных, зеленого цвета, а в цветниках – васильки. Настя точно зачарованная смотрела на все, забыла, где она и что ей делать нужно.

– Ты что же не раздеваешься? – спрашивает ее Люба, входя в комнату. – Папа уже храпит. Он всегда здорово храпит, когда уморится. Не люблю я, когда он храпит, а он никак не может тихо спать. «Я, говорит, и не высплюсь тогда, ежели не всхрапну как следует».

Только тут Настя услышала, как за тонкой перегородкой храпел во все тяжкие Прокоп Машина. Точно воз большой на гору вез, точно груз тяжелый навалили на него – так он храпел во сне.

– Во как старается, настоящий паровоз! Я его за это и зову Паровозом. А все рабочие зовут его Машиной за то, что он ходит, как машина, работает, как машина, и трубкою дымит, как машина трубою.

– Он хороший, – говорит Настя.

– Ну это конечно же! Кто же не знает этого? Его за то все и любят. С ним все смеются да шутят, а за работу его все уважают. Даже директор наш всегда с ним разговаривает: он ведь первый мастер на заводе, в своем цеху, считается. Я его ужасно люблю. И вовсе не потому, что он мой отец, а просто так. Ну, давай раздеваться, ты ведь устала. Снимай свой сарафан, – говорит Люба.

А Насте снимать сарафан стыдно. Стыдно ей показать Любе, что на ней грязная посконная рубаха.

– Я лучше в сарафане лягу, – говорит она Любе.

– И не выдумывай лучше! Кто ж это спит в верхнем платье? Снимай, снимай!

– У меня рубаха не такая, как у тебя.

– А какая у тебя рубаха?

– Посконная.

– Посконная? Ну-ка, ну-ка, покажи, – тащит Люба с Насти сарафан. – Я никогда не видала посконных рубашек, какие они такие.

Она думала, что это ситец такой есть, посконь называется. А когда Настя сняла сарафан и осталась в длинной, как балахон, грубой, точно мешок крапивный, рубахе, серого, грязноватого цвета, жесткой на ощупь, Люба вскрикнула:

– Ой, как же ты ее носишь?! Она же точно железная!

– Зато прочная, не скоро изнашивается, – говорит Настя.

– И у вас все девочки в таких ходят?

– Нет, не все. Которые побогаче, те в ситцевых и в льняных, а в посконных только бедные.

– А из чего такие рубашки делаются?

– Из замашек. Прядут замашки и ткут из них холстину.

– А что это такое «замашки»? – допытывается Люба.

– Ну как тебе это пояснить… – замялась Настя. – Это вроде пеньки, они в конопле растут. Только их раньше конопли выбирают, стелют по лугу, а потом сушат и мнут. А коноплю в сажалках мочат, а потом сушат. Из конопли пенька потом получается. Но замашки то же, что и пенька. Пеньку тоже иной раз прядут, а потом холсты ткут. Но больше пенька на веревки идет. Коли замашек и льну мало, то и пеньку прясть станешь. Я с матерью три года пеньку пряла.

– Ты прясть умеешь?

– Да, а ты нешто не умеешь?

– Нет. Я не видела даже, как прядут.

– А что ж ты делала?

– Училась. А когда мама померла, хозяйствовать чуточку приходится. Я и сейчас учусь, в фэзэу.

– Где, где? – не поняла Настя.

– В фэ-зэ-у, – раздельно, по слогам, произнесла Люба. – Это наша школа, фабрично-заводского ученичества, так сокращенно называется. Я хочу быть мастером-шлифовальщиком.

– А-а, – протянула Настя, а сама так и не поняла, что такое мастер-шлифовальщик. Переспросить же Любу второй раз постеснялась.

– Ну, Настя, давай спать. Мы лучше в кровати будем разговаривать, – говорит Люба. – Только знаешь что… Сделаешь ты одну штуку, которую я скажу тебе?

– Какую?

– Нет, ты сначала скажи, сделаешь или нет?

– Ладно, сделаю, – робеет опять Настя.

– Сними свою рубашку и надень мою. Я тебе сейчас дам чистую.

– Нет, как же это? Я сроду чужую рубаху не носила.

– Нет, нет, нет! Сказала – сделаю, теперь, брат, назад нельзя, – хлопнула Люба крышкой корзины, где у нее белье лежало. – Вот, бери и надевай, без всяких разговоров. Надевай, надевай!

Настя видит, что упорствовать ей перед бойкой Любой невозможно, больно уж она командовать умеет, недаром ее отец даже слушает.

«Вот Любу бы к моей мачехе, ее бы она не посмела колотить и ругать. Люба не такая, как я, она в обиду себя не даст», – подумалось Насте.

Настя покорно сняла с себя свою рубаху посконную, а Любину, полотняную, надела. И точно гора у ней с плеч свалилась, а вместо горы пух по плечам полег, такой мягкой показалась ей Любина рубашка.

– Ну, как? – спрашивает Люба.

– Хорошо! – отвечает Настя.

– А-а, то-то же! А еще не хотела переодеваться! Ну, а теперь спать, в кровать. Раз, два, три! – прыгнула Люба по-кошачьи на кровать, – Ты к стенке ложись, к стенке!

Настя легла к стенке и потонула в пуховичке Любином.

– Ох, постель какая у тебя мягкая! – говорит Настя.

– Это мне от мамы осталось. Моя мама умерла, – сказала Люба.

– Моя тоже.

И девочкам стало грустно.

– Хочешь, будем дружно жить? – говорит Люба.

– Хочу, – говорит Настя.

– А то у меня есть одна подруга, Нинка, но она всегда задается, как чуть что – фырк! Мне даже надоело это. Ты подумай, мы с нею вместе в школу ходили, вместе в фэзэу подали заявление. А она все задается. И это потому все, что мне не с кем еще дружить. Я ей так и говорю: «Нинка, не задавайся, я найду другую подругу, получше тебя». А она: «Ну и ищи, ты мне не нужна, у меня Соня есть». А эта Сонька, ежели бы ты ее, Настя, видела!

Тихое, ровное дыхание услышала Люба в ответ.

– Настя!

Настя молчит. Она заснула как убитая: ведь она прошла сегодня больше двадцати верст пешком! Люба посмотрела на свою новую подругу, тихонько поцеловала ее и начала думать, чтобы поскорей заснуть…

V. Неудачный сон Машины

Первый проснулся Прокоп Машина. Вой заводской сирены на пожарной каланче, пронзительный, диковато-жуткий, разбудил Прокопа: он вскочил и посмотрел на часы.

– Эге, уже пять часов! Вставать пора.

Он долго спать не любил. Часов пять-шесть ночью, часок после обеда – и будет с него.

Тихонько встал он с постели, не спеша оделся, на цыпочках пошел в комнату, где спали девочки, и засмеялся.

– Ишь ты, точно сестры родные! Подружились в один миг. Ах, дети, дети!

И вышел на двор.

А на дворе уже ждут не дождутся дворовые жители его: собачонка Стрекоза, петух Макарка с тремя курами – Феклой, Дарьей и Матреной. Досужая Стрекоза первая кинулась хозяину на плечи, за ней бравый Макарка взлетел, приглашая кур. Но куры клохтали в ответ, а на плечи хозяину не летели, опасно все-таки.

– Ну, здравствуйте, здравствуйте, – говорит Машина собаке и петуху. – Что, есть захотели? Дам, дам сейчас…

Машина пошел в амбарчик, вынес оттуда совок с овсом и сыпнул наземь.

Из-под крыши, заслышав хозяйский голос, выпорхнули голуби и закружились у ног Машины. Макарка клевал овес и поглядывал искоса то на голубей, то на хозяина.

– Ох и жулик петух! Не любит он голубей, да боится отогнать – я, вишь, тут. А отойди-ка я, живо погонит, сам все полопает. А того не понимает, дурашка, что есть все хотят, что голод не тетка, пустая кишка острее ножа.

А Макарка знай уписывает овес, сразу по пяти зерен норовит схватить.

Дождавшись, пока куры и голуби поклевали, Машина пошел в сени умываться. Но сначала он не позабыл покормить и Стрекозу, вынес ей корки хлеба и кашу, оставшиеся после вчерашнего ужина его с Настею. И потом уже начал умываться, разводить самовар. И только тогда будить девочек стал, когда самовар поспел.

– Коза, вставай!

– М-м-м, – мычит Люба сонно.

– Мычи не мычи, а вставать-то нужно.

Настя вскочила точно ужаленная. Где она и что с нею? Как она сюда попала? Чей это дядя и чья эта девочка? И постель не ее, не Настина.

– Что, заспалась? Забыла, где была и где очутилась? – смеется Машина.

«Ах, да! Вспомнила… Это ж дядя Паровоз, Любин отец, а это сама Люба», – думает Настя.

– Коза, а Коза, вставай, брат, вставай! – продолжает теребить дочь Машина.

– М-м-м-м…

– Самовар уж вскипел, один весь самовар выдую.

– От тебя это жди, потому что ты – Паровоз, – вскочила Люба сразу.

– А, то-то же! – хохочет Машина.

Пока девочки умывались, Машина стол к чаю накрывал. Поставил на стол чашки, стаканы. В хрустальную корзину положил хлеба, в кувшин, тоже хрустальный, с синими и розовыми прожилками, молока налил. Машина не так, как другие: кузнец, а топора нет, печник, а труба повалилась. Нет, у него не так! Ежели он работает на хрустальном заводе, то и посуда у него должна быть хорошая, из хрусталя настоящего.

Накрыв на стол, Машина сел чай пить.

Он всегда пил чай с блюдечка, чтобы остывало лучше и напиться скорее можно было. Он так громко дул на горячий чай, так вкусно причмокивал губами, что девочки сразу догадались, что он их дразнит.

– Ты слышишь? – спрашивает Люба Настю.

– Слышу.

– Идем, а то, шутка шуткой, и попьет весь чай. Он один раз весь самовар выдул. Наелся как-то селедки и выпил. Правда, самовар наш небольшой, двенадцать стаканов всего.

Настя не удивилась. У них один мужик ведерный самовар выпивал.

– Вот это обжора, я понимаю! – кричит Люба.

Одевшись, девочки вышли к Машине.

– Ну, Паровоз, с добрым утром! – здоровается Люба с отцом. – Как спал? Что во сне видел? Ты знаешь, Настя, он всегда выдумывает сны. Как встанет, так и начинает мне рассказывать. И чего он только не наплетет тут!

– А зачем же ты слушаешь? – улыбается Машина.

– А затем, что ты очень хорошо выдумываешь, складно у тебя получается. Ну-ка, расскажи нам, что ты сегодня во сне видел.

– Нет, что ж рассказывать-то… Если человеку не верят, то нечего и рассказывать.

– Сегодня я тебе поверю, рассказывай.

– Тогда дело другое, можно и рассказать, – откашлянулся Машина.

– А ты тем временем чай пей, – говорит Люба Насте. – Вот тебе хлеб, молоко. Слушай и кушай, он ведь долго будет разговаривать.

– Ой, какая у вас посуда! И где вы только купили ее? – говорит Настя, не сводя глаз с хрусталя.

Дома она пила чай из глиняной кружки, стаканов у них никогда не было. А ваз она и не видела сроду, не знала даже, какие такие вазы бывают и для чего они.

– А это вот все его работа, – указала Люба на отца. – Он все это сделал для себя.

– Сам? – изумилась Настя, тараща на Машину глаза.

– Ну да, – смеется Люба. – Он у меня работать молодец! Ну, ну, Паровоз, сон все-таки рассказывай.

– А что мне рассказывать-то? Сон я сегодня больно коротенький видел, рассказывать нечего.

– Ладно, ладно, – пристает Люба.

– Ну вот, значит… – начал Машина.

Люба толкает в бок Настю.

– Будто бы очутился в другом городе я, на другом совсем заводе, в другой квартере. И дочка будто бы у меня совсем другая, и Настя будто не Настя, а Дуня какая-то… Ну ладно, очутился, думаю, и очутился, жить-то нужно… Работаю я будто бы, живу, а девочки на моей шее сидят, хлеб едят, работать пока не работают…

– Ты слышишь? – толкает Люба Настю.

– И меж собой у этих девочек дружба большая. Вместе спят, понимаешь ты, словно две сестры родных, обнявшись, вместе играют. Прямо дружба – водой не разольешь! А я слыхал еще раньше, что дружба у девочек непрочная бывает, чуть что – живо царапаться начнут.

– Какие девочки… – замечает Люба.

– Всякие, они все одинаковые… Ну, вот… Значит, и эти девочки, смотрю, один раз дерутся! Дерутся, ругаются, плачут. Ну, думаю, что ж это случилось тут? И что ж вы думаете, из-за чего они дрались?

– Не знаю, – отвечает Люба.

– Из-за куклы, – говорит Машина.

– Нет, Паровоз, сон ты сегодня выдумал плохой, – говорит Люба, – не нравится он мне. Знаешь, Настя, это он намекает, что, дескать, мы с тобой драться будем скоро. Это он про нас выдумал. Нет, Паровозик мой, я теперь уже в куклы бросила играть. И Настя не Нинка, драться не станет. Это с той мы частенько из-за кукол цапались когда-то. Нам не до кукол теперь, а работать нужно. Ты лучше расскажи-ка мне, куда ты думаешь Настю определить, чем сны разные выдумывать, – сказала Люба.

Машина молчит. Сон и самому ему не понравился. Плохо вышло, лучше бы и не рассказывать сегодня.

– Ты слышишь, о чем тебя спрашиваю я?

– Слышу.

– Ну и как же ты думаешь?

– Куда-нибудь определю… Пейте-ка чай поскорее.

– Я больше не хочу чаю… Спасибо, – говорит Настя, вылезая из-за стола.

– А я еще выпью, – сказала Люба. – Ты, Настя, не горюй, он работу тебе найдет, он у меня дошлый.

После чая Машина пошел в продуктовый магазин купить к обеду мяса и крупы.

А Люба повела Настю во двор и в садик. На дворе показала голубей, петуха Макарку с курами, Стрекозу. В садике всего пять деревьев было: три яблони, две вишни владимирских да несколько кустов малины, черной смородины и крыжовника у изгороди росло. А середину садика занимала клубника, огурцы и помидоры. Картошка же у них росла уже в поле, за оградой садика.

– Это все Паровоз мой завел. Он очень любит возиться с деревьями, – рассказывала Люба своей новой подруге.